манию по
возрасту,  меня минуют бомбы и  пули,  не ловят патрули.  Боже
мой,  какое везение! Наверное, вообще в жизни живут только те,
кому здорово везет.  Не повези --  и  я  в  этот момент мог бы
сидеть  уже  за  проволокой Бабьего Яра,  случайно,  нечаянно,
допустим,  только потому,  что "пан официр" оказался бы  не  в
духе или вдруг оцарапал десну рыбьей костью...
   Я  прошел немного по улице, как пришибленный. Уже вечерело,
тучи   были   тяжелые  и  лиловые.  Я  вдруг  опять  бессильно
прислонился  к  забору.  Мне стало так тошно, такая тоска, что
хоть бери и тявкай.
   Невыносимое   ощущение  духоты;  молчаливый  мир;  багровые
полосы  по небу. Я почувствовал себя муравьишкой, замурованным
в  фундаменте.  Весь  мир  состоял  из сплошных кирпичей, один
камень,  никакого  просвета, куда ни ткнись головой -- камень,
стены, тюрьма. Во мне было море отчаянной, животной тоски. Это
же вдуматься: земля -- тюрьма, кругом запреты, все нормировано
от  сих  до  сих,  все разгорожено и перегорожено, ходи только
так,  живи  только  так. Как это, зачем это, кому надо, чтоб я
рождался,  жил  и ползал в этом мире, как в тюpьмeг На строили
заграждений не только для муравьишек -- для самих себя!
   Боже мой, да что же это делают с человеком?

         * ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ *

        ПОБЕГ ИЗ МОЛЧАНИЯ

   Тысячу лет  назад Вышгород был  большим и  славным городом,
соперником самого Киева --  "матери городов русских". Ныне это
-- самое обыкновенное село на высоком днепровском берегу.
   У  меня  было  с  собой  десять тысяч,  и  поэтому я  решил
избегать людных мест: теперь самые людные места стали и самыми
опасными. Дегтярев сторговал жеребчика у вышгородского мужика,
моя  задача была  привести его,  передав деньги;  не  раз  так
делал.  Я пошел не по шоссе, а напрямик через луга, мимо речки
Почайны,  через  рощу  Дубки,  и  не  пожалел,  потому что  не
встретил ни души.
   Вот странно,  пройдя полсела,  я уже издали увидел немецких
солдат,  почувствовал неладное и  мог  бы  повернуть обратно и
скрыться,  но  я  продолжал идти  прямо на  них,  пока  голова
панически и  бестолково что-то  соображала и  ничего не  могла
сообразить.
   Они остановили меня деловито и  обыкновенно.  Один отечески
взял меня за плечи, повернул и повел обратно, другой продолжал
ходить по дворам.
   Сразу я все понял,  сразу подчинился и послушно протопал во
двор избы,  где на завалинке и  просто на земле сидели десятка
полтора   мужиков,   стариков  и   мальчишек  со   спокойными,
безразлично-отсутствующими выражениями лиц. Я на всякий случай
уточнил у мальчишки моих лет:
   -- В Германию облава?
   -- Угу, -- шмыгнул тот носом, -- всих забирають...
   Прислонясь  спиной  к  стене,  я  рассеянно подумал: теперь
Дегтярев  решит,  что я его деньги украл. Правда, потом, когда
придет мать, поднимет тревогу, он поймет, что со мной беда, но
в это время я буду уже на пути в Европу. Пришло это и ко мне.
   Облава была спокойная. Солдаты ходили по ха там, брали всех
мужчин,  и  все приходили спокойно, молча, как и я. Теперь уже
никаких  документов не смотрели, годы рождения не играли роли.
Все чисто и благородно: попался так попался -- и заткнись.
   Выгнали  всех  на   улицу,   образовалось  подобие  колонны
военнопленных,  мы  повалили серой  массой,  взбивая  пыль,  а
конвоиры шли по сторонам с винтовками под мышкой. И я невольно
поймал себя на том, что иду, уставясь в землю, что меня именно
гонят.  Соседи  толкались,  я  почувствовал  себя  не  столько
человеком, сколько животным в стаде.
   Нас пригнали на колхозный двор,  окруженный постройками,  и
остановили среди остатков ржавых волокуш и  сеялок.  Конвоиров
было  немного,  и  они,  видно,  до  того  привыкли к  людской
покорности,  что  даже не  вошли во  двор,  а  двое остались у
ворот, наблюдая за двором, другие же куда-то пошли.
   Мужики уселись длинным рядом  под  стеной избы,  похожей на
сельсовет.  В  поисках местечка я  дошел до  угла  ее,  увидел
булыжник и устроился на нем, правда, он был на солнце, но тень
всю заняли.  Хоть какой я был разнесчастный, но от деревенских
немного  отличался  одеждой.  Все  они  были  какие-то  серые,
оборванные; сидели молча, тупо. Ощущение того, что и я частица
стада, не оставляло меня, но внутренне я этому противился.
   Когда солдаты увидели что-то на улице и  стали смотреть,  я
встал с  камня и  зашел за угол.  Помочился Там были в крапиве
разные кирпичи и  железяки.  Натыкаясь на  них  и  неосторожно
звякая, я добрался до плетня и с треском полез через него. Был
уверен, что сейчас выйдут солдаты, пристрелят или вернут.
   Налево вниз шел проулок,  а  справа он  выходил на  главную
улицу,  по которой я пришел,  -- выходил широко, целым плацем,
посредине которого стояла неогороженная хата.  И я по-идиотски
пошел на  главную улицу,  обходя хату слева,  потому что я  по
этой  дороге  пришел  и  ее  знал.   Право,   я  был  какой-то
невменяемый и надеялся только на свое счастье.
   И  все было хорошо,  охрана у  ворот не увидела меня,  хотя
могла  бы  увидеть.  Но  впереди  показались те  солдаты,  что
уходили.  Я  поднял с земли прутик,  надвинул на лоб картузик,
как можно больше сжался,  уменьшился и,  беззаботно пошмыгивая
носом, прошел мимо солдат, которые между собой говорили. Когда
я  отошел  уже  метров  двадцать,  они,  видно,  передумали  и
окликнули:
   -- Эй, малэнки!
   Я продолжал идти, будто не слышал.
   -- Эй! -- заорали сзади.
   Тут я побежал.  Защелкали затворы,  но улица была кривая, я
долетел до поворота,  вытаращив глаза, топоча, как мотоциклет.
Раздался выстрел, лично МОЙ ВЫСТРЕЛ, за ним почти одновременно
еще два МОИХ ВЫСТРЕЛА, но они, очевидно, палили по направлению
моего пути, но видеть меня уже не могли.
   Всем телом,  особенно затылком,  ощущая возможность пули, я
бежал  и  петлял по  уличке,  она  круто пошла вниз,  там  был
какой-то мосточек,  я  еще хотел забиться под него,  но,  пока
подумал,  ноги сами перебежали, и я оказался среди огородов, а
за ними узнал луг, по которому пришел сюда.
   И  опять --  именно потому,  что я  пришел сюда именно этой
дорогой,  -- я побежал по ровному лугу. На нем меня можно было
пристрелить,  как зайца,  но  я  побежал,  потому что мысли не
успевали за ногами,  чесал,  не оглядываясь,  в  слепом ужасе,
досадуя только, что медленно бегу.
   Они за мной не погнались!  Не знаю почему. Я бежал, пока не
потемнело в глазах,  до самых Дубков, упал в траву и корчился,
заглатывая воздух... "Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел..."
   Вышгород остался  далеко  позади,  в  голубоватой дымке.  Я
напился из болотца воды,  намочил голову и  понемногу пришел в
себя.  Живой! Ах, пертурбация-девальвация, живой! Взяли, гады?
У вас винтовки,  у меня ноги,  расчудесная жизнь,  сколько раз
уже  меня спасали только ноги!  Слава вам,  ноги,  сохраняющие
жизнь!  Она,  жизнь,  мне нужна.  Нет,  я теперь знаю, зачем я
живу, околачиваюсь под рундуками, обгладываю кости -- я расту,
чтобы ненавидеть вас и бороться с вами,  заразы,  превращающие
мир в тюрьму и камнедробилку. Слышите вы, заразы?

        ГОРИТ ЗЕМЛЯ

   Ночью меня разбудила мать:
   -- Скорее вставай, посмотри в окно!
   Окна  были  кроваво-красными.  Над  железнодорожной насыпью
летели  искры,  и  гребень ее  был  в  бледных языках пламени.
Молниеносно я подумал: что же там может гореть? Рельсы, камни,
земля,  там еще закопаны наши патроны...  Это было невероятно,
как муторный сон, неправдоподобно, но горела земля.
   -- Завод горит, -- сказала мать.
   И  все стало на  свое место.  Завод "Спорт" был за  насыпью
сейчас же,  и  его не  было видно.  До утра мы не спали,  мама
ходила, хрустя пальцами, думала, что теперь будет. Она там, на
заводе, топила печи.
   Это  был  обыкновенный  механический завод, но перед войной
специализировался   в   основном   на  кроватях  и  спортивных
снарядах.  Теперь  рабочих  на  нем было мало, и работа шла по
поговорке  "не бей лежачего": все собирались себе где-нибудь в
углу, лясы точили, а один стучал по железу молотком, чтобы шеф
слышал, что люди работают.
   Чинили  всякую дрянь:  одно  чинят,  другое ломают;  каждый
делал  себе  и  выносил для  обмена зажигалки,  совки,  ведра.
Говорят шефу:  станок  сломался,  на  свалку надо;  он  верит,
волокут на  свалку.  Инженер давал  дурацкие чертежи;  строят,
клепают,  приваривают,  потом оказывается,  надо все наоборот,
давай сначала.  Это  потому,  что шефу самому до  лампочки был
этот завод.  Он  оборудовал себе в  конторе отличную квартиру,
закрывался с  дочерью завхоза Любкой,  а  завхоз в честь этого
воровал все, что хотел.
   Мать  убирала конторские помещения,  носила бумаги,  топила
печи,  и,  так  как  ей  нужно было приходить раньше всех,  ее
рабочий день продолжался пятнадцать часов,
   Зимой  мы  вставали  в  три  часа ночи, брали санки и шли к
заводу, там я залезал в простенок и ждал. Мать выносила связку
поленьев,  и  я  тащил  их  домой,  отчаянно  труся, как бы не
попасться  на  глаза  патрулю. А что же делать? Если бы не эти
дрова, мы бы замерзли к чертям собачьим.
   Наутро  после  пожара  начались  расследования  и  допросы.
Накануне привезли сотню армейских саней на оковку,  затянули в
цех,  и  вот ночью они-то  и  загорелись.  Сгорели все главные
цеха; завод, можно сказать, перестал существовать. Шеф бился в
истерике,  всех допрашивали много дней.  В  ту  ночь на заводе
вроде никого и  не  было,  кроме сторожа,  а  когда он  увидел
пожар, то один уже ничего сделать не мог.
   Случай был  самый  рядовой.  Немцы  сидели в  переполненном
ненавистью Киеве,  как на вулкане.  Каждую ночь что-то горело,
взрывалось, кого-то из фашистов убивали... Горел комбикормовый
завод за трамвайным парком,  и наутро, говорили, на стене была
надпись мелом: "Это вам за Бабий Яр. Партизаны".
   Взорвался   мост   через   Днепр  на  Дарницу,  на  станции
взрывались  паровозы,  то  и дело слышалось: там крушение, там
эшелон   взорвался   на  минах.  На  Печерске  горел  огромный
эсэсовский  гараж.  В  Театре  музкомедии были заложены мины к
офицерскому  собранию  с  участием Эриха Коха, и лишь случайно
немцы  обнаружили их за пятнадцать минут до взрыва. То там, то
здесь  в  городе  появлялись  листовки,  и только и разговоров
было, что о партизанах, как называли подпольщиков.
   Прямо  напротив  нашей  хаты  произошло  вот что. На насыпи
тревожно,  часто загудел паровоз. Остановился товарный состав,
и  горели  вагоны.  Среди  них  была  платформа с сеном: с нее
началось.  На  насыпь  полезли  полицейские, примчались, звеня
колоколами,  пожарные  машины, но вагоны сгорели; поволокли их
остовы.
   Партизаны   освобождали  целые   районы   и   устанавливали
Советскую власть за Ирпенем и  Дымером (это совершал свой рейд
Ковпак).  Из-за  Дымера  кубарем  прилетали сельские полицаи и
старосты,  рассказывали,  что идет партизан тьма-тьмущая и нет
от  них  никакого  спасения.   Поднималась  паника.   Киевских
полицейских  формировали и  отправляли  на  Иванков,  и  перед
отъездом они напивались,  плясали и плакали,  что живыми им не
вернуться.
   Немцы  и   полицаи  ходили  теперь  только  группами  и   с
винтовками.
   Двор  куреневской  полиции  изрыли  траншеями,  возле  дома
выстроили мощный дот с амбразурами на улицу.
   В  немецких сводках появились сплошь  "оборонительные бои",
"контрнаступления",  "успешные отражения", "сокращения фронта"
и  "противнику удалось на  незначительном...".  Оставив город,
они об  этом не  сообщали,  но писали так:  "Бои идут западнее
Орла". Все понятно, завидуем Орлу.
   Сколько  раз   я   замечал,   что,   как   бы   газеты   ни
изворачивались,  какую бы  убедительную ложь ни  преподносили,
народ всегда,  непременно знал  правду.  Это  только напрасный
труд и  самоутешение для  тех,  кто  изворачивается.  Научился
советский народ читать между строк, слышать между слов, и есть
телеграф народный.  Например,  ни  слова не  было  объявлено о
разгроме под Сталинградом, но решительно все стало известно. И
что было под Москвой и что под Курском.
   А  когда 29  сентября 1941  года  расстреливали подряд всех
свидетелей Бабьего Яра,  Куреневка знала подробности уже через
какой-то час после первых выстрелов.
   Они  были везде,  эти неуловимые партизаны,  но  как к  ним
попасть,  что мне делать?  У  меня все внутри переворачивалось
при одной мысли,  что наступают наши,  что они идут и эта тьма
сгинет.  На Другой день после пожара состава на насыпи я сидел
один в хате,  полез искать тетрадку, развел чернила, обдумал и
написал на листке следующее:

                          ТОВАРИЩИ!
   Красная  Армия наступает и бьет фашистов. Ждите ее прихода.
Помогайте  партизанам  и бейте немцев. Скоро им уже капут. Они
знают  это  и  боятся. И полицаи, их собаки, тоже трясутся. Мы
расплатимся с ними. Пусть ждут. Мы придем!
   До здравствуют славные партизаны!
   Смерть немецким окупантам!
   Ура!
                                                    Партизаны.

   На    оставшемся   свободном   пространстве   я   нарисовал
пятиконечную звезду, густо затушевал ее чернилами, и воззвание
приобрело,  как  мне казалось, очень героический вид. Особенно
это  мужественное "ypa!", которое я сам придумал, остальное же
я  копировал  с подлинных партизанских листовок, которых много
перевидал  за  это время. Выдрал второй листок, готовый писать
сто  штук, Но у меня ноги сами прыгали: скорее бежать и клеить
-- на мосту: там все проходят и прочтут.
   Едва дописал второй листок, положил его к печке, чтоб сохла
густо залитая звезда, развел в рюмке клейстер, намазал, сложил
листок  вдвое  и,  сунув  за  пазуху,  держа  двумя  пальцами,
побежал.
   Как  назло,  все шли прохожие,  поэтому,  когда я  дождался
момента,  листовка  подсохла и  склеилась.  Панически стал  ее
раздирать,  слюнил языком,  при-слюнил косо-криво к  цементной
стене  моста --  и  с  отчаянно бьющимся сердцем быстрым шагом
ушел. Вот и все. Очень просто.
   Открыл дверь и  остановился:  в  комнате стояли моя  мать и
Лена  Гимпель  и  внимательно читали  второй  экземпляр  моего
труда,  оставленный у  печки.  Я независимо прошел к вешалке и
снял пальто.
   -- Вообще ничего,  --  сказала Лена.  --  Но  раз ты  решил
писать листовки,  не оставляй их на видном месте.  Еще успеешь
сложить  голову.   Слово  "помогайте"  пишется  через  "о",  а
"оккупанты" --  через два  "к",  за  что тебе только грамоты в
школе  давали?  Звезда и  "ура"  --  глупо,  сразу видно,  что
мальчишка писал.
   -- Топик,  --  сказала бледная мама,  --  тебе  в  Бабий Яр
захотелось?
   Голову они мне мылили немного, но веско. Сказали, что такие
дураки-одиночки,  как  я,  годятся  только,  чтобы  без  толку
погибнуть. Что мое -- впереди. Что я должен расти и учиться.
   Я учился.

   И  вот  наконец весной начались бомбежки --  эти праздники,
это торжество, это великолепие.
   Советские бомбардировщики прилетали по ночам.  Сперва гулко
громыхали зенитки,  в небе вспыхивали искры разрывов,  горохом
взлетали вверх красные трассирующие пули.  Черное небо дрожало
от воя невидимых самолетов.
   Окна дедовой комнаты выходили на север, поэтому он прибегал
на нашу половину, мы открывали окна, вылезали на подоконники в
ожидании налета, и он не задерживался.
   Ярко  вспыхивали  сброшенные  на   парашютах  осветительные
ракеты.  Они висели в небе, с них словно стекал сизый дымок, и
в их призрачном свете лежал весь город -- башни, трубы, крыши,
купола  Софии  и  Лавры...  Самолеты гудели  и  кружили долго,
выбирали,   обстоятельно  прицеливались,  потом  ухали  бомбы,
иногда близко. Одна ляпнула прямо на кожевенный завод Кобца.
   Мы их не боялись: ни одна советская бомба никогда не падала
на жилье,  но только на заводы,  мосты, казармы, станции. Всем
было известно,  что партизаны сперва сообщают объекты,  а  при
налогах подают сигналы фонарями.  Для  этого нужно было сидеть
рядом с объектом и мигать, вызывая бомбы на себя.
   Так утверждали у нас на Куреневке,  и похоже было,  что это
действительно гак.
   2  мая  1943  года  в  Оперном театре должен был состояться
большой  концерт.  У  входа  толпились  празднично настроенные
немцы;   подкатывали   машины   высаживались  генералы,  дамы;
солдатня шла на балконы.
   Налет начался, когда стемнело. Бомба попала прямо в Оперный
театр,   пробила  потолок  и  врезалась  в  партер.   Сплошное
невезение с этими театрами!  она не разорвалась,  единственная
советская бомба из сброшенных на Киев, которая не разорвалась,
чтоб  ее  черт  взял!  Она  только убила человек семь немцев в
партере, так что кусочки их полетели даже на сцену, да вызвала
страшную панику.  Погас свет,  все кинулись в двери,  лезли по
головам,  обезумевшая  толпа  выкатывалась  и  разбегалась  от
театра, артисты в гриме и костюмах бежали по улицам.
   Так  продолжалось асе  лето.  Казалось,  сам воздух насыщен
каким-то нервным напряжением,  тревогой,  ожиданием.  Пожары и
взрывы расширялись.

   Произошло  немаловажное  событие  для меня: 18 августа 1943
года мне исполнилось четырнадцать лет, я стал совершеннолетним
-- подлежащим официально угону в Германию и прочее.

        ОТ АВТОРА

   Прошло столько времени,  что мне кажется,  будто пишу я все
это не  о  себе,  а  о  другом юном человеке.  Смотрю на этого
мальчишку со стороны,  изучаю его, пытаюсь понять, и если пишу
"я", то только потому, что по странной случайности сам был им.
Некоторые куски своей жизни я  теперь просматриваю с интересом
зрителя кино, такой же посторонний, как и вы, читатель.
   Я  не  ставил перед собой задачу показать во  всей  полноте
историю оккупации Киева и  его борьбы.  Об одной только борьбе
его  можно  написать несколько романов,  вдвое  больше  этого.
Кроме известных фактов,  есть еще много неизвестного; в фондах
Киевского исторического музея хранятся удивительные материалы,
еще ждущие открывателей, да и только ли в этих фондах!..
   Но  я  пишу  не  историческую книгу,  я  пишу  исследование
характера,  вполне  современное.  Потому  что  человеку всегда
свойственно хотеть быть ЧЕЛОВЕКОМ, расти, мужать и бороться за
право жить и мыслить.
   Я  думаю  о  том,  какая  все-таки  потрясающая штука  наша
человеческая жизнь. Вот ее душат, гнут, узурпируют, втискивают
в рамки,  изобретенные мозгами идиотов, ни в грош не ценят ее.
А она есть, жива, проявляется, сопротивляется злу и фашизму. Я
пишу не  об  уникальном,  не  о  выдающемся герое --  о  самом
обыкновенном мальчишке.  И  когда Лена  Гимпель сказала.  "Еще
успеешь  сложить  голову",   --  я  понимал,  что  это  вполне
возможно, был готов на это и знал, за что.
   В  этом  смысле  мне  хочется  поглубже разобраться в  моем
герое,  он мне кажется довольно характерным для своего времени
и поколения.
   Ведь  именно  это  поколение сейчас  приходит к  управлению
жизнью, явившись оттуда, с войны, до глубины потрясенное ею. и
быть  не   может,   чтобы  это  не   отразилось  на  всей  его
деятельности.  Верю,  что быль, рассказываемая мною, не только
любопытна,  не  только заставит кого-то  вспомнить себя,  но и
поможет себя понять.
   Нам чрезвычайно нужно себя понять: откуда мы пришли, где мы
и что мы есть. Хотя бы для того, чтобы не повторяться.
   Внешне  все  судьбы  различны.  Пока  мой герои спасался от
облав  и  изобретал  свою  первую наивную листовку, другие уже
отлично  воевали  на фронте, или в партизанских отрядах, или в
подполье,  третьи штамповали патроны, а четвертые мирно ходили
в  школу. Но для всех шел один двадцатый век, дымы Бабьих Яров
стлались над миром, война колотила лучшую нашу пору -- юность,
и это было то общее, что наложило отпечаток на всю нашу жизнь.

        БАБИЙ ЯР. ФИНАЛ

   Всех заключенных концлагеря Бабий Яр  13  августа 1943 года
выстроили на центральном плацу.  Въехали военные грузовики,  с
них стали спрыгивать эсэсовцы в касках, с собаками.