Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
зал Переслегин. - Я все слышал, хоть и
дрожал в уголке... На репетициях у вас не так выходило... ну, впрочем, это и
понятно...
Данилов в сомнении и так, чтобы другие не видели, посмотрел на браслет.
Нет, он был на сцене вполне человеком. К ним подошел большой музыкант,
поздравил и заявил Переслегину:
- Вы, сударь, этак всю музыку перевернете...
- Да что вы! - чуть ли не взвился Переслегин. - Отчего же! У меня самая
что ни на есть традиционная музыка... Ну отразились какие-то современные
ритмы и голоса, вот и все...
- Нет, сударь, - покачал головой большой музыкант, - это вам так кажется.
- Тут он поклонился Данилову: - И к вашей игре, молодой человек, надо
привыкнуть.
Он сослался на то, что его в фойе ждет дама, и ушел.
- Ну да, привыкнуть! - произнес расстроенно Переслегин. - Вежливые слова.
Забежал Чудецкий, спросил, откуда Данилов с Переслегиным будут слушать
Прокофьева. Данилов сказал, что из зала. Однако чувствовал, что ничто уже не
сможет слушать сегодня, он с удовольствием отправился бы домой, но нехорошо
было бы перед оркестрантами. Он их полюбил. Дождался третьего звонка и
тихонько прошел в зал. Альт оставил за сценой, теперь-то было можно,
теперь-то что! Сидел в зале на жестком стуле и приходил в себя. Будто
возвращался откуда-то из недр или из высей. Уже не ощущал усталости, а
возбуждался все более и более и, хотя чувствовал, что сыграл хорошо, теперь
желал исполнить симфонию Переслегина снова, тут же бы и исполнил, если б
была возможность. Да и не один бы раз, а много раз, пока не утолил бы жажду
и не успокоился. Он стал напевать свою партию. На него зашикали в темноте.
"Извините", - пробормотал Данилов, очнувшись. Оркестр уже играл Прокофьева.
Данилов пытался слушать приятных ему молодых людей, да и Прокофьева он
любил, но ничего не смог с собой поделать. "Если бы меня сейчас снова
выпустили на сцену!" - страдал Данилов. А тут уж и Прокофьев кончился.
Данилов побежал за сцену, поздравлял артистов оркестра и Чудецкого, но слова
путного не мог найти. Так, бормотал что-то радостное. Впрочем, никто,
казалось, путных слов и не ждал. Чувства были нужны, и все. А чувства у
Данилова были.
Потом все стали гадать: а не поехать ли теперь куда-нибудь, да и всем
вместе. Но куда? И столько в оркестре было народу, и столько знакомых ждало
в фойе, что в конце концов стали расходиться компаниями. Данилов искал
Переслегина, однако тот исчез. Или забился куда-нибудь в угол. В фойе стояли
приятели Данилова, они опять принялись говорить ему, как он был хорош на
сцене с инструментом и с бабочкой, хоть пиши с него предметную картину.
Муравлев все же упрекнул Данилова в недостаточной силе страстей - Буранова
хоть и была взволнована его игрой, однако не родила.
- А где Буранова? - спохватился Данилов.
Буранову уже отправили домой в автомобиле.
- Ну так как, к нам, что ли? - спросил Муравлев, потирая руки. - Жена там
кое-что приготовила...
- А может, к Володе? И у Володи есть чем угостить... - робко произнесла
Наташа, но тут же как бы испуганно посмотрела на Данилова.
- Действительно, а давайте ко мне! - сказал Данилов.
Чтобы не обижать жену Муравлева, пошли на компромисс. Муравлев был послан
за угощениями и сластями домой. "Рюкзак возьми, рюкзак!" - молила жена его
Тамара, а вся компания на трамваях покатила к Данилову. Сидели за полночь,
Данилов был в возбуждении, все вскакивал, бегал на кухню, носил какие-то
стаканы, какие-то салаты на тарелках, что-то говорил кому-то, мне в
частности, и сам слушал всякие слова. Сказаны ему были и слова серьезные - о
музыке, о его игре, и, хотя в компании все были слушателями-дилетантами,
Данилову эти слова показались справедливыми и точными. "Нет, Данилов, ты
сделал важный шаг, важный..." - повторяла Костюрина. "А мне иногда было
просто ужасно, - тихо говорила Муравлева, - и за тебя, и вообще..." А потом
сразу возбужденность Данилова спала, он почувствовал, что сейчас же заснет.
Сквозь дрему Данилов слышал чьи-то споры, чей-то смех, стеклянные и
металлические звуки посуды, журчанье дамских бесед, милый голос Наташи. Ах,
как хорошо ему было! Данилов открыл глаза. Екатерина Ивановна танцевала с
Еремченко, снег летел за окнами, Муравлев, размахивая руками, что-то
доказывал Костюриной. А рядом стоял Ростовцев. "Откуда он здесь? - удивился
Данилов. - Зачем?" Но тут же Данилов заснул. И когда заснул, увидел, как
выходит он на сцену Клуба медицинских работников И услышал свой альт.
31
Утром снег растаял.
Данилов, зевая, стоял у окна, потягивался.
В квартире его было чисто, стол сдвинут и поставлен на место, посуда
вымыта. Будто и не сидели у Данилова всю ночь гости. Лишь в глиняном горшке
на окне в черноземе остался пепел. Видимо, в споре Муравлев тыкал сигаретой
в кактус.
Не было и Наташи. Данилов позвонил ей, но, наверное, Наташа уже ушла в
свои лаборатории.
Да и играл ли он вчера в Клубе медицинских работников? Естественно,
играл. И в клубе, и по дороге домой, и во сне. Вот и цветы, нарциссы и
лилии, стояли в хрустале. Были вечером в руках у Данилова и розы, но он их
сразу же раздал дамам.
Данилов спустился на лифте к синим почтовым ящикам, взял газеты. В Анголе
бились повстанцы, Карпов мучил Полугаевского, Мальцев по системе "гол плюс
пас" набрал двадцать семь очков и вышел на четвертое место. Просмотрев
газеты, Данилов несколько опечалился. Ничего он как будто бы и не ждал от
газет, однако выходило, что ждал. Ну ладно "Спорт", там и Мальцеву дали мало
строк, но вот "Культура"-то или "Московская правда" могли ведь уделить
симфонии Переслегина и ее исполнителям хоть абзац. Хоть строчку в "Новостях
культурной жизни". А не уделили. "Чем я занимаюсь! - возмутился Данилов. - И
о знаменитостях-то газеты сообщают не сразу, а тут искать про себя, да еще и
на следующий день!.." Да и подумаешь, какое событие произошло вчера в Клубе
медиков! Дрянь, стало быть, а не событие, если Клавдия не сочла нужным
явиться в клуб. Данилов вспомнил, как Клавдия рвалась к синему быку. И
нечего искать в газетах... Внизу на улицах неслись машины, торопились люди,
тащили сумки и портфели, ветры мели желтый коммунальный песок по скользким
тротуарам, подталкивали озабоченных граждан - к работам, к службам, к
занятиям. Что изменила в судьбах, в душах этих людей музыка Данилова, что
она вообще могла изменить? Видимо, ничего... Данилов был утомлен и пуст
душой. Музыка стала противна Данилову.
В стеганом халате Данилов сидел на диване. Исходил озябшей душой. И
музыка ему была не нужна, и сам себе он не был нужен. Никто не был ему
нужен.
Зазвонил телефон.
- Здравствуй, Володя, - сказал Земский, - был, был я вчера на твоем
выступлении!
- Вот как...
- Взял бюллетень и сходил.
- А была ли нужда, Николай Борисович? Музыка Переслегина находится в
полном противоречии с вашей.
- А я любопытный. И потом, ведь я пока терпим к иным направлениям. Пусть
себе дудят. А ты сыграл сильно, вот что я тебе хочу сказать.
- Спасибо, Николай Борисович.
- Сильно и дерзко. Будто спорил с кем-то. Не со мной?
- Нет, Николай Борисович, я не спорил с вами. Просто играл, и все. Как
мог...
- Теперь ты должен играть не как можешь, а как не можешь. В крайнем
случае ты ведь все равно сыграешь как можешь. Ты понял меня?
- Я понял, Николай Борисович.
- Играй, играй, иди дальше... Будешь большим артистом, - сказал Земский.
- А потом дойдешь до черты. Спросишь: "А дальше куда?.." И некуда дальше.
Шагнешь в невозможное, а из невозможного-то прибредешь к тишизму... Вот ведь
как... Я тебя не пугаю, не расстраиваю, я без зла... Кстати, много ли
гармонии было во вчерашней музыке? Играл ты блестяще, но гармония-то где?
- Я стремился к гармонии.
- Ну и что? - сказал Земский.
- А ваши теории и мечты, Николай Борисович, разве не поиски гармонии,
пусть и своеобразной?
- Володя, - вздохнул Земский, - юн ты еще и свеж... Много тебе еще
придется по мукам ходить...
На этом Николай Борисович закончил разговор.
Звонок Земского взбодрил Данилова. "Хоть одного-то, но задела наша
музыка! Так он и сказал, - вспоминал Данилов, - играл ты сильно..." А ведь
Земский - ценитель строгий! Данилов даже встал, в возбуждении ходил по
комнате, полы его стеганого халата разлетались. Теперь он мечтал о новых
звонках, в особенности надеялся услышать Переслегина и Чудецкого. "Нет, -
говорил себе Данилов, - все же я молодец! Пусть в мире ничего не изменилось.
Оно и не могло измениться! Но вдруг что-то изменилось во мне? В музыканте
Данилове? Я играл так, как не играл раньше. И на простом альте. Отчего же
мне хоть сегодня не быть довольным собой?"
"А что же Наташа мне даже и записки не оставила?" - подумал Данилов.
Теперь он досадовал на то, что Наташа уехала вместе с гостями. Данилов
понимал, что так оно, наверное, и к лучшему, что Наташа справедливо полагает
жить и сама по себе, а не только при нем, еще Александр Сергеевич говорил, -
правда, французскими словами, - что в женщине нет ничего пошлее терпения и
самоотречения, и Данилов с Александром Сергеевичем поспорил бы лишь по
поводу резкости суждения. Но сейчас Данилов почувствовал себя чуть ли не
обиженным. Отчего же в сию минуту Наташи не было рядом?
Зазвонил телефон:
- Здравствуйте, это Валентин Сергеевич.
- Какой Валентин Сергеевич? - спросил Данилов и тут же понял, что
растерянностью выдает свою слабость.
- Вот вы и сообразили, какой именно.
- Здравствуйте, - сказал Данилов. - Чем обязан?
- Именно мне вы ничем не обязаны... Так, если одной мелочью... Да что о
ней говорить... И сейчас-то я вам звоню вовсе не по Делу... Дело-то у вас
впереди... Ох, и большое!.. Я так... И для собственного успокоения. И для
того, чтобы вас из некоего пагубного заблуждения вывести... Мне бы и звонить
не следовало, настолько это разговор частный, я и нагоняй, возможно, получу,
но вот уж не утерпел...
- Говорите, - сказал Данилов.
- Ведь вы теперь торжествуете...
- С чего бы?
- Торжествуете! Этак сыграли! И потому еще торжествуете, что вам кажется,
будто вы сыграли вчера как обычный житель Земли. Будто вы не воспользовались
никакими нашими возможностями. Действительно, вы пластинку браслета не
сдвигали. Ну и что? Что изменилось-то? Ведь вы сами должны понять - вы весь
были вчера в музыке! Весь Данилов! И тот, что существует на Земле как бы
человеком, и тот, что является демоном на договоре. Вся ваша натура вчера
звучала, и с историей своей, и с опытом житейским. Где уж тут на равных-то!
- У вас все? - спросил Данилов.
- Конечно, я личность мелкая... - захихикал Валентин Сергеевич, - да и не
мое это дело соваться в вашу музыку... Но вот не утерпел... Слова мои вы
можете посчитать пустыми: мол, он из неприязни или от зависти...
- Вы бы лучше инструмент вернули, - сказал Данилов.
- Какой инструмент?
- Ворованный. Альбани.
- Какой Альбани! Нет у нас никаких Альбани! - взвизгнул Валентин
Сергеевич. - В милицию обращайтесь! В милицию! Какие еще Альбани!
И неожиданный, чуть ли не базарный визг Валентина Сергеевича сменился
короткими гудками с неким присвистом.
Все возвращалось. Стало быть, никуда не исчезал старательный порученец
Валентин Сергеевич, доставивший Данилову лаковую повестку с багровыми
знаками. Стало быть, лишь на короткий срок, неизвестно с какими целями,
оставили его, Данилова, в покое, а теперь напомнили ему о том, кто он есть и
что его ждет. Отчаяние забрало Данилова. Как все некстати, сокрушался он.
Впрочем, а когда было бы это кстати? Но теперь-то Данилову казалось, что
месяца два назад он бы легче перенес назначение ему времени "Ч". Да что
говорить...
Все же вскоре Данилов стал уговаривать себя не хныкать и не отчаиваться,
а жить дальше хоть час, хоть день, вдруг все и обойдется. Ему теперь
казалось, что Валентин Сергеевич не слишком нахально или даже не слишком
уверенно вел себя, раз обратился к нему не особенным и не ярким способом, а
с помощью городской телефонной сети. Конечно, это не имело никакого
значения, но Данилов все же пытался отыскать в самом факте именно звонка
некий смысл. "А может, это и в самом деле, - думал Данилов, - частный
звонок? Не утерпел Валентин Сергеевич, вот и выговорился". Как бы то ни
было, но Валентин Сергеевич, эта тварь мелкая, был приставлен именно к нему.
"Но что он лезет ко мне с музыкой? - обиделся вдруг на Валентина
Сергеевича Данилов. - Какое его собачье дело!" Мысли о времени "Ч" сразу
рассеялись. Данилова стали мучить сомнения: а вдруг Валентин Сергеевич прав?
Вдруг и верно, вопреки своим упованиям и постановлениям, он, Данилов,
оказался в музыке с людьми не на равных?
Однако, поразмыслив, Данилов склонился к тому, что прежней договоренности
с самим собой он вчера не нарушил. Да, наверное, его способности, его
нынешнее умение и понимание музыки были в явной связи с его жизнью, его
судьбой, с тем, что он перечувствовал, что открыл для себя и в себе. Но ведь
и у любого земного любителя или профессионала существует подобная связь. К
тому же на свете встречались люди с куда более сложной судьбой. С куда более
богатыми возможностями, нежели были у Данилова. Тут они могли дать ему сто
очков вперед. А если разобраться всерьез, музыкальные способности, какие
Данилов получил при рождении, совсем не сделали его на Земле вундеркиндом.
Предки Данилова по отцовской линии к музыке относились без интереса. Уж если
и оказался младенец Данилов при слухе, то из-за матери. Женщины земной. И
позже, на Земле, он сам, без помощи всяких чужих сил, воспитывал в себе
музыканта. Тут Валентин Сергеевич может и помолчать. С людьми Данилов в
музыке не шутил и своей вчерашней игрой не ввел их в заблуждение. Значит,
занятия музыкой ему не стоит бросать. Вот про Альбани он, наверное, зря
вспомнил в разговоре с Валентином Сергеевичем. Требовать у жулика ворованный
инструмент было делом пустым и жалким. Но, может, и вправду не было у
Валентина Сергеевича Альбани, а следовало напомнить об инструменте милиции?
Да что напоминать! Ведь на днях Данилова вызывали в милицию к старшему
лейтенанту Несынову, а он не пошел. Сегодня же надо было идти!
Однако Данилов не пошел в милицию.
Все ему стало безразлично. От всего хотелось отдохнуть. От музыки - в
первую очередь. Пошла бы она куда подальше! О звуках, об инструменте, о
нотах, о необходимости сидения в яме Данилов думал с остервенением. Бросить
сейчас бы все и удалиться куда-нибудь в охотничью избушку в Туруханской
тайге или в саклю в горах Дагестана, и чтобы вокруг все было завалено
снегом, и бил в крохотное оконце ветер, и выли волки, а он, Данилов, лежал
бы один и пальцами бы не шевелил. Год лежал бы или два, а что потом бы стал
делать, даже об этом и не думал бы. При этом Данилов не отрицал возможность
присутствия рядом с ним в сакле Наташи. Но никаких особенных видений,
связанных с Наташей, у Данилова не возникало. Наташа могла лишь молча сидеть
возле него, и все. Возможно, потом Данилов и не вернулся бы к музыке, а
начал бы новую жизнь, какую - неизвестно. Уж там бы, в сакле или в
охотничьей избе, впал бы он в некие тихие раздумья, а может быть, даже и в
философское состояние, пока ему, Данилову, чуждое, и многое понял бы. И уж
наверное, с белых вершин тишины и покоя, вся его нынешняя жизнь, и музыка
естественно, показались бы такой мелкой суетой, такой секундной
бессмысленностью, что Данилов захотел бы закрыть глаза. Да что с тех вершин!
Данилов и теперь ощущал эту суету и бессмысленность. Надо же, возрадовался!
В свои-то тридцать пять лет - вылез на сцену солистом, сыграл, пусть и
неплохо, ну и что? Дальше-то что? Дальше? Впрочем, какой смысл было думать о
будущем, коли позвонил Валентин Сергеевич.
Данилов сидел разбитый. Мучением было теперь для него думать-то о том,
что он когда-либо опять возьмет инструмент в руки. Однако взял альт и
отправился в театр. Отыграл и дневной и вечерний спектакли. Когда играл, уже
и не вспомнил об утренних грезах относительно сакли и туруханской избы.
Коллеги Данилова не говорили о вчерашнем концерте. Да и откуда они могли
знать о событиях культурной жизни медицинских работников! Впрочем,
виолончелист Туруканов в последнем антракте поинтересовался, хорошо ли
платят медики, и был чуть ли не расстроен, узнав, что Данилов, как и
оркестранты, играл задаром.
- Ну, Данилов, - покачал головой Туруканов, - вы же не мальчик...
- Не мальчик, - согласился Данилов.
- Ну вот, - добавил Туруканов, - а эти доктора, особенно зубные, деньги
вилами гребут...
После спектакля Данилов запер инструмент в несгораемом шкафу, дома
Данилову альт не был нужен.
32
А назавтра все пошло, как и в прежние дни. Снова Данилов окунулся в суету
и в хлопоты. Обнаружилась Клавдия Петровна со своими претензиями.
В театре Данилова торопили с выпуском стенной газеты "Камертон". Данилов
уже перепечатал заметки о стажерах, и прежде всего - о меццо Черепниной,
получил от трубача Тартаковера дискуссионную статью об ансамблях и солистах,
сам описал осенние сахалинские гастроли, но вот с передовой дело у него не
шло. Свирели какие-то вились над бумагой, а литавры так и не звучали.
Данилов звонил мне, уговаривал сочинить передовую, просил не погубить. Но
что я мог? Пришлось Данилову обратиться к помощи отрывного календаря. А за
газетой пошли семинары, вновь ожила вечерняя сеть. Данилов хлопотал и по
хозяйству, он не хотел вынуждать Наташу таскать продукты в останкинскую
квартиру. Сам иногда варил перцы с любительской колбасой.
Естественно, что и спектакли в театре шли один за другим. На основной
сцене и на торжественной. Данилов уже не испытывал острой ненависти к
музыке. Однако порой она ему была скучна. Иногда Данилов ощущал облегчение.
Думал: "Не будет меня теперь тяготить симфония Переслегина, я ею
разрешился..." Дней пять для Данилова вышли хоть и суетные, но легкие. Он
опять забыл о Валентине Сергеевиче. Только однажды вдруг Данилова тихонечко
что-то толкнуло, будто плеча коснулось. И защемило тогда: "Неужели все?
Неужели я больше никогда ничего не сыграю?"... Потом прошло.
Встречался Данилов с Переслегиным и Чудецким. Чудецкий был по-прежнему
деловит, весь в планах. А Переслегин не желал больше писать, обзывал себя
бездарью.
- Ну как же, - возражал Чудецкий, - публика приняла вашу вещь хорошо, да
и Константинов с Вегенером вас хвалили.
- Разве хвалили? - оживился Переслегин. - Но я тут при чем? Это вы с
Даниловым сделали из моей бумаги музыку! Разве у меня альт так звучал?
Для альта Переслегин вообще не намерен был теперь писать, он говорил, что
альт Данилова испугал его. "Это же царь, а не инструмент, куда мне до его
звуков!" Чудецкий посмеивался, уверял, что через месяц Переслегин отойдет и
возьмется писать именно для альта. От Чудецкого и Переслегина Данилов узнал,
что большие музыканты высказались об его игре с похвалой. Мол, он, Данилов,
удивил. Показал, какие у альта возможности. Словно бы напомнил о чем-то
забытом. Или, наоборот, предсказал будущее. Однажды и Клавдия Петровна
явилась к Данилову с претензией - как это он не пригласил ее в Клуб медиков.
- Да что было приглашать? - удивился Данилов с некоей долей притворства.
- Нет,