Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
колу, все
разглядел и прочувствовал. Стены остались, а полы второго этажа попортили и
стекла раскрошили. Рисунок на стене, размером с пачку сигарет, признанный
милиционерами подозрительным, Шеврикука рассмотрел. Действительно, лавина
будто бы неслась с горы. Или - с Башни? И некие запятые и крючочки опадали
там и тут. Может быть, это опадали неведомые нам нотные знаки? "Музыкой
поставлен предел объяснению мира..." Так. Снежная лавина, песчаная лавина.
Лавина опилок и стружек. Белый Шум. "Белый Шум - это серьезно..." А М. Д.,
надо полагать, - Магнитный Домен? В случае с исчезновением Петра Арсеньевича
и газовым пожаром на Кондратюка, несомненно, действовала иная сила. Теперь
Шеврикука пожалел, что прохладно отнесся к подробностям разгрома лаборатории
Мити Мельникова. Просто принял к сведению новость и сетования Дударева, а
никаких прилежных исследований не затеял. Но там как будто бы курочили, а не
крошили. И там - уворовывали. Хотя, конечно, лаборатория, из которой, между
прочим, происходили Оранжерейный змей-анаконда и отчасти эксперт по
катавасиям Пэрст-Капсула, - не дом для музыкального просвещения детишек и не
ночной приют домовых. Наверняка чем-то овладеть из нее Башне было
целесообразно. Если не всем. И исполнителей туда могли послать иных.
Ничего ни у кого из домовых Шеврикука не выспрашивал и уж тем более не
обращался ни к кому из устроителей экстренных подвальных посиделок.
Напротив, к нему стали подбираться, притекать всякие личности, знакомые и
неизвестные. И такие ничтожные, как Колюня-Убогий с Ягупкиным, и уважаемые в
Останкине Артем Лукич, Велизарий Аркадьевич, старик Иван Борисович, эти уж
непременно заседали в подвале. Шеврикука молчал. Его молчание лишь усиливало
интерес и старания навязчивых собеседников. Раз молчит - значит, знает. А
годами ходило мнение, что Шеврикука разведывал о многом расторопнее других.
"Ничего я не знаю. И знать мне ничего не положено, - угрюмо говорил
Шеврикука. - Что в моих подъездах - я знаю. И более ничего". "Ну напрасно вы
на нас обижаетесь, - вежливо укорял Шеврикуку Велизарий Аркадьевич, по его
мнению, целиком состоящий из высокой духовности. - Мы ни при чем. Вас еще
призовут. Перед вами извинятся". ("А ведь Велизарий-то долго соседствовал и
дружил с Петром Арсеньевичем! - сообразил Шеврикука. - Как я запамятовал об
этом!") "Неужели вы, Шеврикука, не знаете о том, что..." - начинал старик
Иван Борисович. "Ни о чем я не знаю", - стоял на своем Шеврикука.
А из вопросов и гаданий собеседников он выяснил вот что. Иные считали,
что уже началось, вот-вот всех поднимут, напрягут и поставят под кочергу.
Иные придерживались мнения, что погром - разведка боем, что Отродья Башни
были намерены лишь припугнуть домовых, а в решительный поход пойти на них не
отважатся. Тихо и намеками говорили о будто бы предъявленном Отродьями
ультиматуме. Кому предъявленном? Неизвестно кому. Кому-то. Можно лишь
предполагать кому. И якобы в этом ультиматуме Отродья требовали передать им
некое достояние домовых, приобретенное и накопленное ими чуть ли не в
столетиях. Иначе, мол, достояние будет отобрано силой и техническими
средствами, а домовые опустятся на колени и станут мелкими услужниками
Отродий. Что это за достояние такое, какие такие добро, или клады, или
сокровища возжелали Отродья, домовые словно бы и не знали. Многие, возможно,
и впрямь не знали. Но кто-то ведь знал. Ведь тот же Велизарий Аркадьевич
наверняка знал. Хоть кое-что. Но помалкивал. "Двадцать старцев, не скованных
и не связанных..." - вспомнилось Шеврикуке. - "...Стережет змей огненный, а
под змеем ключ семипудовый... На море на Окияне есть бел-горюч камень
Алатырь. Под тем камнем сокрыта сила могучая, а силе нет конца... Двадцать
старцев..." Чушь какая! Годится разве что для фольклорных сборников или
антологий старинных диковин.
Неспокойно было в те дни в Останкине. Но новые нападения не происходили,
домовых пока не поднимали, не напрягали и не ставили под кочергу.
А не связана ли атака Башни со всполошением в Доме Привидений и
Призраков, подумалось Шеврикуке. Не повлияло ли всполошение на помыслы и
действия Отродий? Опять Шеврикука пожелал возобновить тень Фруктова и
отвести ее на лыжную базу. Шеврикука собрался было отправиться в жилище
бакалейщика Куропятова, но тут в квартире пенсионеров Уткиных начались
преобразования. И стены ее пропали, и будто бы исчез Землескреб, а Шеврикука
оказался внутри сполохов северного сияния. Электрические разряды происходили
в нем, сыпались искры, и нечто трещало. А потом Шеврикуку втянуло в лавину,
снежную или песчаную, летящую из высей, закрутило и поволокло в пропасть. Он
ослеп и оглох, не воспринимал никакие внешние шумы, но в нем существовал
пронзительный, противный, разрывающий все звук, он оставался единственным
ощущением жизни. Звук завершился визгом бензопилы, утих, стены возвратили
квартире Уткиных, Землескреб стоял в Останкине. Возле Шеврикуки состоялось
движение некой пластины, будто стальной или платиновой. Пластина двигалась
то рывками, то перетекая с места на место, словно подчиняясь правилам
компьютерной графики. Над пластиной угадывалась голова посетителя. Она была
плоская и резкая, как лезвие. Но, может быть, голова эта примерещилась
Шеврикуке.
- В вас, Шеврикука, возникла потребность, - прозвучало металлическое. -
Пребывайте в готовности.
Пластина вошла в стену, пропала, а в месте ее исчезновения на обоях
остался рисунок, виденный Шеврикукой в музыкальной школе. Подчиняясь
возникшему чувству, Шеврикука тут же отправился на кухню, горячей водой
намочил тряпку и попробовал рисунок стереть. Обои были моющиеся, и рисунок
исчез. "Конечно, будем пребывать - чуть ли не с отвагой (или с вызовом?)
пообещал кому-то Шеврикука. - Конечно, будем всегда в готовности!"
Он задумался. Сообщить ли о явлении Белого Шума Пэрсту-Капсуле? Одно дело
- лакированная карточка с золотым тиснением, адресованная товарищу Дудареву
О. С., другое дело - физическое присутствие Белого Шума в Землескребе
(физическое ли? метафизическое? или еще какое?). Кто бы ни был или кем бы ни
состоял Пэрст-Капсула, посчитал Шеврикука, его надо оповестить. И оповестил.
Пэрст-Капсула, найденный им, был жизнерадостен, хотел о чем-то рассказать
Шеврикуке, возможно, о подруге, которой был намерен обзавестись или уже
обзавелся, но, услышав о Белом Шуме, стал серьезным.
- Принял к сведению, - сказал Пэрст-Капсула.
- И что же, тебе придется покинуть наш дом? - спросил Шеврикука.
- Не знаю. Еще не понял. Подумаю. Установлю. Я сам себе установление.
- Ну и хорошо, - сказал Шеврикука.
Он спустился из получердачья лифтом и вышел во двор. Тотчас же, будто
подстерегали его в стриженых кустах барбариса, к Шеврикуке подбежали
Колюня-Убогий и Ягупкин. В руке у Колюни-Убогого была бумажка, он ее
Шеврикуке и вручил.
- Уведомление, - сказал Ягупкин. - Мы посыльные. Велено передать. Тебе
назначена встреча с Увещевателем. Где и во сколько - указано.
- С малым Увещевателем? Или с очень большим? - Шеврикука хотел пошутить.
Но шутка вышла неудачной.
- С большим! - с трудом и будто страшась неминуемой немилости сильных,
выговорил Колюня-Убогий. - А может, и с самим. С Великим.
Так. Этого не хватало. Не только не призвали в подвал на экстренные
посиделки, но еще и назначили беседу с Увещевателем!
А может, оно и к лучшему?
Но, впрочем, все зависело от того, кого нынче определили в большие
Увещеватели.
Шеврикука вздохнул. Предощущение заставило его взглянуть на небо.
Над ним, над Останкином, над Москвой висел Пузырь.
- Что это? - удивился Шеврикука. - Откуда?
- Плюха какая-то, - сказал Ягупкин. - Обосновалась и не движется. Уже
часа полтора.
Пузырь был тот самый, что являлся Шеврикуке во сне. Как и во сне, он был
исполинский, границ вроде бы не имел, но вроде бы имел и границы.
Происходили преобразования его форм и свойств, при этом менялись и его
цвета, и внешние - оболочные, и доступные созерцанию внутренние. То они были
нежно-серые, то перламутрово-палевые, то бледно-фиолетовые, то тихо-бурые. И
будто волны неких колебаний или даже чувств исторгал Пузырь. В наблюдателях
(а уже много зевак глазели на небо вблизи Шеврикуки, стояли среди них и
Свержов, и давно не виденный Шеврикукой человекобык Бордюков) они вызывали
то тихонравие и ожидание благ, то тревогу и нервический зуд. Остановился
возле Шеврикуки проходивший к месту жительства после подвижнической торговли
мороженым в Медведкове Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный.
Подъехал и Дударев, теперь уже в серой "тойоте".
- Дредноут какой-то плавает, - сказал Крейсер Грозный. Потом, подумав,
добавил: - Но народ не унывает!
А не встала ли в Останкине и Всемирная Свеча, озаботился Шеврикука. Нет,
Всемирная Свеча не встала. Внутри же Пузыря вспыхнули, замерцали
таинственные, томящие душу огни, Пузырь словно бы потянулся, выгнул спину,
как проснувшийся кот. И сразу успокоился, притих.
- Но народ не унывает! - подтвердил Крейсер Грозный.
Никто ему не возразил.
28
К Увещевателю Шеврикуке следовало отправляться в Китай-город, на
Никольскую улицу. Он мог не спеша пройтись туда Первой Мещанской, Сретенкой
и Лубянкой, но решил опуститься в глубины метрополитена. И вышло, что в
Китай-городе оказался раньше предложенного. Посидел на скамейке возле
первопечатника, разжевал плитку не раз спасавшего футболиста Добровольского
от истощения шоколада "Сникерс". Услышал: за "Детским миром" при входе в
"Савой" стреляли из "Калашникова". Известное дело. Приятного, несомненно,
мало. Разборка скоро утихла. Шеврикука стал припоминать, есть ли у него
знакомые домовые в "Савое" или "Детском мире". Есть. В "Детском мире" даже
двое. Каково им нынче-то на бойких и кипящих местах? Хотя где теперь места
тихо-мирные? К тому же всегда находились любители мест именно бузотерных.
Шеврикуке самому захотелось заглянуть в "Савой" и, коли знакомец его не
дрыхнет и не схоронился от житейских безобразий в простенках, побеседовать с
ним. Просто так, для естественного развития. Как им тут, в Белом городе? И
как вообще нынче в Белом городе? Пузырь, нависший над Останкином, от
первопечатника не был виден.
Однако беседу в "Савое" Шеврикука решил отменить. В следующий раз,
пообещал себе. В следующий раз. Если этот следующий раз будет возможен.
От Никольской предстояло передвигаться китайгородскими переулками и
дворами, из Большого Черкасского Старопанским подойдя к Богоявленскому
монастырю, в соборе которого хор Свешникова, пробивая звуком стены,
разучивал теперь "В низенькой светелке" на гастрольных языках, проникать в
Ветошный ряд, затем блуждать (или заблуждать кого-то), петлять и то и дело
отдаляться от Обиталища Чинов, хотя прямиком ходу до него было минуты две.
Будто шпики какие-то тянулись за Шеврикукой. Нет, шпики, похоже, за ним не
тянулись. Те, кому надо, о его путешествии знали. И все, у кого была на то
нужда, знали, где местится Обиталище Чинов. Но из уважения к преданиям и
легендарным случаям вызванному в Обиталище полагалось петлять, терять дорогу
и даже прикидываться пьяным, неразумно и неведомо зачем забредшим в
Китай-город.
Алкашом Шеврикука стать не пожелал, пусть смирных качает, и петлять как
следует не петлял, а все больше заходил в свежие лавки, преобразовавшие
Никольскую улицу. Месяца два Шеврикука не бывал в Китай-городе, и какие тут
нынче открывались ему перемены и оживления! Какие изобилия и роскошества во
вчерашних конторах с замазанными белилами стеклами! Прямо Париж! Или даже
Сингапур! Однако, предположил Шеврикука, не почувствуют ли себя среди этих
изобилий и роскошеств останкинские жители именно в Сингапуре с четырьмя
копейками в кармане? Впрочем, хорошо ли ему известно, какие у кого в
Останкине карманы и какие в них могут обретаться капиталы? Естественно, нет.
О карманах и капиталах своих подъездов он имел сведения. Но сведения эти
покачивались на окраинах его интересов и в дело не употреблялись. А сейчас
он отчего-то пожалел о своей всеостанкинской финансовой неосведомленности.
"Нет, нынче надо знать все наличности, - сказал себе Шеврикука, выбираясь из
ювелирного магазина в китайгородскую толчею. - И узнаю. Озадачу Радлугина".
А зачем? Зачем? И зачем именно теперь замысливать нечто? Ведь из
Обиталища Чинов можно было и не выйти.
Ну и что? Ну и что?
И Шеврикука устремился к Обиталищу, голову и плечи выставив вперед, будто
ему мешали идти зловредные течения воздуха, а он был намерен преодолеть их,
ворваться в Обиталище, выкликнуть шаляпинским рыком: "Бойцы есть?", всех
разнести и навести порядок. Миновал бело-розовые палаты царского изографа
Симона Ушакова, Биржу на Карунинской площади, Рыбиным и Хрустальным
переулками обошел Старый Гостиный двор, чьи надземные, видимые московскому
пешеходу этажи примыслил Кваренги. Кто только не занимал теперь эти этажи,
кто только не бездельничал и не жульничал в них! Впрочем, под ними обитали
существа не лучше.
В Москве по привычке, исходя из хозяйских выгод, а порой и из почтения к
суевериям и предрассудкам, затевая новые строения, редко выламывали
подклети, подвалы стоявших здесь прежде палат и хоромин. Свежее дело
утверждали на древних основаниях. Пример тому известный нам дом Тутомлиных
(или дом Гликерии) на Покровке. А уж в Китай-городе, что ни здание, то с
подземельями. Иные из них засыпаны и замурованы, иные никому не известны, и
даже следопыты-архитекторы о них не проведали и, понятно, не ввели их в
государственный или хотя бы муниципальный учет, а иные, скажем, при погроме
Зарядья освободились от наростов столетий и из подвалов превратились в
Посольский двор Ивана Грозного и Братский корпус Знаменского монастыря. Под
Старым Гостиным укромных мест, и обширных притом, было предостаточно.
Бывшие лавки бывшего когда-то шумно-кипящего московского торга с четырех
сторон окружали громадный двор. Туда Шеврикука и последовал. "Исполинское
сооружение-то какое! - явилось Шеврикуке при взгляде на непрерывные арки
трех этажей Гостиного. - Истинно Колизей. А я обреченный гладиатор. На меня
сейчас и натравят оголодавших хищников из Карфагена". Мысль эта тотчас
показалась Шеврикуке выспренней, вывернутой к тому же, как перелицованное
пальто. Аркады обегали Колизей вовсе не с внутренней стороны, трапеция
Китайгородского торга не походила на овал римской арены, а уж сновавшие
здесь существа никак не выглядели оголодавшими хищниками. Наверно, имелось
во многих из них и звериное, но на него, Шеврикуку, они пока не рычали. Они
его и в упор не видели. И то ладно. И главное - обреченный гладиатор!
Гладиатор! В самоназначении гладиатором было желание пожалеть себя. Но
жалеть себя нынче было опасно.
Поднятый вверх в Колизее большой палец императора оставлял поверженного
воина в живых и даровал ему право продолжать смертельные игры. Палец,
опущенный вниз, назначал несчастному убиение. Каким будет нынче указующий
жест Увещевателя?
Спуститься в Обиталище Чинов в Старом Гостином можно было разными
лестницами. Шеврикуке определили спуск номер одиннадцать. Шеврикука вступил
под одну из арок, двое мужиков катили перед ним бордовые бочки с
завлекательными словами: "Полюбите нас, и вы отдохнете на Мальорке!", он
чуть было не наткнулся на бочку, пробормотал "Пардон" и втиснулся в
невидимую мужикам щель в белом камне.
При входе в Обиталище, по благочестивому обычаю, следовало снимать шапку,
и Шеврикука нечто воздушное с головы стянул и потряс им, выражая почтение и
к самому Обиталищу, и к его силам, его чинам и посетителям. Кивком он
заменил требуемый традицией поясной поклон, определив, что и кивка
достаточно, и стал спускаться в деловые недра винтовой кирпичной лестницей.
Гладиаторские чувства покинули Шеврикуку. Шел он присмиревший. И
осмотрительный. И вот он оказался в одном из протяженных коридоров
Обиталища. Коридоры эти хоть и напоминали о людских учреждениях или об их
ведомственных поликлиниках, все же отражали сословную самостоятельность
здешних хозяев. Уместны в них были короткие светильники-лучины (пусть и в
стеклянных колпаках) под коробовыми сводами и ковровые дорожки из крашенной
луком и крапивой мешковины. При встречах коридоров имелись пространственные
расширения для пересудов ожидающих чего-либо домовых, для меняльных лотков и
буфетной торговли. Ремонтов, переездов столов и кресел в последние годы в
Обиталище вроде бы не затевали, и Шеврикука предположил, что увещевания и
нынче происходят в известных ему кабинетах. Так оно и было. Шеврикука скоро
отыскал приемный покой одарившего его своим вниманием Увещевателя и заступил
в очередь.
Сидели тихо. В помощники-регистраторы Увещевателю был назначен сухонький
субъект всеравнокакого возраста, в очочках волостного писаря, в голубенькой
толстовке, с ходиками без кукушки, свисающими с плетеного пояса. А на ногах
его в проеме стола Шеврикука углядел бурки. "Вот бы увидел их Пэрст, -
подумал Шеврикука, - вот бы порадовался!" Увещеваний ожидали домовые разных
свойств, все больше схожие с Шеврикукой во взглядах на красоту тела,
практические манеры и стиль жизни, но сидели среди них и карлики, и уроды, и
стручки, и шуты гороховые в телогреях из козьих шкур. А судя по ерзанью и
скрипам стульев, присутствовали здесь и существа невидимые. От особенно
нервно скрипевшего невидимого несло моршанской махоркой. Вызванные были из
ближних и дальних московских местностей, знакомых среди них Шеврикука не
обнаружил "Хоть не один", - стал успокаивать себя Шеврикука. Вроде бы в
очереди его прегрешения, проказы и ошибки сползли с него, раздробились в
мелочь и разделились между всеми ожидавшими сурового слова. Узнать, кто и
каков нынче Увещеватель и какой оборот принимают с ним беседы, не было
возможности. После увещеваний домовые, надо полагать, кто с легким
умственным испугом, кто с помрачнением основ, а кто и вовсе пинком в распыл,
убирались из кабинета серьезной особы, минуя приемный покой. В
строгонравственном городе Берлине, слышал Шеврикука, есть почитаемая народом
пивная "Последняя инстанция". Четыре столетия благоухает она ячменным
напитком прямо за красным зданием городского суда. Тех, кого оправдывали в
красном здании, и тех, кого приговаривали к казни, вели в "Последнюю
инстанцию". Предоставляли по две кружки пива. Но это в Берлине. В
Китай-городе и полстакана кваса в иссохшую глотку не плеснут. Впрочем, и от
пива и от кваса отказался бы теперь Шеврикука, лишь были бы оставлены ему
возможности утолять жажду по месту службы в Останкине.
Вот уже трех набедокуривших или имевших склонность бедокурить
помощник-регистратор в порядке очереди направил к Увещевателю. Хотя, подумал
Шеврикука, необязательно набедокуривших. Увещеваниям подвергались и домовые,
впавшие в задумчивость, и ослабшие натурою по причине чувственных неудач, и
обольстившиеся колдовством, и полуграмотно толкующие гадательные книги, и
босяки-эпикурейцы, опустившиеся до поедания моренных химией насекомых. Всех
не упомнишь. Иных распекали кротко, чуть ли не ласково, они были на счету,
от них ожидали расцвета дарований, однако текли десятилетия, менялись
укл