Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
удто отстеганный
кнутом, но слова произносились внятно. - Шеврикука, позвольте к вам
приблизиться.... Я подползу... На мгновение...
Шеврикука молчал. Запрета не последовало. И нечто подползло.
- Это я... Пэрст...
"Брысь! Пшел отсюда!" - следовало бы цыкнуть. Но Шеврикука не цыкнул.
- Вы были сегодня у квинта и вернулись... - зашептал Пэрст-Капсула. - Я
не думал, что вы вернетесь. А вы вернулись... А я... А со мной...
- У кого я был? - не выдержал Шеврикука. И тем самым вступил в разговор,
участвовать в котором не должен был себе позволить.
- У квинта... У одного из квинтов... У одного из квинтэссенсов...
- Встань. Раз уж... Что ты валяешься-то. Садись.
Пэрст-Капсула привстал и бочком уселся неподалеку. Шеврикука не хотел, но
зажал ноздри и чуть было не отъехал к краю скамейки. Однако пахло от Капсулы
редким и драгоценным нынче, как белужий бок, куаферским одеколоном "Полет".
- Да, - подтвердил Пэрст-Капсула. - Отскребся. В химических чистках и
татарских парных. Теперь не стыдно... Перед концом. Словно в белой рубахе...
- Ну! Ну! Мужик! Брось! - стараясь быть грубоватым, решил подбодрить
Капсулу Шеврикука. - Не раскисай. Никому не дано знать... А что отскребся,
похвально. И вот одеколон добыл.
- Хотите, и вам открою, как добыть.
- Нет, нет! - заторопился Шеврикука. - Я не к тому.
- А знать мне дано, - с печалью сказал Пэрст-Капсула. - Дано. Последняя
ночь. А я не хочу. На мне нет вины. И мне горько.
- Я не судья, - глухо произнес Шеврикука.
- Да. Это так. Но вы вернулись. И вы останетесь.
- Надолго ли?
- Пусть и ненадолго. Поэтому я здесь. Это не должно пропасть. И я принес
вам...
- Чего еще? - насторожился Шеврикука.
Пэрст-Капсула протянул к нему руку, разжал пальцы. На ладони его что-то
лежало. Одно, рассмотрел Шеврикука, - круглое, другое - продолговатое, чуть
закрученное по краям.
- Я не возьму, - сказал Шеврикука.
Теперь он впрямь отодвинулся от духа.
- Но ведь пропадет...
- Мне велели это передать? - спросил Шеврикука.
- Нет. Никто не велел. Это я. Это мое.
- Не возьму! - сказал Шеврикука нервно. - Ни за что! Мне не надо!
- Но ведь пропадет! - взмолился Пэрст-Капсула. - Или учуют, захватят и
наделают плохих дел. И не расхлебаешь!
Шеврикука и во тьме, в черной черноте черной комнаты все мог увидеть,
теперь же он хотел узнать, синие ли у Капсулы глаза, но тот наклонил голову,
в прощальный раз рассматривая свои ценности. Как будто бы не синие, как
будто бы темнее... Но что из того! Что из того!
- Откуда происходят?
- Это мое.
- Ворованное? - сурово спросил Шеврикука.
- Нет! Это мое! - обиделся Пэрст-Капсула. - Откуда, не могу сообщить.
И Шеврикука взял.
Не мог брать. Не должен был брать. Но взял. Предметы были тяжелые.
Металлические. Весомее золота. Руку Шеврикуки потянуло вниз.
- Ну и что? - сказал Шеврикука. - Вроде монета. Морда на ней чья-то с
коротким волосом. На обороте - лист растения. Или, может, не монета, а
жетон. Бывало, сунешь такой куда-нибудь в отверстие, а тебе нальют пива. Или
керосина. Не фальшивая? На зуб пробовал?
- Не фальшивая.
- А это что-то продолговатое, крученное по краям. Смахивает на лошадиную
голову.
- Да, - кивнул Пэрст-Капсула. - Похоже на лошадиную голову.
- Ну и что? Для чего это? И что с ним делать?
- Не знаю. Осмелюсь предположить - для чего-то важного. Возьмите. И
оберегайте.
- Нет! Ни за что! Сейчас же забирай! Или выкину!
Однако рука Шеврикуки никуда не двинулась, а пальцы его сжались.
- Прощайте, - сказал Пэрст-Капсула. - Я ухожу.
Тут Шеврикука выказал слабость, привстал и в сентиментальном порыве
попытался горемыку обнять напоследок. И сам он не ожидал от себя проявления
чувств к существу, вовсе ему не близкому, а возможно, и поддельному. И
Пэрста-Капсулу его движение скорее напугало - не ценности ли ему хотели
возвратить, тот отшатнулся от Шеврикуки, прошептал: "Прощайте" - и исчез.
Выпрямить пальцы, отодрать их друг от друга, вызволить их из несвободы
жадности Шеврикука не мог. "Экие они дошлые! - в досаде размышлял Шеврикука.
- Увидели, наверное, как я упрятывал обруганный мною же бант. Или без того
вызнали, что я и впрямь лучше давиться пойду, нежели выкину объеденную молью
тряпку или ботинок, стоптанный да с дырами. Опыт, что ли, они намерены какой
произвести надо мной? Над линейным-то?.. Кортес и Монтесума..." (Тут я,
рассказчик истории домового Шеврикуки, смущен и пребываю в недоумении. Сам
ли Шеврикука вспомнил о Кортесе и Монтесуме? Знал ли он о них вообще? Или
это я, рассказчик, бесцеремонно ворвался в соображения Шеврикуки?..)
А пальцы Шеврикуки разжались.
9
Монету (или жетон) и лошадиную голову, за ночь не исчезнувшие, следовало
незамедлительно укрыть. Но у кого и где? Сдать в ломбард? Смешно. А держать
приобретения вблизи себя Шеврикука не видел резона. Чур их! Подальше их! Не
его они, не его! А кого - он не знает! Два адреса среди прочих Шеврикука все
же выделил. Но после размышлений дом мухомора с бородкой, ныне выдвиженца,
Петра Арсеньевича, Шеврикука отклонил. Прежде он наследство бедолаги
Пэрста-Капсулы (поутру Шеврикука как бы согласился с тем, что Пэрст -
бедолага, жил отдельно, сам по себе) спрятал бы в доме Петра Арсеньевича. Но
теперь гордыня остановила его.
Оставалось проникнуть в Дом Привидений и Призраков.
Чтобы там не раскудахтались, не загремела посуда и не распустились
возбужденные интересом уши, Шеврикуке пришлось выжидать удобные минуты. До
полудня. После ночных трудов обитатели дома имели право вздремнуть - кто с
храпом, а кто со свистом, и право это Шеврикука уважал.
Зимой привидения и призраки квартировали в Ботаническом саду, в
Оранжерее, а в летние месяцы перебирались в Останкинский парк, под крышу
лыжной станции или лыжной базы, что к западу от Потехинской церкви.
Лыжная база в Останкине, как вы знаете, на вид простой сарай, и не более
того. Не дровяной, естественно, сарай, а протяженное сооружение, с
украшениями из досок по фасаду, в начале века в нем могли бы содержать
летательные аппараты Уточкина и Заикина. Но все равно сарай. Зимой там было
шумно, пахло лыжной мазью и гуталином для тупоносых ботинок, но непременно и
снегом, и ветром, наигравшимся в белых следах, и замерзшими лапами елок, а
ближе к весне - и талой водой, и щеки милых лыжниц там розовели, и смех их
звучал, и шел пар от титана с кипятком и серебристого бака с цикориевым
кофе. Я более уважал снежные дороги в Сокольниках, но нередко бывал на
лыжной станции и у себя, в Останкине.
А в апреле ее запирали на замок, и она впадала в летние сны. Это для
людей. А привидения, призраки и иные личности, о которых здесь не время
говорить, но, может, и придется, из Оранжереи, не скажу, что все с
удовольствием, перебирались на лыжную базу. В свои Апартаменты. Работники,
забредавшие летом в прохладные недра сарая, чтобы убедиться, все ли в
порядке, ничего, кроме стеллажей со спортивным инвентарем и обувью, столбов
со скамейками, не наблюдали. Все было в порядке, и, конечно, стоял в
помещении неисчерпаемый и вкусно-черный запах лыжной мази. Лишь одной из
уборщиц каждое лето мерещились в неосвещенньх углах мерцания шелковых платий
и слышались дальние дивные голоса. Один из них как-то явственно пропел:
"Было двенадцать разбойников и Кудеяр атаман". И смолк. Уборщица, докладывая
о видениях, ни на чем никогда не настаивала, не просила о прибавке к
зарплате, а только мечтательно улыбалась. Начальники ее ворчали, находя
объяснения ее видениям в том, что вблизи лыж и ботинок завелась моль и
порхает, или грызуны, или даже летучие мыши и надо принимать меры. Однако
сезон следовал за сезоном, а дивные звуки слышались, и шелк шуршал и мерцал.
Шеврикука, если бы знал об этом, рассудил бы: раззявы и дуры ведут себя
неопрятно, залезая в чужое пространство. Не мечтательную уборщицу имел бы он
в виду, та лишь обладала тонкой восприимчивой натурой.
Теперь же Шеврикука путаными петлями шел к лыжной базе. Хвоста не вел. И
никакая подозрительная трясогузка, или бабочка, или радиоуправляемая модель
его не сопровождали. С северного бока сарая Шеврикукой третий год как была
освобождена от гвоздей доска, в потайную щель, используемую им чрезвычайно
редко, Шеврикука и прошмыгнул.
Ни единого звука он не издавал, не хотел, чтобы сегодня Горя Бойс знал о
его посещении Дома, но уже в темени сырых пазов услышал:
- А-а! Да ведь это Шеврикука! А ну-ка пожалуй сюда!
- Да не ори ты! - рассердился Шеврикука. - Сейчас и подойду. Хоть и
видеть твою рожу мне ни к чему. И не ори!
- Не будь пролазой! От дяди Гори Бойса все равно не уйдешь.
Из черноты надвинулся на Шеврикуку боевой стол на двух тумбочках и в шаге
от Шеврикуки надменно замер. За столом, под канцелярской лампой, сидел
взаимоуважающий соблюдатель Бойс, тощий, но притом пухлощекий, в валенках, в
ватных штанах, пребываемых на теле Бойса в режиме подтяжек.
- Кто пролаза? Чего ты сам-то стену таранишь! Сиди и сиди у своих врат!
- Отчего здесь в неотведенный час?
- Я больной. Болею болезнью, - сказал Шеврикука. - На больничном.
- Предъявляй лист.
Шеврикука протянул бумагу из калекопункта.
Соблюдатель Бойс снял очки. Смастерил он их из фанеры и казнил ими мух.
Явилась муха, он ее прибил. Прилетела вторая, эту Бойс почесал и шлепком
направил жить дальше.
- А если заразишь постоялицу травмой? - сказал Бойс. - Или огорчишь ее
увечьем?
- Не твоего ума дело! - сказал Шеврикука. - Отъезжай на самокате к
проходной. Соблюдай свой чин и свои пределы. Или я напомню о них. Ты, Горя,
меня знаешь!
- Зачем ты шумишь? - забеспокоился Бойс. - Что ты шумишь?
- А кто тут шумит? А кто? - выскользнула из стены взаимоуважающая
следитель бабка Староханова. Она же Лыжная Мазь. Или - Смазь.
- Никто не шумит, - хмуро сказал соблюдатель Бойс. - Наш гость
направляется в Апартамент триста двадцать четвертый. Есть кто в
Апартаменте?
- Есть, есть кто в Апартаменте! - запрыгала на одной йоге, гоняя перед
собой корабельный секстант, следитель Староханова. - Есть, есть кто в
Апартаменте! Но он возьмет и гостя не примет!
- Этого не знает никто. Бери. - Бойс протянул Шеврикуке сушеную воронью
лапу, на алюминиевом ромбе, привязанном к ней, было выцарапано гвоздем:
"324". - Ступай, Шеврикука. Веди прохладную беседу. Не озорничай. Не шали.
Горя бойся!
Боевой стол взаимоуважающего соблюдателя, позванивая шпорами тумбочек,
унесся к проходной. Исчез. Следитель Староханова вынула из холщовой сумы
жестянку и пальцем стала втирать в ноздри лыжную мазь.
- От насморка, сладкий! От чиха гнилого! - заулыбалась она Шеврикуке. -
Лапландская, нумер осьмой, для жесткой лыжни. Со стеарином. Одновременно
способствует и страстям. Ежели, конечно, натереть мускатного ореха и три
щепоти...
- Что ты за мной поперлась, старая карга! - сказал Шеврикука. - Или я не
знаю дороги?
- Ox, ox! Удалой Шеврикука! Погубитель сердец! Если бы скосить мои годы!
- Староханова руки в боки уперла и укоризненно покачала головой. - По
должности поперлась, по должности. Иные думают, что знают дорогу. А есть
углы, и есть повороты, и есть конец дороги. О них-то известно? Нет! О них и
не думают!
- Исчезни, бабка! - рассердился Шеврикука. - Я с утра невеселый.
- Оно и видно. - Лыжная Мазь отскочила от Шеврикуки. И тут же заныла,
забубнила, запричитала, выходило, что она несчастная, брошенная,
узурпированная, разрушенная солями и нечистотами, а ей не дают канифоли.
Вдруг она сделала сальто через десять плошек с горящим спиртом, энергично
перевернулась еще раз и заскользила в темноту, будто служила и не при лыжах,
а при коньках.
"Что-то в ней сегодня новое, - подумал Шеврикука. - А что - и не
поймешь..." И он последовал в Апартаменты.
- За несданные ценности и документы ответственности не несем... -
донеслось до Шеврикуки.
Шеврикука движение произвел, будто был намерен швырнуть в дальний угол
булыжник. Насморочные звуки тут же утихли.
Однако вскоре он пожалел, что не позволил бабке Старохановой исполнить
обязанности и сопроводить гостя в Апартаменты с анфиладами. Ощутил, что
сегодня ее конвой был бы уместен. Ожидаемый им поворот судьбы должен был
положить конец его походам в Дом Привидений и Призраков. Или навсегда. Или
надолго. И не собирался Шеврикука встречаться с Гликерией. А ей
необязательно было знать, что она более его не увидит. Он не любил прощаний.
Хотя и не думал, что нынешнее прощание выйдет схожим с отрыванием бинтов от
незапекшейся раны. Гликерия ему надоела, а он ей, скорее всего, опостылел.
Но какая дама пожелает выглядеть брошенной? Ее слова и жесты должны быть
последними. Ее часам с боем положено отменить время. Это-то - пусть. Но
Шеврикуке, возможно, предстояло исчезнуть. Как бы Гликерия не принялась
разыскивать пропавшего без вести и вынуждать кого-либо разузнавать о нем.
Это Шеврикуке было не по душе. И неделю назад Шеврикука, посетив Гликерию,
как он полагал, напоследок и убедив себя в том, что она и впрямь взбалмошна,
капризна, барыня и хватит ему с ней, уже скучно, учинил скандал. Скандал
мерзкий. Но все как будто бы у них (или с ними) закончилось. И ладно. Что же
теперь-то произойдет при его явлении? Вот отчего конвой бабки Старохановой
не повредил бы...
Темень не рассеивалась, и в Шеврикуку вошла тревога. Апартаментам
четвертой сотни положено было быть, но их не было. Шеврикука шагал и шагал и
мог никуда не прийти. Но не растяжение истоптанного им пространства было
причиной его тревоги. "Чудовище! - будто кто-то шипел в нем. - Чудовище!
Всюду и вокруг Чудовище!" Какое чудовище? И что значит - всюду и вокруг? И
кто шипит в нем? Проносились мимо него серые пятнистые силуэты, кривые
плоскости, свитки, чьи-то руки, или глаза, или рыла проступали из тьмы,
кто-то кашлял, бранился невнятно, хрюкал, стонал или выл, но все это было
знакомо, объяснимо и не несло ни зла, ни предупреждения, хотя Шеврикука, как
и прежде, рисковал. Это были блики быта Дома. Нет, чувства возникали новые.
В них скребло предощущение Ужаса. Душно стало Шеврикуке, душно! Рука его
рванулась к горлу, надо было отодрать давящее. Но не отодрала. И
почувствовал Шеврикука, что его, сдавливая уже всего, вбирает в себя нечто
живое, страшное и огромное, дышащее жарко и смрадно, и он уже внутри, в
чреве Ужаса...
Отпустило. Смрад пропал. И возник свет. Тусклый, словно от
двадцатипятисвечовой лампы, но свет.
Шеврикука тяжело дышал. Потом закашлялся. Глазам стало больно, и потекли
слезы. Будто его травили газом. Ни Бойс, ни бабка Староханова не могли
позволить себе таких развлечений. Кто-то другой. Что-то другое. И своего,
похоже, добились. Испугали. Но, может, ничего и не добивались?
Идти назад было бы бессмысленно. Шеврикука и не пошел бы. А вот уже и
потянулись Апартаменты четвертой сотни. Дыхание его восстановилось, а глаза
не слезились. Шеврикука нащупал невидимый гвоздь и повесил на него воронью
лапу с алюминиевым ромбом.
- Войдите, - лениво или вовсе нехотя соизволили пригласить.
И будто зевали.
Шеврикука плечом проткнул стену и вошел.
Пригласили его нынче войти в спальную Кроме Гликерии, находилась здесь
совсем необязательная сейчас Невзора, она же Прилепа, она же Дуняша
Отрезанная Голова, она же Копоть. Можно было и еще припомнить имена или
прозвища, связанные с той или иной историей этой вертлявой прохиндейки. В
Апартаментах Гликерии она просила называть себя камеристкой чудесной
госпожи. Хотя ее следовало бы списать из кухарок в посудомойки.
Гликерия была уже одета, сидела на мягком пуфе вблизи корабля-алькова,
почти под самым темно-синим с золотыми блестками балдахином, Невзора
причесывала ее. Впрочем, сегодня она была не Невзора, а Дуняша. Стояла в
грубой ночной рубахе со следами угля для сонных грез на рукаве, а когда
наклонялась, открывала взглядам оранжевые толстые панталоны из байки с
начесом, голова же ее, вся в бумажных папильотках, лежала метрах в пяти на
стуле.
- Добрый день, - с тихой вежливостью подтвердил свое присутствие
Шеврикука.
- Батюшки! Шеврикука! - Длинные руки Невзоры-Дуняши взлетели вверх,
костяной гребень выпал из них. - А я неодетая и простоволосая! Срамота
какая!
Невзора-Дуняша-Копоть подхватила со стула голову, сунула под мышку,
папильоток стараясь не повредить, и понеслась прочь. Перед самым
исчезновением она, явно для Шеврикуки, проделала несколько энергичных,
кариокских карнавальных движений бедрами, знала, в чем ее сила.
Гликерия повязала волосы зеленой шелковой лентой, встала. Синяка под
левым глазом ее не было, а прошла лишь неделя, и синяк обязан был цвести.
День она начинала в полупрозрачном турецком костюме с шуршащими шальварами.
- По делу, милостивый государь? - спросила Гликерия, надменно улыбаясь. -
Или забрать игрушки?
- Игрушек здесь не держу. Шел мимо и зашел.
- Стало быть, по делу.
- От скуки, - сказал Шеврикука. И посмотрел по сторонам, предлагая
Гликерии о делах не упоминать.
- И какое же у тебя дело? Излагай. И проходи дальше. Куда шел. Здесь еще
скучнее. С тобой тем более.
Шеврикука смутился. Врезать ей, что ли, снова, дурной бабе? Рука не
поднялась. А Гликерия прошествовала мимо него барыней. Какой и была.
Барыней! А он стоял перед ней лакеем. Штаны бы на него надеть короткие,
чулки и туфли с пряжками, а в руки вместить поднос с чашкой кофе. Идти, идти
надо было отсюда, вернуть Горю Бойсу сушеную воронью лапу и более в Дом
Привидений - ни ногой! Никогда. Но вдруг опять по дороге станут душить,
сдавят и вберут во чрево? Не с монетой ли Капсулы и лошадиной головой
связано это?
- Ну, милостивый государь Шеврикука? - сказала Гликерия и пилкой убрала
нечто лишнее с розового ногтя. - Я жду.
Тут и влетела Дуняша-Невзора-Копоть. Голова ее была на месте, папильотки
сняты, волосы, густые и пышные, подняты вверх для дневных развлечений.
Барышня надела кроссовки, джинсы, белую майку с английскими словами и видом
кораллового атолла меж грудей. На шее ее висела цепочка желтого металла и не
имелось никаких шрамов. Дуняша жевала бублик. Обрадовала:
- Во бублик! Горячий! Гликерия Андреевна, я на кухне их бросила. Хотите
принесу?
- Нет, Дуняша, - сказала Гликерия. - Не надо. Сейчас мы закончим с
посетителем, и я пройду завтракать в столовую.
- Мне уйти?
- Нет. Разговор пустой и недолгий.
- А чего он притащился, идол-то этот, Шеврикука? - осмелела
Невзора-Дуняша и заглотала бублик. Пар пошел из ее рта и ноздрей.
При этом она и глазищами своими будто бы готова была столкнуть Шеврикуку
в пропасть. Прежде он сам отправил бы ее в дальние края, а теперь промолчал.
Промолчала и Гликерия, хотя дерзость Невзоры-Дуняши по отношению к гостю,
какому-никакому, вышла не по чину. А та, не дожидаясь слов Гликерии или
Шеврикуки, поспешила поделиться неотложными чувствами:
- Эта отставная прокурорша опять развесила кошачьи штаны и платья как раз
в тех местах, где мне летать, ползать и вопить. Отстирать как следует не
может, выжать как следует не может, они мокрые, вонючие, тыкайся в них
мордой!
Об отставной прокурорше знал и Шеврикука. Дуняша Отрезанная Голова
служила в к