Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
юбохватом, будто бы липецким дядей Продольного?
Хоть бы и обрел. Что тебе-то?
И Продольный, возможно, истинный защитник и ревнитель сословных
интересов, и лишь нерасположение к нему, усиленное отчасти высокомерием
коренного москвича к прибившемуся, лимитчику, вынудило его, Шеврикуку,
создать в своих представлениях и чувствах превратно искаженный образ
расторопного и дельного домового. А подозрительные, опять же по его
понятиям, действия Продольного могли иметь совершенно добродетельные
причины.
Так уговаривал себя Шеврикука, призывая обратиться к благоразумию. А сам
не мог забыть, что выкриками своими допустил неприличие. И даже нарушил
требования чести. И особенно было неприятно Шеврикуке то, что вел он себя
некрасиво.
Между тем Продольный, выслушанный и одобренный, был направлен Артемом
Лукичом обратно в щель. Надо полагать, неотложные дела продолжались. Артем
Лукич с Продольным снизошли до того, что минуту-две уделили разговору с
верховодом Поликратовым. Их слова Поликратов одобрил кивками угрюмого
понимания.
Обещанные мелкие разности Артем Лукич вынести на обсуждение забыл, а
предложил действительным членам продолжить посильные рвения на местах
прохождения служб. Расходились молча, в напряжении чувств и с несомненными
недоумениями. Гость-разъяснитель из Обиталища Чинов многими словами опечалил
и устрашил. Но он, несомненно, исполнял задачи оперативного просвещения,
страхи как будто бы и не нагонял, а скорее успокаивал Хотя и развеивал
благодушие. И он уверял, что не секретничает и в меру откровенен, и
действительных членов призывал не секретничать, а все как есть донести и до
самых ничтожных и никчемных домовых. Лишь внезапно-безвозвратная пропажа
Гостя заставила посиделки удивиться и вздрогнуть. Но ненадолго. Эпизод с
недовольствами Шеврикуки, похоже, иных развлек. Но вот таинственные
перешептывания Артема Лукича с участником или свидетелем каких-то, возможно,
экстренных событий вызывали теперь у разбредавшихся действительных членов
уныние. А у кого и нервическую дрожь.
Шеврикука полагал, что напуганные, либо удрученные, либо недовольные тем,
что их посчитали пустыми сиденьями лавок, созрели до ворчаний, а то и до
взмахов кулаками, с восклицаниями: "Ужо вам, надменные властители!" Ожидания
его были эгоистическими, а если говорить истинно - то и ребячьими. Он все
еще надеялся, что кто-нибудь выскажет сочувствие ему. Или даже поощрит его
как радетеля справедливости. Но никто не сказал ему ни слова. Велизарий
Аркадьевич, нелепый в своем оборонно-походном одеянии (куда поход-то будет?
или побежим в елабужские боры?), взглянул на Шеврикуку с укоризной и будто
бы устыдил его. А еще час назад Шеврикука ждал от Велизария Аркадьевича
повинных слов и любезно открытых сведений о жизни и натуре Петра
Арсеньевича.
И никто ни о чем не принялся Шеврикуку расспрашивать. Прежде, когда в
Останкине возникали тайны и случалась паника, к Шеврикуке, подозревая в нем
следопыта и умеющего разведывать обо всем расторопнее прочих, тотчас же
подступали с расспросами, иногда и совершенно глупыми, взволнованные и
любопытствующие. Он был унижен удалением с посиделок в музыкальной школе, а
и тогда подбирались к нему многие в надежде добыть от него хоть намеки о
грядущих в Останкине событиях.
Сейчас он в выходе разбредавшихся будто бы и не присутствовал.
Происходящее разумно, объяснил себе Шеврикука. Он разбух и раздулся.
Возомнил о себе, а ничего не стоил. И никому не было дела до него. Всем было
дело до самих себя. До своих беспокойств и страхов.
И тут движение действительных членов приостановил ухарь-наглец
Продольный, явившийся невесть откуда. Расставив ноги, стоял он, шумный,
развеселый, в бузотерском состоянии духа, будто ему, оценив удалое
разрешение неотложных дел, поднесли жбан с бальзамной настойкой мухоморов. И
будто бы одарили за боевые деяния - с плеч Продольного по камуфляжным пятнам
спускались пулеметные ленты с патронами, не иначе как Продольный брал
Перекоп и сбрасывал в черно-синее море Врангеля.
- Ба! - заорал Продольный. - Плетутся! Стадо униженных и оскорбленных!
Мелко дрожащих! И с ними дядька Шеврикука! Всесильный и крутой Шеврикука!
Всесильный следопыт Шеврикука!
И Продольный захохотал.
- Кыш, Шеврикука! - снова заорал он. - Кыш!
58
Уяснив, что Куропятова нет дома, Шеврикука поднялся в жилище бакалейщика.
В квартире Уткиных и тем более в их малахитовой вазе Шеврикука чаще
проводил минуты, а то и часы отдохновений и удовольствий, нынче же для
дремот и приятственных созерцаний причин не было.
У Куропятова Шеврикука угрюмо уселся в кресло, какое хозяин предоставлял
для скептического собеседника Фруктова в часы их философствований и
наслаждений ликером "Амаретто".
Он и есть Фруктов, решил Шеврикука. Он и есть тень Фруктова. Он и есть
тень.
Он, Шеврикука, стал теперь тенью и на посиделках, и в Останкине.
"Желанием честей размучен..." - вспомнилось Шеврикуке.
Желанием чести размучен! В экие высоты занесло его, Шеврикуку, в экие
гордыни или бездны переживаний! Слова, возобновленные его памятью, пришли в
голову Гавриле Романовичу, опечаленному кончиной князя Мещерского. Гаврилу
Романовича Шеврикука чрезвычайно почитал. Но какое он-то имел отношение,
какое, хотя бы и легчайшее, хотя бы травинкой касательство к чувствам
Гаврилы Романовича? Было сказано стихотворцем: "Не столько я благополучен;
Желанием честей размучен, Зовет, я слышу, славы шум".
Отчего вспомнились теперь ему, Шеврикуке, эти слова? Шум славы он не
слышит. Не слышал. И впредь не расположен слышать. Когда-то, может быть, и
желал услышать шум славы, по дурости, и был наказан. И главное, сам,
кажется, ощутил никчемность барабанного шума славы. И тщеславие - в холодных
размышлениях - ему смешно и противу его натуры.
Желанием честей размучен...
Над Пэрстом-Капсулой, объявившим томление всей сути и будто бы занемогшим
от этого, иронизировал, а сам размучен желанием честей?
Да, размучен. Выходит так.
Можно все называть иначе. Но память явила слова Державина...
Слово "честь" нынче малоупотребительное. Но даже когда Шеврикука думал о
собственном непонимании случая с Продольным, в голове имел выражения
"неприлично" и "некрасиво". Свои выкрики обозвал неприличными и некрасивыми.
А приличия и красота для Шеврикуки были понятия главнодержащие.
Что уж говорить о чести...
А он суетился.
Отродья - порождение людского суемудрия.
И он сейчас суемудр. Нет, глупо, плохо, он именно Просто
обидчиво-суетлив. Он досадовал. Он обиделся. Может, и прежде из-за своего
суемудрия он и путешествовал на Башню к Отродьям. Теперь из-за чего он
досадовал и обиделся? Опять же из-за своей дурости. Он возомнил о себе. А
его не оценили. То есть оценили по его свойствам и состояниям. "Богат, как в
Ильин день" Феденяпина - скоморошичий ответ на опрокинутые в публику слухи.
Гликерия не давала о себе знать более недели.
Ну и что? Кыш, Гликерия! Кыш, Шеврикука!
Без Гликерии существовать ему было скучно. Вот что! Хороша она ему или
противна, важности не имеет. Без нее ему скучно. И беспокойно. Она сама
вызвалась явиться к нему с объявлением, нужны ли ей его, Шеврикуки, услуги и
вспоможения, в ближайшие дни. Они прошли.
Желанием честей размучен...
Не честей. Почестей. Почестей, имел в виду Гаврила Романович.
Славы и почестей Шеврикука сейчас не желал. Но - честь... О чести
Шеврикука думал. О чести вообще и о чести собственной. Всегда, даже и когда
в суете он забывал о ней думать, натура его, не обращаясь к словам, имела в
виду честь. Слова "некрасиво" и "неприлично", по его уложениям, частностями
или окраской сущностного входили в его понятие чести. Выкрики в Большой
Утробе были нехороши. Но в случае с Продольным и кукловодами были решительно
нарушены приличия. Ни о какой чести здесь речи не шло. Но была или есть
нужда соотносить свою честь с явленным неприличием? Нужда есть, решил
Шеврикука. Но в Большой Утробе публичное, видимое проявление своего
понимания приличий оказалось малоосмысленным и ничего не изменившим. Стало
быть, сиди, помалкивай, а действия, какие желаешь произвести, производи. Но
не впустую.
После этого постановления в мыслях его случился некий поворот. Теперь ему
стало казаться, что его обиды и досады были отчасти справедливы. За кого все
же его держат? Конечно, его ущемило бы и возведение его в ранг товарища
дозорного. Тогда он, может быть, еще пуще шумел бы и возмущался. Если бы его
произвели в дозорные, он бы не удивился и, скорее всего, как бы нехотя с
поручением согласился. Но его явно не принимали во внимание как полезную и
обороноспособную личность. И это при обстоятельствах, когда в Останкине все,
даже и последние сушеные крючки из домовых, слышали о новых значениях
Шеврикуки.
Но вдруг именно из-за "Возложения" Петра Арсенье-вича, из-за сил, якобы
ему приданных, его и упрятывают в тень? Или укрывают, будто в засаде. Как
полк Боброка.
Вот уж глупость! Главное - в тени и в засаде! Им просто-напросто
пренебрегают.
Или ему не доверяют.
К чему могут иметь основания.
Он словно бы забыл разговор при лучинах с Увещевателем в Обиталище Чинов.
Он словно бы забыл про общения с Бордюром. Он словно бы запамятовал о Темном
Угле И Недреманных Оках. Он словно бы...
Ни о чем он не забыл. И забывать не может. И теперь (не в горячности
посиделок, а во фруктовском кресле в жилище бакалейщика Куропятова) держал
собственные жизненные обстоятельства в своих разумениях.
И все же роптал.
Доверяют они ему или не доверяют и кем признают в бумагах, в умах, в
компьютерных учетах - не суть важно. Но видимые проявления их отношений к
нему казались сейчас Шеврикуке существенными. Взгодными или невзгодными.
Он им сейчас не нужен. Он не ощущает их потребности в нем.
Или он нужен им - одинокий в действиях.
"Вы одинокий наездник", - услышано было, и не так давно, Шеврикукой от
провозгласившего себя Бордюром. Шеврикука напомнил Бордюру, что наездниками
домовым по уставам их сословных соответствий быть не дано. Поправляя себя,
Бордюр назвал Шеврикуку одиноким охотником. Но и охотником Шеврикука
считаться не пожелал. Никакая охота его в ту пору не неволила. И в
прилегающие дни он как будто бы не был расположен к охоте.
Но теперь его влекло к действиям. Неизвестно к каким, но влекло. И
действовать он полагал сам по себе. Если бы пошло на поправку энергетическое
состояние подселенца Пэрста-Капсулы, Шеврикука позволил бы себе привлечь
полуфабриката и специалиста по катавасиям к исполнению частных поручений. И
достаточно. Коли он, Шеврикука, никому не нужен в Останкине и тем более в
Китай-городе, мест, где сыскалось бы поприще для затей и предприятий, в
Москве и окрестных выселках было предостаточно. Хлопоты и надежды, связанные
с Пузырем, совершенно перестали интересовать Шеврикуку.
Но прежде надо было выяснить, отчего не давала о себе знать Гликерия.
В сомнениях Шеврикука был недолго и с воздушными поклонами вызвал на
свидание Дуняшу-Невзору. Дуняша-Невзора вполне могла не знать, что ее
госпожа и повелительница, барышня-крестьянка, посещающая уроки корейского
языка (пусанский диалект) и верховой езды, пятном-регистратором неродившихся
привидений проникала в Землескреб ради разговора с ним, Шеврикукой. Встреча
Шеврикуки и Дуняши с передачей ей покровского бинокля, добытого
Пэрстом-Капсулой для Гликерии без ее якобы ведома, вышла летуче-прохладной,
и теперь Шеврикука не был уверен в том, что Дуняша мгновенно отзовется на
его воздушные поклоны. Она и не отозвалась.
"Не отзовется вовсе, - посчитал Шеврикука, - сам ее разыщу".
И поднялся в получердачье с намерением посетить прихворавшего.
Пэрст-Капсула лежал на раскладушке. Шеврикука сразу же понял, что он не
первый, кто наносил визит больному товарищу. На тумбочке, поставленной рядом
с раскладушкой, в стеклянной банке из-под соленых маслят голубели цветы
цикория. За раскладушкой же к углу получердачья приткнулся платяной шкаф из
тех, что увозят в огородные бунгало или выносят к мусорным ящикам. Возможно,
в шкафу содержались теперь бурки, столь любезные Пэрсту, его ковбойские
сапожки, пятнистые штаны, куртка и фетровая шляпа от Буффало Джонса. А
может, Пэрст обзавелся и новыми украшениями гардероба. Ковровая дорожка,
приглашавшая посетителя приблизиться к раскладушке, отчасти удивила
Шеврикуку. Одеяло укрывало полуфабриката верблюжье и не имело прорех. Щеки
его были выбриты. Все это возбуждало надежды Шеврикуки на то, что белье у
Пэрста-Капсулы чистое и не из армейских употреблений.
Но Пэрст-Капсула дремал. Если не находился в забытьи.
Шеврикука исследовал запахи получердачья, среди них, несомненно,
ощущались ароматы женские или те, что могли сопровождать женщину, но,
смешиваясь с ними, присутствовали здесь запахи неведомых Шеврикуке
назначений и природы, и он не имел права судить определенно: какие случались
у Пэрста-Капсулы посетители. ("А Тысла женщиной пахла или нет?" - подумалось
вдруг Шеврикуке. Он не помнил этого. Да и запахи Тыслы могли быть пересилены
запахами свирепого Потомка Мульду.)
Пэрст-Капсула открыл глаза. В них не было малярийного блеска и неразумия.
Тревога Шеврикуки утихла. Успокоенный, он мог высказать Пэрсту-Капсуле и
досады. Досадовать, впрочем, он должен был и на самого себя. Без его
согласия, без его ведома, но при его пренебрежении к присмотру за
неприкасаемостью территории в его подъезды проникали не учуянные им
посетители и была доставлена мебель вместе с верблюжьими и ковровыми
предметами быта. Пэрст-Капсула обживался! А он обязан был испросить хотя бы
разрешения Шеврикуки на допуск в получердачье визитеров и на мебельное
усовершенствование жизни.
Впрочем, Шеврикука поднимался в получердачье не ради досад и разносов.
- А, это вы, Шеврикука... - пробормотал Пэрст-Капсула.
И он закрыл глаза. Оправдываться он, похоже, не собирался.
- Да, это я, - подтвердил Шеврикука. И более он не знал, что сказать.
- Сигаретами пахнет? - спросил Пэрст-Капсула.
- "Кэмелом", - сказал Шеврикука.
- Просил же не курить, - проворчал Пэрст. - Тем более "Кэмел". Он же
поддельный...
- Ну, не знаю... - растерянно произнес Шеврикука.
Будто бы он и курил, будто бы он был перед Пэрстом-Капсулой виноватый и
ему уготовили разнос. И Шеврикука, сам к тому не стремясь, стал тереть об
пол ботинки, дабы не запачкать ковровую дорожку.
- Я почему пришел... - начал было Шеврикука.
- Мне ведомо, - оборвал его Пэрст-Капсула.
- Что ведомо? - нахмурился Шеврикука.
- Не для того вы пришли, чтобы отчитать меня и вышвырнуть мебель, -
сказал Пэрст-Капсула. - А для того, чтобы узнать, не прекратился ли я вовсе,
и, если нет, поинтересоваться, не нуждаюсь ли я в какой-либо помощи.
- Ну и... - чуть ли не обиженно произнес Шеврикука.
- Мне холодно, - Пэрст-Капсула снова поднял веки. - Мне холодно.
Протяните мне головной убор. Он в тумбочке.
Шеврикука приоткрыл дверцу тумбочки - одной, видно, со шкафом
казенно-сиротской судьбы, но фартового происхождения. В пустоте ее, не имея
соседей, лежал головной убор. Или стоял. Шеврикуке сразу же пришли на память
звездочеты, венецианские весельчаки пульчинеллы, а еще и железные дровосеки.
Конус с козырьком головного убора Пэрста-Капсулы был недолгий, мастерили его
(или отливали, или отжимали пресс-формой) из жесткого темно-коричневого
материала, снабдив для удобства ношения наушниками и ремешком с кнопками. А
может быть, наушникам и кнопкам назначено было служить приемниками и
передатчиками звуковых волн и мысленных образов ("Предположение на уровне
линейного существа, - представилась Шеврикуке усмешка Бордюра. - То есть на
моем уровне...")
- Вот, держи, пожалуйста, - Шеврикука протянул Пэрсту-Капсуле конус с
козырьком.
- Наденьте на меня, - сказал Пэрст-Капсула. - И застегните ремешок под
подбородком.
То ли он оценил взгляд Шеврикуки, то ли вспомнил его "пожалуйста", но
добавил все же:
- Будьте добры.
Защелкнув кнопки, Шеврикука, будто дядькой-наставником готовя новичка в
небесное странствие, проверил, надежным ли вышло сцепление, и заметил:
- Вроде бы нормально. - И сразу же спросил: - Лихорадка-то более не бьет?
- Меня не била лихорадка, - решительно заявил Пэрст-Капсула и даже голову
попытался приподнять, будто бы в намерении возмутиться или протестовать. -
Меня никогда не била лихорадка! Меня не может бить никакая лихорадка!
- Ну, не била и не била, - сказал Шеврикука. - Ну, не может, значит, не
может, успокойся...
- Меня не может бить никакая лихорадка... - бормотал Пэрст-Капсула,
слабея и закрывая глаза.
"А кого может?" - хотел было спросить Шеврикука. Но не спросил. Знал
кого. И предполагал, что ответил бы ему подселенец. Месяца полтора назад, в
самую жару, вспомнилось Шеврикуке, заведение бурок, какие хороши на
полярниках, Пэрст объяснял тем, что у него мерзнут ноги. Объяснение это
Шеврикуке показалось тогда мечтательским. Но, может, и мерзли. Сейчас что
мерзнет у Пэрста? Голова, коей понадобился убор? Или вся суть полуфабриката,
чье томление, увы, не было дано прочувствовать Шеврикуке?
- Не надо, Шеврикука, не надо... - пробормотал Пэрст-Капсула. - Не надо
сейчас... Сейчас у вас не выйдет... Следует обождать и пересидеть... И я не
могу... Я не возобновлен... Лишь при сословных или исторических
необходимостях... А сейчас... От синего поворота третья клеть... А
бирюзового камня на рукояти чаши там нет... Нет!.. Оставьте пока,
Шеврикука...
- Что?! - воскликнул Шеврикука.
- Что? - приподнялся на локтях Пэрст-Капсула. И было очевидно, бред или
дремота его оборвались, а пребывает он в ясностях мыслей. - Что с
Мельниковым и Клементьевой? - спросил Пэрст-Капсула требовательно, будто
недовольный тем, что Шеврикука вовремя не представил ему отчета.
- С кем? - удивился Шеврикука.
- С Мельниковым и Клементьевой.
- Это с какой Клементьевой?
- С той, что из Департамента Шмелей.
- Ax, с этой... С Леночкой... - вспомнил Шеврикука. - Мне мало что о них
известно. Мельникова я иногда встречаю во дворе. А про Леночку... Хорошо, я
разузнаю про Мельникова...
- Существенно, что у них двоих! У них вместе! Вы поняли меня! Узнайте! -
В голосе Пэрста-Капсулы был каприз повелителя.
- Но... - замялся Шеврикука.
- Идите! - Рука Пэрста-Капсулы властно указала вниз. - Узнайте!
Тут же глаза его закрылись, голова упала на лежанку. Спасибо Шеврикуке:
верно сцепленные кнопки ремешка не дали скатиться на пол конусу с козырьком.
Задерживаться сиделкой при обессилевшем подселенце Шеврикука не посчитал
нужным и поспешил удалиться из получердачья. Одной из причин этой
поспешности была такая. Уже при разговоре о лихорадках Шеврикука ощутил, что
к нему пробивается чей-то мысленный (или чувственный?) вызов, но пробиться
не может. Неизвестно, какие своеобычные поля способны были возникать вблизи
Пэрста-Капсулы и чему они становились проводниками, а чему препятствием. Их
следовало покинуть. А сигналы и отклики на свой сигнал он ждал.
Стало быть, волнует полуфабриката (именующего себя полуфабрикатом)
лирическое расположение и нерасположение