Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
кратере малахитовой вазы. В
вазу ничего никогда не клали из почтения к камню и Даниле-мастеру, в ней
сейчас было чисто, прохладно, и Шеврикука созерцал. И вдруг почувствовал,
что в его владениях происходят безобразия. Или вот-вот произойдут. Так,
услышал, что в соседнем, его, подъезде отключили воду. Что-то затевалось на
четвертом этаже в квартире (ј 468) стервецов Радлугиных. Супруги Радлугины
работали в сберегательной кассе, она - контролером, он чинил аппараты и
любезничал с кассиршами. Радлугин, в пору, когда достославный Егор двинулся
в поход за очищение народных генов от влитого в них алкоголя, уловил
возможность скорой карьеры и наградил себя изобретенным титулом - Старший по
подъезду. Он принялся сражаться с бытовым пьянством, врывался в частную
жизнь, корил неразумных, просвещал их насчет мирового заговора, рассылал
филиппики по местам их работ, а предположив в квартирах винокуренное
производство, вызывал милиционеров с собаками, не переносящими самогон на
дух. Шеврикука обиделся, в наглом и корыстном самозванстве углядел покушение
на свои полномочия, приманив как-то Радлугина запахом яблочной косорыловки,
дверью прищемил тому нос. Недели три волонтер великой войны с порчей генов
ходил с бинтами на роже. И теперь у Шеврикуки не было к Радлугиным симпатии,
и пусть бы у них все ломалось и дергалось. Но Шеврикука явно ощущал
присутствие чужой силы. Или хотя бы чужого усилия. Никакие местные
полтергейсты в подъездах Шеврикуки не развлекались, они знали его нрав и
знали, что он может показать им барабашкину мать. Шеврикука вздохнул,
потянулся и незримо перенесся в соседний подъезд.
Два сантехника волокли к Радлугиным розовый унитаз. Это в воскресный-то
день. И сантехники были не дэзовские, чьи труды, конечно, требовали надзора
Шеврикуки, но относились к числу положенных. Нет, волокли унитаз чужие. Один
из них был кучерявый белесый малый в тельняшке с клипсой на ухе и сигаретой
в зубах. Второй - крепыш лет сорока пяти, заметно, что бритый наголо, и,
возможно, потому в кепке - казался личностью наглой и решительной. "Савинков
какой-то", - пришло в голову Шеврикуке. А в малом с клипсой на повороте
открылось и нечто знакомое. "Да это же Продольный! - поразился Шеврикука. -
Завился подлец и тельняшку надел!" Продольный был домовой как раз из
лимитчиков, подъезды его размещались в Землескребе в самом конце, у
Аргуновской улицы.
- Эй, стойте! - закричал Шеврикука. - И вон отсюда!
- Это что? - спросил Продольного бритый крепыш. - Кто это шумит? Пресечь?
Шеврикука спохватился, возник из воздуха:
- Я вас сейчас так пресеку! Продольный, ты меня знаешь!
- Ты же не здесь, - растерялся Продольный. - Ты же сейчас в Лосином
Острове...
- Я здесь. И в Лосином Острове, - сказал Шеврикука. - Это кто с тобой?
- Это дядя, - заспешил Продольный. - Дядя это. Мой. Из Липецка. Да? Ведь
дядя?
- Дядя. Дядя, - хмуро подтвердил бритоголовый. - Успокойся.
- Что это ты тельняшку-то надел? - не удержавшись, задал лишний и
бестактный вопрос Шеврикука. - По какому праву? Ты из десантников, что ли,
или из морской пехоты?
- Это вас не касается, - грубо сказал названый дядя.
- Меня здесь все касается! - грозно заверил его Шеврикука. - А сейчас я
коснусь вас с унитазом!
С криком он ринулся к лжесантехникам, пятернями ухватил каждого из них за
шиворот и потянул вниз, к распахнутому лестничному окну. Продольный был
легок, сам норовил взлететь и упорхнуть, липецкий же дядя упирался, казался
Шеврикуке стальным сейфом, набитым дорогими слитками, да еще и унитаз не
желал выпустить из рук.
- Вон! - рычал Шеврикука.
- Тельник-то не рви! - заверещал Продольный. - Чего пристал? Чего ты
пристал к нам? Пожалеешь... Перепадет тебе! И привидению твоему... Твоей...
Суке этой!..
- Ах ты, недопаханный! - вовсе рассвирепел Шеврикука. - Тельник надел! Да
ты не из морской пехоты, а из морской капусты! Из заячьей!
Оба предпринимателя были доставлены Шеврикукой к окну, воздвигнуты им на
подоконник, а потом и выдворены с ревом в останкинские воздухи из чужих
владений. Продольный нырнул вниз рыбкой, а названый дядя опрокинулся на бок,
как бы нехотя позволил себе, прищурившись, взглянуть в глаза Шеврикуке и,
причмокнув, что-то посулить ему сквозь зубы. И в злом прищуре его было
обещание уплатить по счету.
- Вещь-то выронили здесь ненужную! - Шеврикука подхватил оставшийся
трофеем унитаз и вышвырнул его в окно.
Унитаз низвергался куда быстрее Продольного с дядей, способных, как
выяснилось, совершать затяжные спуски с фигурами, Продольный изловчился
поймать унитаз на лету, прижал его к груди и уже на асфальте прокричал
что-то обидное Шеврикуке, и они с дядей, смешавшись с людьми, поспешили к
Аргуновской улице.
- Что? Что? Где? - выскочил на шум сознательный гражданин Радлугин. -
Унитаз жду. А тут звуки. Что? Где?
- Водку дают в разлив в шестьдесят втором магазине, - сказал Шеврикука и
рассеялся в воздухе, оставив Радлугина в недоумении.
Сейчас же Шеврикука возобновил свободный ток воды по трубам подъезда и
произвел следствие. И вот что открылось. Позавчера дама Радлугина
обнаружила, что засоленный позапрошлым летом в пятилитровой банке зеленый
крыжовник прокис. На исторический случай - либо гражданской войны, либо
всеобщего разгильдяйства, либо глумления рыночной экономики - Радлугиными
много чего было закуплено, засушено, засолено, замариновано, завялено,
заспиртовано и в инспекторские дни подлежало ревизии. Прокисший крыжовник
дама Радлугина решила наказать плаванием в туалетной воде. Только она
приступила к делу, как банка выскользнула из ее рук и расколола унитаз. В
ДЭЗе, хотя там скандалиста Радлугина и боялись, обещали установить
беспорочный унитаз лишь через неделю. И то, скорее всего, из списанных. И
тут вчера Радлугиной во дворе случайно повстречались два сантехника. От
усталости они валились с ног и чуть ли не уткнулись в Радлугину своими
ключами и фибровыми чемоданами. Слово за слово, "Братцы, спасите!", и
договорились, что завтра же утром Радлугиным будет установлен новый унитаз,
и не какой-нибудь, а розовый с зелеными крапинами. "Из резервов..."
Определили и цену - полсотни.
Уже одна эта история была криминалом и давала повод Шеврикуке писать
докладную записку. Но Шеврикука, заново и со вниманием исследовав
происшествие, нырнул в подполье очевидного и выяснил, что Продольный недели
две готовил предприятие с розовым унитазом. Где они с так называемым дядей
его сперли, было уже неважно. Так вот. Продольный, без тельняшки и без
клипсы, а в виде городского комара, ребенка асфальтовых мокрот, внедрился в
квартиру чужого подъезда и попискивал над ухом Радлугиной. При его-то
попискиваниях и прокис крыжовник, стал плесневеть, и Радлугиной внутренний
голос подсказал утопить ягоду. А когда банка зависла над унитазом,
Продольный укусил Радлугину в белую шею. Сделку же во дворе устроить было
пустяком.
Шеврикука никак не мог успокоиться, и оттого течение мыслей в нем было
рваное. "Неужели они из-за полсотни? - недоумевал он. - Из-за полсотни!"
Домовые, в особенности в последние годы, подзарабатывали, порой и самым
удивительным образом, на карманные расходы, на деликатесы, не
предусмотренные распорядком жизни, на средства самообразования, да мало ли
на что, хотя бы и на желтого попугая! Заработки эти не поощрялись, их
бранили, называли безвкусицей, позорящей честь сословия, иных шабашников и
наказывали, приравнивая их чуть ли не к валютчикам, но скорее из-за стараний
не потерять лицо. Каким карманам мешает валюта? При этом либеральными умами
приработки признавались делом вынужденным, вызванным столетними ущемлениями
прав домовых... Но это все болтовня, фикус с ней! Да пусть бы и промышлял
Продольный с липовым дядей, пусть бы и подсовывал дуракам ворованный унитаз,
его дело, но как он посмел, нарушив неколебимое, объявиться со своей затеей
на его, Шеврикуки, заповедной территории? Неужели всякие Продольные и
уважать его перестали?
Продольные ладно. Продольные могли по глупости. Или из-за утраты
существенных понятий. С Продольным он разберется. Но ведь Продольный был
способен и уловить нечто в атмосфере. Почувствовать неуважение к Шеврикуке
тех, на кого он, Продольный, и ровня ему взирали снизу, верхнюю губу
приоткрыв. А потому и позволить себе дерзость: намекнуть на увлечения
Шеврикуки и даже пригрозить не только ему самому, но и якобы любезному
Шеврикуке привидению. За это и за оскорбление барышни, пусть и
небезупречной, будут пересчитаны все белые и синие полосы тельняшки
прохиндея!
Но явление бритоголового, перед которым Продольный явно лебезил, должно
было озадачить Шеврикуку. Не специальный ли этот дядя? И не специальный ли
унитаз был вставлен в сюжет происшествия? И не нарочно ли унитаз назначили
именно Радлугину? Вспомнилось Шеврикуке обстоятельство шестилетней давности
и прежде не разъясненной. Когда Радлугин сначала назначил себя Старшим по
подъезду, а потом и уговорил четырех несмирных ветеранов, единственно
явившихся на собрание представлять население, избрать его Старшим ("Да что
Старшим! Верховным по подъезду!"), он в сражениях под знаменами неутомимого
Егора одержал немало побед. В частности, вынудил пожилого чиновника Фруктова
с шестого этажа произвести от страха и унижений расчеты с жизнью. Фруктов
был тихий добряк, чиновник - совершенный, от. движений бровей начальства
взмокал на службе в усердиях. Но в общество трезвости вступать отказался.
Ревнитель Радлугин с десяток писем отправил куда надо, с приложением
фотографий, на них - стаканы, рюмки, сосуды и рядом Фруктов в разных видах и
разных степенях веселия или тоски. Коли б не кампания, Фруктова бы мирно
пожурили. И коли бы пришла одна бумага, ее бы куда-нибудь засунули. Или
разорвали. А тут их десяток, и автор - зверь. И был дан Фруктову разговор со
швырянием фотографий на стол, после чего робкий чиновник наелся таблеток и
не проснулся. В прощальном письме Фруктов укорял Радлугина, чего он, мол,
так осерчал на него, и ставил под сомнение фотографии. Пил он один, перед
ужином для поднятия аппетита, и не чертики же его снимали, до чертиков он не
напивался. Вопрос о чертиках не стали обсуждать, за Радлугиным стояла
государственная правда. И вот теперь Шеврикуке пришло в голову: чертики
чертиками, а не какой-нибудь невидимый Продольный обслуживал тогда Радлугина
фотографом? И это в его, Шеврикуки, суверенном подъезде!
"Ее еще и сукой обозвал! - вновь вскипел Шеврикука. - А кто же я,
интересно, в его мнении? И откуда он узнал про привидения, кудряш этот с
клипсой? Или намеренно поставили его в известность? Затевают что-нибудь? А
ведь могут, могут затевать!" Шеврикука был сердит, раздосадован,
чрезвычайные, гневные речи произносил, чуть ли не с угрозами, понятно, не
вслух. Но следовало ругать и себя. Он-то хорош! Он ведь сам допустил
непорядок, впал в благодушие, глаза и уши заклеил, на что же он рассчитывает
в грядущих событиях, если так распустил и разнежил себя?
Утро было испорчено, и день прошел в суете. "Непорядок! Непорядок!" -
твердил себе Шеврикука, исследуя все подробности обоих подъездов, полы на
лестницах и стены готов был мыть, сдувать пылинки, хотя и находил помещения
чистыми, не знал пощады в отношениях с комарьем и мухами, крушил забредших
из чужих пределов клопов, тараканов, мокриц, мучных жуков, не давая им
надежд на помилование или амнистию, и даже стянул, склеил трещины
радлугинского унитаза, увы, Радлугины были съемщиками в его подъезде. Хотя
им и стоило подвесить ванну к потолку.
Суетой своей, пусть и мелкой, Шеврикука приводил себя в служебное
состояние, необходимое для нынешних деловых посиделок. В восемь вечера
Шеврикука был намерен явиться на толковище домовых в музыкальную школу.
Посиделки могли оказаться нынче нервными.
3
Уже не нахал Продольный с дядей волновали Шеврикуку. Разбор истории с
ними (хотя докладную, следуя правилам дисциплинарного канона, Шеврикука и
написал) был отложен. Нет, он думал об ином. Храбрился, охлаждал себя, но
уже не мог сидеть на месте и в семь вышел из дома. Быстро зашагал по улице
Кондратюка, будто ему было необходимо ехать куда-то метрополитеном. На
исходе Кондратюка он столкнулся с домовым Петром Арсеньевичем.
Хотел было проскочить дальше, ан нет.
- Здравствуйте, любезный Шеврикука, - раскланялся Петр Арсеньевич.
- Добрый день, - вынужден был остановиться Шеврикука.
- Разве вы не туда? - удивился Петр Арсеньевич.
- Я?.. Отчего же, и туда... Но ведь рано. А потом и туда. То есть... Я...
- Так пойдемте вместе, - предложил Петр Арсеньевич. - Не спеша.
- Ну да, ну да, - буркнул Шеврикука.
Петр Арсеньевич, домовой из углового строения на Кондратюка, был
церемонным мухомором, отвязаться от него Шеврикука вряд ли бы смог. Люди
дали бы Петру Арсеньевичу лет семьдесят с накатом, на улицы при публике он
выползал с тростью, инкрустированной перламутром, летом носил чесучовые
брюки и чесучовую же куртку, был почти лыс, имел седые усы и бородку
клинышком, делавшую его отчасти похожим на умилительного дедушку,
пребывавшего некогда всесоюзным старостой. Впрочем, Петр Арсеньевич
относился к тому дедушке дурно. В Останкине Петр Арсеньевич считался домовым
несущественным, когда случались посиделки, ему полагалось присутствовать
лишь в прихожей. Что уж говорить про Совещания?
- Отчего это посиделки, - принялся размышлять Петр Арсеньевич, - стали
устраивать в выходные дни?
- Телевизоров насмотрелись, - сказал Шеврикука.
- Ах, да, да, - закивал Петр Арсеньевич. - Видимо, так. А вот... - тут же
он замолчал, отважиться долго не мог и все же произнес: - А что вы,
любезный, слышали про сокращения?
- Какие сокращения? - спросил Шеврикука.
- Ну, не сокращения... Ну, может, перетасовки... Или как по-нашему?..
Повсюду ведь перетасовывают... Опять же по телевизору...
- Не знаю. Не слышал, - сказал Шеврикука.
Он знал. Он слышал. Но не захотел огорчать старика.
- Ну да, - вздохнул Петр Арсеньевич. - Это вас не коснется. Вы фигура
заметная. И живая. Не то что мы, древние развалины.
- Не скромничайте, Петр Арсеньевич, - сказал на всякий случай Шеврикука.
- И не нагоняйте на себя страхи... заранее...
- А вот... Поговаривают... - сказал Петр Арсеньевич. - Эти... отродья...
- и тростью было указано на Останкинскую башню, - в поход будто на нас хотят
пойти... Войну, говорят, желают начать... Тогда, может, будет не до
сокращений, не до перетасовок этих?.. А?
- Да неужели вы, Петр Арсеньевич, - поморщился Шеврикука, - не успели
привыкнуть к войнам или к перетасовкам?
- Ах, да, да! - меленько рассмеялся вдруг Петр Арсеньевич, будто
Шеврикука изволил отменить поводы его волнений. - Вы правы, вы правы...
Однако, согласитесь, случай здесь особенный. Чаще мы оказывались при чьих-то
чужих войнах, а тут намерены пойти походом именно на нас. Готовы ли мы к
этакому повороту дел?
- Зачем мы нужны-то им? - спросил Шеврикука. - На кой им этот поход?
- Кабы я знал... Но ведь поговаривают... И чувствуется напряжение
энергий, - сказал Петр Арсеньевич. - Может, раздражаем мы их... Может, они
от гордыни... Молоденькие, свежие, теплые, пар от них идет, и вот все ломать
хочется... Мол, мы одни правы и одни могучи, а все остальные закоснели и
идиоты... И положение их требует драки.
- Какое такое положение?
- А такое, - охотно принялся разъяснять Петр Арсеньевич. - Они-то ведь
завелись не спросясь. Мы, положим, завелись тоже не спросясь. Дух хлеба, дух
очага, дух, простите, щей, или что там варилось до щей. Но ведь когда это
было? И уже когда мы признаны, установлены, вошли во все ведомости и
протоколы, живем именно узаконенными, никому не мешаем и соблюдаем приличия.
А они?
- Что они?
- Вот то-то! Что они! Они-то сами толком не ведают, кто они такие и
зачем. Их распирает, дрожжи гонят их вширь и ввысь, они не знают пока, в чем
остановятся и какие формы им суждено принять. И при этом они
незаконнорожденные. Каково им успокоиться-то? И каково усмирить свое
высокомерие? - Тут Петр Арсеньевич замолчал, возможно, ему показалось, что
он излишне горячится и шумит, а вокруг - любознательные. - Но это я все так,
с чужих слов. Я-то никого из них и не видел. Вы хоть что знаете о них?
Видели кого? Или, может, даже знакомы с кем?
- Ничего не знаю. Я ими не интересуюсь, - соврал Шеврикука. - И тем более
ни с кем не знаком.
- Ну конечно, ну правильно, - закивал Петр Арсеньевич. - Но постойте,
куда же вы несетесь, я не поспею за вами, ноги у меня дряхлые, не ваши
ведь... Да... И Чаши Грааля на Башне нет...
- Чаши Грааля? - Шеврикука остановился, перед тем в воздух чуть не
взлетев.
- Чем я вас так напугал? - остановился и Петр Арсеньевич.
- Нет. Я так... оступился... Но какая тут еще Чаша Грааля?
- Чаша Грааля. Меч-Кладенец. Кольца Альманзора. Сокровища Полуботка. Что
там еще? - сказал Петр Арсеньевич. - Простите, что я так высокопарно говорю.
Но у них этого нет.
- А у нас есть?
- Любезный Шеврикука, - с укором улыбнулся Петр Арсеньевич. - А вы будто
не знаете.
- Нет, я, конечно, слышал... легенды, песни, шуршание всякое... -
смутился Шеврикука, он никак не мог прекратить валять дурака, от всех ожидал
нынче подвоха, отношения с Петром Арсеньевичем были у него, как у пса с
кустом барбариса, знал, что осыпается такой на углу улицы Кондратюка, и все,
что он теперь-то пристал к нему, или - одинок и не с кем поговорить? А кто
не одинок? Но вдруг Петр Арсеньевич и впрямь рыл ему яму или испытывал
его... Шеврикука сказал: - А я это шуршание в голове не держу. Какой толк?
Может, когда-то что-то и было у нас, но сейчас оно наверняка либо истлело,
либо затупилось, либо обратилось в глину. Присутствие его полагалось бы
чувствовать, а не чувствуется. Извольте. Прокладки в моих подъездах
стираются чуть ли не каждый день.
И сам остался недоволен сказанным.
- Я вас понял... Извините, пожалуйста, что навязывался в собеседники, -
Петр Арсеньевич потух, тростью тыкал в асфальт, будто ослеп. - Единственно
скажу напоследок. Полагаю все же: оно, то, что было, и теперь не шуршание и
не привидение. Напротив... Надеюсь на это.
Шеврикука резко взглянул на Петра Арсеньевича.
- Опять же извините, - грустно сказал Петр Арсеньевич. - Я говорил про
свое, нисколько не имеющее к вам отношения.
Дальше они шли молча.
Детская музыкальная школа стояла прямо возле Землескреба. Прогулку
Шеврикука совершил, но успокоиться ему не было дано. Метрах в ста от школы
Шеврикука с Петром Арсеньевичем растворились в воздухе и возобновились
личностями на втором этаже учебного заведения. Прежде, когда Останкино лишь
переходило из полудачного состояния в городское, местные домовые собирались
на Аргуновской улице в деревянном доме с башенкой. На первом этаже там были
почта и сберегательная касса, на втором - жилищно-эксплуатационная контора.
Ночью в помещениях конторы и сходились. А где же, полагали, еще? Но тот дом
с башенкой снесли, а ЖЭКи, бывшие домоуправления, усовершенствовали,
наградив их притом собачьими кличками - ДЭ