Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
если это подделки? Ложные изделия для какой-либо игры?
- Вот потому-то их и надо было подержать в руках.
- И что же в них примечательного?
- Монета, возможно, из Бактрии. Профиль этот - царя, возможно, одного из
наследников македонского государя. А очень может быть, что это обол...
- Обол? - как бы засомневался Шеврикука.
- Обол, как помните, греческая монета, - сказал Петр Арсеньевич. - Ею
платили за перевоз в царство мертвых.
- Вот тебе раз! - удивился Шеврикука.
- Потом оболом стали называть предмет, служивший не обязательно платой за
перевоз, а, скажем, пропуском в нечто укрытое и тайное... Но я не уверен,
что это именно обол... А фибула... Фибула эта древняя... То есть если верить
вашему рисунку... Вы, конечно, знаете, о фибулах...
- Конечно! - поспешил Шеврикука. И чуть ли не поперхнулся. Сразу же и
отругал себя: зачем теперь-то надо было врать!
- Фибулы встречаются и в скифских захоронениях, - сказал Петр Арсеньевич,
- но эта скорее западного происхождения... Похожа на ту, что имеется в музее
в Лукке. Вам не кажется?
- Вроде бы... - скашлянул Шеврикука.
- А впрочем, есть сходство с лангобардской фибулой из Фриули... Та и
зовется - "лошадиная голова". Но не могу утверждать определенно. Память!
Увы! Память! Нет, вы, любезный Шеврикука, имеете дело с дырявым стариком...
- Я так не думаю, - сказал Шеврикука.
- Вот если бы вы мне доверили эти листочки дня на три...
- Нет! - воскликнул Шеврикука. - Нет! Они мне необходимы!
И он моментально, неожиданно для себя, протянул руку и вырвал листочки у
Петра Арсеньевича.
Петр Арсеньевич в испуге отодвинулся от Шеврикуки. Пробормотал виновато:
- Я ни на что не хотел посягать... Просто... Мой интерес мог быть вызван
увлечением лошадьми...
"Какими лошадьми! - свирепо думал Шеврикука. - При чем тут лошади!"
- Конечно, конечно, - говорил Петр Арсеньевич, - это увлечение возникло
оттого, что нам не положено быть всадниками. Что мы можем - покататься
украдкой без седла да заплетать по ночам гривы. И более ничего. А ведь
история многих столетий на Земле - это история человека и лошади. На то,
чтобы возникли стремя, седло, подковы, ушли века...
Петр Арсеньевич говорил, говорил и руками, прислонив трость к скамье,
стал нечто показывать, а Шеврикука его не слушал. Он вспоминал, как Гликерия
принимала у него на хранение вещицы Пэрста-Капсулы. Как горели у нее глаза
любопытством, азартом, ожиданием добычи. Как сжались ее пальцы, лишь только
на ладони ее оказались монета и фибула. Потом она успокоилась и будто
остыла. Повеселев и даже напевая что-то из "Аскольдовой могилы", и снова не
принимая Шеврикуку во внимание, стала ходить по будуару в своих заботах. (В
те мгновения Шеврикука увидел на стене новую здесь обманку. Или и впрямь
восемнадцатого столетия. Или хорошую имитацию. В зелено-голубой дали стоял
белый барский дом, прямо же перед зрителем на будто бы картоне были будто бы
приколоты булавками - "как живые" - три пестрые бабочки, рядом с ними лежали
два осиновых листа. А в углу картона написали "выцветшими" буквами:
"Ольгово. Имение гр. Апраксина". Тогда Шеврикука успел подумать: "Ольгово,
Ольгово... Ведь что-то слышал..." Теперь он вспомнил: из Ольгова
Дмитровского уезда, имения Апраксиных, происходили предки квартиросъемщика
из его подъезда, Митеньки Мельникова. В связи с Ольговом Митенька что-то
говорил и про Пиковую Даму, впрочем, он был пьян.) Да, да, Гликерия ходила и
напевала и уже не была хищной птицей, наметившей внизу, в огороде, выводок
цыплят. Ее ждали корт, манеж, пусанский диалект. Она готовилась выйти из
простоя и покорить (испугать, восхитить, соблазнить) во время ночных смотрин
валютных особ. "Взглянуть надо будет на эти смотрины!" - сурово пообещал
Шеврикука. Но и не одни смотрины без сомнения держала в уме Гликерия... И
Шеврикуке стало жалко вещиц. Надо было их отобрать! Вырвать их, что ли, как
сегодня он вырвал листочки из рук Петра Арсеньевича. Но Гликерия была не
Петр Арсеньевич...
- Да, конечно, куда более, нежели история лошади, меня занимает история
рыцарства, - услышал, наконец, Шеврикука Петра Арсеньевича. - Это
чрезвычайно увлекательная история. Но без лошади не было бы и средневекового
рыцарства...
А Шеврикука потихоньку успокаивался. Теперь он думал, что пальцы Петра
Арсеньевича, может, и не дрожали. Может, и Гликерия не была тогда хищной
птицей. И все ему прибредилось. Как прибредилось и Чудовище. А вещицы
неудачника Пэрста-Капсулы - обыкновенный хлам. Или - расхожие поделки.
- Представьте себе, - Петр Арсеньевич говорил уже восторженно, - два века
человечество жило предчувствием появления Роланда...
- Предчувствием явления кого живет оно теперь? - спросил Шеврикука.
- Не знаю... не знаю... - растерялся Петр Арсеньевич. - Но я продолжу,
если позволите... Два века - Роланд явился, чтобы пасть в Ронсевильском
ущелье. Теперь его чувства к прекрасной Альде кажутся смешными. Они и тысячу
лет назад многим казались смешными... Да... Вот нынче на кооперативных
лотках можно вроде бы купить любую книгу. Любую чепуху. А высокопочтенные
рыцарские романы они не догадались выпустить. Вам, Шеврикука, не приходилось
видеть в киосках сочинения, скажем, Кретьена де Труа? Или "Смерть короля
Артура"?
- Я на них и не обратил бы внимания, - сказал Шеврикука. - Читаю
исключительно детективы и боевики. Всякие крутые вещи. И в пустых квартирах,
если уж решу что-нибудь посмотреть на видео, то непременно боевики.
- Ну да, ну да, все эти Шварценеггеры, младшие Ливановы и Соломины,
Сталлоне... И самому небось хочется стать сыщиком или суперменом? -
полюбопытствовал Петр Арсеньевич.
- Каким уж там сыщиком! - лениво махнул рукой Шеврикука.
- А я вот не отказался бы побыть рыцарем, - произнес Петр Арсеньевич
мечтательно. - Но тем, стародавним. В латах, с мечом и копьем, и на коне в
тяжелых доспехах. Тогда это был танк. И не отказался бы от дамы сердца.
- Рыцари сражались с чудовищами, - заметил Шеврикука.
- И с чудовищами! - обрадовался Петр Арсеньевич. - Да! И с чудовищами!
Славный Беовульф с могучим Гренделем. А потом и с его страшной матерью.
- Чудовищ нынче нет. В Останкине, по крайней мере.
- Кто знает, - сказал Петр Арсеньевич.
- Вы всерьез? - спросил Шеврикука.
- Мы говорили. И из кашки-клевера можно вызвать или вызволить совершенную
и премудрую силу. А из чего-то - и злую. Иному же необходимо именно
чудовище.
- Но зачем?
- Может, для того, чтобы иметь сторожа. Для себя и своего достояния. У
всех свои тайны. Кроме вас, любезный Шеврикука, простите. Кроме вас. А об
Отродьях, тех, что на Башне, нам и вовсе ничего не известно. Что им нужно?
Чего они желают или жаждут? А тому же славному Беовульфу пришлось биться с
огнедышащим драконом, караулившим сокровища древних курганов. Был еще дракон
Фафнир...
- "На море на Окияне есть бел-горюч камень Алатырь, никем не ведомый, -
Шеврикука позволил себе стать чтецом-декламатором. - Под тем камнем сокрыта
сила могучая, а силы нет конца". Или: "Под морем под Хвалынским стоит медный
дом, а в том медном доме закован змей огненный, а под змеем огненным лежит
семипудовый ключ от княжева терема". Или: "Двадцать старцев, не скованных и
не связанных..." Это, кстати, не отпущенники ли из секретных помещений? И
так далее. Но ведь согласитесь, Петр Арсеньевич, все это теперь не для нас.
И не для нынешних людей. Тем более не для их ушлых детишек.
- Кто знает, кто знает...
- Ну да, я слышал от вас недавно - Чаша Грааля, Меч-Кладенец, отец мой
Парсифаль. Теперь вот Беовульф и дракон Фафнир.
- И вы иронизируете надо мной! - расстроился Петр Арсеньевич. - Я так и
думал, что этим закончится... Но виноват сам. Сам. Глупая потребность
поделиться с кем-то своими соображениями... Но с кем? Выходит - с самим
собой. К неудовольствию и скуке собеседников... Старость и одиночество...
- Поверьте, Петр Арсеньевич, я не хотел вас обидеть, - сказал Шеврикука.
- И собеседник я не привередливый. Поэтому, наверное, мне нередко случается
выслушивать чужие мысли вслух... Сомнения, предположения... и прочее...
Совсем недавно имел такой длительный разговор. Я более молчал и
выслушивал... И не было обид... И что же у нас в курганах, так скажем? Есть
ли сокровища, накопленные и приобретенные в столетиях?
- Вам ведомо самому.
- И что же, над ними лежит камень Алатырь, змей огненный сидит в медном
доме и бодрствуют старцы, не скованные и не связанные?
- Вам ведомо самому.
- Нет, Петр Арсеньевич, не ведомо.
- Мне, стало быть, тем более. Я до сих пор пребывал в прихожей посиделок.
- Вы обиделись на меня, Петр Арсеньевич. Снова прошу у вас извинения.
Дури мне не занимать. Но к вам я отношусь без иронии, а с почтением. Мне
даже могло прийти в голову, что вы из тех старцев, не скованных и не
связанных, коим выпало бодрствовать и оберегать. Или хотя бы быть
посвященным в их суть.
- Вы ошибаетесь, - сказал Петр Арсеньевич. - К тому же вы справедливо
заметили - чего стоят давние слова о камне Алатыре и змее огненном. Это -
простодушие начальных испугов и надежд. Оно не возвратится.
- Но если дать волю фантазии... Что же могло быть бы в наших курганных
сбережениях?
- Полагаю, что не золото, не камни смарагды и не сапфиры.
- Половник для щей, ухват, кочерга, братина, ендова, сбитенник, самовар,
кадка с соленьями...
- Что, что? - напрягся Петр Арсеньевич.
- Это я так... Вспомнил нечто, кем-то недавно произнесенное... - сказал
Шеврикука. - И что же, в тех ендовах, в тех сбитенниках и кадках было бы
разлито одно благо? Одни меды и кисели?
- Не думаю. Горькие соки никуда не истекают. И не высыхают. И много ли в
нас блага-то? Как и в людях? К тому же будто бы сказывается происхождение.
Иные из-за него самоедствуют и корят сословие. Другие из-за него же,
напротив, трубят в фанфары.
- Из-за какого происхождения?
- Из-за предания, что мы низвергнуты. А уж потом наполнены людским.
- Это спорное мнение. А предание, возможно, позднее и подложное.
- Да, мнение спорное. И предание... Согласен... Но блага в нас, увы... И
приумножается ли честь? Да что - приумножается? Сберегается ли честь? Оттого
я и увлечен рыцарством, хотя сам пребывал в грехах и проказах, что там была
честь!
"Заклинило старика", - подумал Шеврикука. Он был сейчас не только
спокоен, но и благодушен.
- А этот змей, про которого говорят, что завелся в Оранжерее, - улыбнулся
вдруг Петр Арсеньевич, - надо полагать, не Фафнир и не Беовульфова судьба.
Те ведь не только извергали огонь, но и имели крылья...
- А что, - спросил Шеврикука, - в Оранжерее завели змея?
- Говорят...
- Петр Арсеньевич, - сказал Шеврикука, - если у вас не исчез интерес, я
мог бы дать вам листочки с рисунками И оттисками. Но, конечно, с возвратом.
И ненадолго.
- Что вы! - воскликнул Петр Арсеньевич. - Конечно не исчез! Мне только
взглянуть кое-куда и сравнить... И подумать... Завтра же я вам их непременно
верну!
Но пальцы Петра Арсеньевича, когда он принимал листочки, опять дрожали.
- Завтра же! Завтра же! - горячо заявил Петр Арсеньевич. - Вот в этом
самом месте. В шесть вечера. Если вас устроит.
- Хорошо, - сказал Шеврикука. - Я приду.
12
Четыре дня Шеврикука прожил расслабившись. В благодушии он вернулся в
Землескреб, его никто не спрашивал и никуда не тянул, больничный не терял
силу. Хотел было в квартире флейтиста Садовникова, кошатника и книжника,
тихой букашкой проползти в справочники и выяснить, что такое фибула, но
заскучал и фибулу отставил. Обеспокоился, как бы скука не перешла в тоску, и
отправился в квартиру картежника-акулы Зелепукина. Зелепукин гастролировал в
поездах Транссибирской магистрали или пил женское тело в Сочи, в отеле
"Дагомыс". А видеотека у него была богатая. И был игровой компьютер.
Кассеты Шеврикука ставил наугад. По причине снабженческой образованности
Зелепукин украшал все коробки кассет, даже и с историями инспектора Лосева,
английскими словами, для Шеврикуки не всегда доступными. Оттого в просмотрах
Шеврикуки случались повторы. Правда, старья Зелепукин не держал. Если только
классику порядка "Конана-варвара". На этого Конана (а может - конунга? Все
же княжеского рода был там Шварценеггер. Надо бы спросить у обожателя
лошадей и средневекового рыцарства) сразу же и напоролся Шеврикука. И не
пожалел. Даже растрогался, наблюдая (в который раз) жертвенные действия
девы-валькирии. Посидел в тишине и снова завел "Конана-варвара". Музыка,
особенно в эпизодах с адским жрецом, казалась знакомой и будто бы взятой в
долг, но и она не раздражала Шеврикуку. А потом широконосого Хакмана
посылали во Францию отлавливать наркомафию, а он чуть не отдал концы. А
потом воспитанный для террора блондин потерял под водой память и, сам того
не понимая, исказил замыслы вашингтонских ястребов. А потом... "Э-э-э! -
сообразил Шеврикука. - Уже полшестого".
Лень было идти Шеврикуке на Звездный бульвар, да еще почти к Гознаку, но
из приличия он пошел. Не явился Петр Арсеньевич в шесть, не явился в
половине седьмого, а без четверти семь Шеврикука, вслух и громко
выбранившись, отправился домой. Пустым вышел и его поход новым днем.
Необязательным проявлял себя Петр Арсеньевич. "Что я шляюсь из-за этих
бумажек! Будет время, сыщу старика", - решил Шеврикука и вернулся в салон
Зелепукина.
Снова пошли удовольствия. Теперь терзал негодяев Сталлоне, а упрямый
шериф проваливался сквозь стеклянную крышу. Русскими словами чаще говорил за
героев человек с тяжелым и неизлечимым насморком, порой, когда насморк
становился совсем уж невыносимым, на экране лишь дергались чухонские титры
(фильмы, стало быть, предлагались свежайшие, записанные в балтийских
заливах), но и тогда Шеврикука почти обо всем получал представление.
Особенно хороши были для Шеврикуки фильмы о полицейских, отчасти грубоватых
и невежественных, но отважных, из-за строптивости обычно попадавших в опалу
и отстраняемых от дел. Как рискованно и круто они проводили расследования, в
одиночку или в компании с гибким, самоотверженным негром-напарником! Так бы
и сидел Шеврикука у телевизора, так бы и наслаждался страшными тайнами,
погонями звездных кораблей, поисками ковчега Моисея, если бы не одно
обстоятельство.
Обстоятельство это заключалось вот в чем. Зелепукин был натурой широкой,
но экономической. Пустот в кассетах не допускал. Но в паузах писал не
мультики, а секс. Эстетический, житейский, учебный - со сменой комбинаций и
компаний, фигурный, всякий. Были у него кассеты, полностью отпущенные
картинам любовных искусств. Иные - для себя. Иные, позабористее, -
уготованные на продажу ценителям кавказским и туркестанским. Шеврикука
поначалу, полеживая на диване и имея в руках щиток дистанционного
управления, кнопками заставлял ремесленников любви, чтобы не мешали
детективам, мелькать, кувыркаться и в мгновения бесследно исчезать. Но потом
ему словно бы лень стало издеваться над ними, он их уже не подгонял и от
экрана при этом не отворачивался. Тогда ему пришло на ум: "А не подняться ли
к Легостаевой?" На ум! Если бы на ум!
Шеврикука и ножом тыкал себя в живот, пытаясь болью умерить пыл. И
прекращал просмотры. И отвлекал себя, включив компьютер, игрой "тетрис",
проводил медведя мимо ульев к водокачке, а все время выскакивал пасечник с
дубиной, и его надо было избегать. Не помогало. Шеврикука снимал со стены
гитару и пел: "Звериной тропой Забайкалья..." Перевирал слова, чтобы вышло
больше зверства. Толку никакого. Брал тома кооперативных детективов, буквы
покрывало туманом, а ценимый Шеврикукой приватный сыщик Арчи Гудвин не мог
выстрелить из тридцать восьмого калибра. Все в Шеврикуке было возбуждено и
не вопрошало, а требовало: "А не подняться ли нам к Денизе!"
Дениза, она же товарищ Нина Денисовна Легостаева, просившая Шеврикуку
отчего-то называть ее в мыслях Денизой, жила тремя этажами выше. Легостаева
вела в культурном институте общественные дисциплины. В прошлом году она
дважды вызывала милицию с жалобами на домового. Жалобы были схожие. Из
заявлений Легостаевой выходило, что местный домовой - сексуально озабоченный
и нападал на нее с целью произвести надругательство. Милиционеры удивлялись,
но составляли протоколы. Шеврикуку вранье Легостаевой не злило, напротив,
оно было отчасти лестно. Так или иначе, женщина признавала де-факто
существование его и его сословия, пусть и таинственное, а вызовом
представителей власти (грозилась, если не разберутся, звонить самому
полицмейстеру) и словами об уголовном деянии возносила Шеврикуку и в
юридическое состояние. Большинству же населения были безразличны домовые и
их заботы. Но хоть это большинство уже не относило Легостаеву к потерявшим
крышу, как было раньше, ее расспрашивали с вниманием, фотографировали в
квартире в местах нападения, показывали по московскому каналу, правда, там
специалист, пусть и соглашался с возможностью полтергейста, все же тонко
подвел зрителей к мысли об изголодавшемся инопланетянине. Но Шеврикука-то
знал, кто изголодался. Легостаева подавала знак ему. Она проклинала его. Она
ревновала его. Она молила его! Она ждала. Крайность состояния вынуждала ее
звонить в милицию.
Обязан сообщить, что Легостаева была страшила. Причем страшила в
окулярах-директивах. На такую взглянешь вскользь и пожелаешь отвернуться. А
Шеврикука видел фотографии Легостаевой в школьной форме. И ничего. Девочка
как девочка. Милая даже мордашка. Шеврикука был убежден, что физиономию
Легостаевой перекорежили общественные дисциплины. Нос, рот растянул, а потом
и скукожил диалектический материализм. Из скул, ушей, бровей выпирали
истматы, базисы, надстройки, прибавочные стоимости, третий и четвертый
постулаты Канта. В глазах угрюмо тлело презрение к эмпириокритицизму. Но
тело Легостаевой не знало общественных дисциплин. Какое это было тело! Тело
ее, скрытое безвкусными тряпками, не видел никто. А Шеврикука видел. Оно
было неописуемой красоты. Хотя при чем тут красота? В нем предощущались иные
достоинства. Красота, полагал Шеврикука, должна волновать художника. А он
был не художник, а экземпляр мужского пола. И его влекло. В Легостаевой же в
ее тридцать восемь лет все бурлило, клокотало и жаждало утоления страстей.
Как все вышло у них впервые, расскажу, если представится случай. Замечу
только, что в Перечне Услуг домовых значилось среди прочего и "Утоление
страстей квартиросъемщиков". А потому Шеврикука после общений с Легостаевой,
не частых, отмечу, разъяснял себе (нужда возникала), что по отношению к
Гликерии дурного он не совершил. Такой Перечень. К тому же добавлял: мало ли
какие услуги в Перечне привидений, он их не знает и знать не хочет. И
добавлял: к Легостаевой он ходит не из чувств, а из жалости. Замечу еще:
Легостаева дала понять, что страсть желает утолять с домовым (имя Шеврикука
ей не было известно) невидимым, но с осязаемым и ощутимым. То ли в грезах ее
было это нашептано, то ли имелись к тому гуманитарные основания. Ну и ладно.
Шеврикуку пожелание устраивало.
Но дома ли теперь сидела Легостаева? Возбужден Шеврикука был так, что мог
сейчас дать повод для третьего вызова милиции. Но принесся бы к Легостаевой,
а ее нет. Сгорел бы подъезд. Шеврикука набрал