Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
ловная с единственным направлением и исходом",
- записал Шеврикука. Для кого безусловная? Для него. И для всех. Пусть будет
так. А дальше что?
А дальше возвратился в Землескреб Пэрст-Капсула. Будто ожидал в
прохладной укромности начала серьезных исследований Шеврикукой смутных
текстов. И готов был составить исследователю компанию, проявив дарования
криптографа, шифровальщика и чтеца междустрочных пустот.
Нет, Шеврикука повелел исключительно себе быть криптографом,
шифровальщиком и разгадывателем упрятанных в никуда подтекстов, а
Пэрста-Капсулу уполномочил лишь доставить ему предмет обихода Петра
Арсеньевича. Салфетку не скомкал, а оставил для доверительных знаков.
Не так уж, стало быть, приблизительно-темен был нынче Концебалов,
употребив осторожное: "при вашем новом значении..." Свои привилегии и
возможности Петр Арсеньевич передавал, "пользуясь отведенным мне
значением...". И если грамота была не шутейной и не ложной, то Петр
Арсеньевич, несомненно, располагал значением, скрытым или до поры до времени
для публики утраченным, будто фреска со славными ликами, замазанная слоями
побелок. Возложенные на Петра Арсеньевича привилегии и возможности (а с
ними, надо полагать, и значение) должны были "плавно и скользя" перейти к
"упомянутому Шеврикуке". И далее следовало то, от чего Шеврикука днями назад
отпихивался, отбивался, полагая никогда не ступать в трясину тайн, от
близости к которым и сгинул Петр Арсеньевич. В грамоте предполагаемая (и
вполне возможная) погибель его именовалась "безвозвратным исчезновением" или
"воздушным убытием из Останкина", но делали ли эти небесно-подъемные слова
погибель праздником души? (Впрочем, погоди, пришло в голову Шеврикуке, а
может, "воздушное убытие" и впрямь не погибель и не изъятие, а нечто
временное и поправимое?) А в "Возложении" следовало: "Указания о приемах,
средствах и линиях возможных действий любезно дадены в
тайнопредохранительных приложениях, кои предстоит рассмотреть в п.п. хлюст -
247Ш, 4918УГ, ч. с. 7718Кр.". И прочее. И др.
Супруги Радлугины находились сейчас в местах, где их усердия
одухотворялись платежными ведомостями и премиальными фондами. И Шеврикука,
тихонько потревожив Мопассана, вытянул из шкафа портфель Петра Арсеньевича.
В квартире Уткиных из портфеля хорошей кожи, первобытно - красно-бурого,
теперь - почти повсеместно - темно-коричневого, потертого и с щелями,
Шеврикука достал бумаги и реликвии Петра Арсеньевича. Все было на месте. И
Сокольнический список собственноручных записок феи Т., в составе
мекленбургского посольства посещавшей Москву в 1673 году, и чей-то клык, и
шелковая лиловая лента (от девичьих локонов?), и пучок засушенной травки, и
четыре замусоленных валета. Много чего. Ничто, казалось, не исчезло, ничто
вроде бы не было уворовано. Реликвии Шеврикука на этот раз из портфеля не
вытряхивал, не швырял с раздражением и недоумениями первого знакомства, а
относился к ним настороженно и с вниманием. И на валетах могли открыться не
одни лишь шулерские крапинки, а и путеуказующие метины, в каких сыскались бы
и подсказки к решению ребусов и загадок. А иные предметы могли заключать в
себе и уберегать непознанную пока силу. Гордея, так, что ли, звали в Риме
божество дверных запоров? Вот бы сейчас призвать в помощники Гордею...
Да, все реликвии были на месте, а бумаг-то прибавилось! Глаз домового
управителя не мог не ощутить приращения имущества. Оно всегда было для
Шеврикуки желанным. Но не вышло ли приращение в портфеле Петра Арсеньевича
умышленным? Зловредители или даже проказники, скажем, взяли и напихали в
портфель исписанные листы, обрывки писем и ресторанных счетов, коммунальные
квитанции, способные смутить исследователя, ложными дорогами подвести его к
заманным камням на распутье. "Направо пойдешь, налево пойдешь..." А то и
вовсе столкнуть его в бездонные провалы. Нет, посчитал Шеврикука, никто
ничего не напихал и не подсовывал. И он был начеку. И датчики слежения
злонамеренностей не отметили, но и не проворонили их. Прежние бумаги
расслоились и обросли, а новые при них образовались именно по сюжетам
действия "Возложения", вступающего в силу. В таком толковании приращения
бумаг уверил себя Шеврикука. Позже подтвердилось - он не ошибся.
52
Три дня просидел Шеврикука в квартире Уткиных. Лишь иногда выходил из
Землескреба в дворовые заросли будто бы раскурить в раздумьях сигарету. Но
курящим он не был. Землетрясения, сражения в Большом театре, угрозы
террористов взорвать вентиляторный завод, окаянные заговоры против
московского "Спартака", закрытие народной пивной в Столешниковом переулке,
нагло проданной торговцам испанской крапивой, всхлипы и позевывания Пузыря
его не занимали. Мир для него не существовал.
Поначалу он не то чтобы расстраивался. Он был в отчаянии. Ощущал себя
бездарным и бессильным. Ну и хорошо, растолковывал себе Шеврикука,
бестревожнее жить тупицей и непосвященным, полем, не вспаханным и не
оплодотворенным, если со временем призовут и спросят, найдутся, стало быть,
оправдания и отговорки.
Однако он уже не мог подавить в себе желание узнать предназначенное.
Оно возникло, наконец, слово - "предназначенное", и успокоило Шеврикуку.
Ему и прежде давали понять: истребляй, не истребляй Бумагу Петра
Арсеньевича, она возродится. И еще было в грамоте: "плавно и скользя
перейдут к упомянутому Шеврикуке, и более ни к кому..." Плавно и скользя! И
откроется. Неизбежность!
Но сидеть или гулять в ожидании того, что некто, не выдержав его
бездарности и безделий, скривившись и выругавшись, из-за той же
неизбежности, сдунет на него знание, было бы Шеврикуке противно.
И он заставлял себя добывать знание.
Прежде Шеврикуке приходили в голову мысли: не набивал ли Петр Арсеньевич
в портфель бумажки с заговорами, с полезными советами о гадании на ногтях,
прозываемом онихмантией, или о тенях растений, предсказывающих раздоры и
худые помыслы, не добавлял ли к ним и свой, скажем, рыцарский архив именно
для того, чтобы дурачить простофиль и отвлекать корысти любопытствующих?
Нет, понимал теперь Шеврикука, все эти бумажки с рецептами, с составами чар,
с грезами о рыцарстве, клыки, ленты, засушенные цветы были Петру Арсеньевичу
дороги и благи, расставаться с ними он не желал. Простофили бы в портфеле
искать ничего не стали. А корыстно-любопытствующие сообразили бы, что здесь
- к чему и зачем. Но вряд ли бы они смогли добыть им не принадлежащее. Или,
вернее, им не предназначенное. Как бы они ни тужились и ни свирепели от
неудач.
А случайно? Ведь кому-то люк в тайник с алмазами и золотой посудой мог
открыться и случайно. "Сим-сим!" - и пожалуйста! Ведь его, Шеврикуки, три
пальца случайно обнаружили чудесное сочетание янтарных вкраплений, и
набалдашник отлетел, явив Бумагу Петра Арсеньевича. Нет, не случайно.
Янтарины к касаниям его пальцев были расположены. Они ждали их! Уже тогда
Шеврикука понял это.
Но и он был расположен теперь принять знание. Он не сопротивлялся ему. Не
отторгал его. При этом был готов уже принять его не со смирением и
отчаянием, как принимают несчастье. Хотя, конечно, неизбежность стесняла
его, и если не обряжала в черепаший панцирь, то уж непременно одаривала его
ремнями, удилами, а то и хомутом. В увлечениях разгадками он радовался
мелким шажкам открытий, но с ходом времени мрачнел, а то и становился
угрюмым. То, чего он опасался, отстраняясь от наследства Петра Арсеньевича
из предощущений, возможно, и печально-поэтических, превращалось в льдистость
названного явно.
Циферки, латинские и арабские, иероглифы, надо полагать, московских
изобретателей, нотные знаки и знаки крюкового письма, символы зодиакальные и
обозначения единиц измерения и элементов земной натуры, замороки из тайных
рунических посланий, священные образы автомобильной инспекции,
запретительные предупреждения электрических столбов, звуки, возникающие при
касаниях мизинцем папиросной бумаги, запахи, восходящие от библиотечных
карточек, точки-проколы скоросшивателей, да еще много чего, дотоле Шеврикуке
неизвестного, - все это соединялось друг с другом, кишело, сталкивалось,
будто бранилось и оборонялось, стонало, дробилось, сцеплялось осколками,
опилками и отрубями, склеивалось и выдавливало, выталкивало из себя чистые,
как мытые огурцы, слова и очевидные смыслы.
Чистые слова и очевидные смыслы возникали в голове Шеврикуки и оседали в
его сознании. Их можно было стереть, их можно было забыть, но потом
восстановить и востребовать для разумной работы. Ни пытки, ни насильственные
действия, ни технологические ухищрения не могли их изъять или скопировать.
Лишь по доброму и самостоятельному движению натуры Шеврикука был способен
передать кому-либо крохи возложенного на него знания.
Многое было на него возложено. Но не все открыто. Или, вернее, Шеврикука
сам не пожелал все допустимое узнать. Разъяснив себе самому (и кому-то), что
он готов лишь для начальных действенных знаний. В частности, не захотел
носить в себе соображения о том, на чье имя ему, Шеврикуке, в случае его
"безвозвратного исчезновения" или "воздушного убытия из Останкина",
переписать или генерально передоверить "Возложение". Хотя бы потому, что,
коли бы узнал, на кого следует переписать, тут же, по слабости и лености
натуры, исхитрился бы, издурачился бы, даже и разыграл бы безрассудного,
слюни пустил изо рта и в бубен стал бы стучать, как Колюня-Убогий, и свалил
бы на "упомянутого" или "упомянутых" свои заботы. Но это было бы, как
полагал теперь Шеврикука, дурно.
Терпи, не скули и неси свои тяготы.
Но вдруг Петр Арсеньевич был именно чесучовый мухомор, не выдержавший
напряжений в плечах и спине, сам устроивший жильцам на Кондратюка газовый
взрыв и пожар, а себе - воздушное убытие?
Нет, убеждал себя Шеврикука, его погубили. Меня же охотники пусть
попробуют погубить. Петра Арсеньевича на скамейке Звездного бульвара он,
помнится, вопрошал: не из старцев ли Петр Арсеньевич, тех самых, по
простодушному преданию, "не скованных и не связанных", коим выпало
бодрствовать и оберегать? "Вы ошибаетесь", - кротко ответил Петр Арсеньевич.
Кротко отрекся от оберегателей. Слукавил? Или побоялся нарушить запрет
разглашать? Его, Шеврикуку, "Возложение" в бодрствующие старцы не
производило. И ладно. В разговоре том Петр Арсеньевич нечаянно выронил слова
(а может - и не нечаянно) о своем дальнем знакомце, угодившем в секретные
узники, тут же перепугался и обозвал свои слова оговоркой. А не случилось ли
воздушное убытие из Останкина Петра Арсеньевича подконвойным полетом в
секретные казематы? Не грозит ли и ему, Шеврикуке, примирившемуся с
неизбежностью "Возложения", воздушное убытие, баланда и вериги секретного
узника?
"А хоть бы и грозило? - бросал Шеврикука в отваге вызов опять же кому-то.
- А там посмотрим!" Куражился, словно требуя, чтобы ему сейчас же подавали
дыбы, цепи, плети, пыточные колеса, баланду и вериги! Похоже, состояние
наследника Петра Арсеньевича ему начинало нравиться, будто бы он именно
приобрел теперь новое значение в сословии, а "Возложением" - не отягощен, но
удостоен или даже пожалован.
"Перестань! - охлаждал себя Шеврикука. - Нашел чему радоваться! Вспомни,
кто ты есть истинный. Или кем должен быть".
Вспоминал. И вновь становился угрюмым.
Многое сходилось из того, чему не обязательно было сойтись. Скажем,
находки Пэрста-Капсулы в марьинорощинском раскопе оказались нелишними. А
посему можно было посчитать нерешительную просьбу Пэрста-Капсулы показать
ему перечень предметов Петра Арсеньевича, предполагаемо заваленных временем
и землей в 11-м проезде Марьиной Рощи, справедливой и следственно -
оправданной. А перечня Шеврикука не обнаружил. Может быть, были у Петра
Арсеньевича в доме на Кондратюка и еще тайники, но их опустошили до стараний
Шеврикуки и Пэрста-Капсулы? В портфеле Петра Арсеньевича лежала лишь
карточка с чертежом и словами: "Малина. 11 проезд Марьиной Рощи. Подпол.
Четыре спуска". Недавние кладоискатели в темно-зеленых маскировочных халатах
на месте порушенного дома Евдокии Игнатьевны Полтьевой, в просторечии
именовавшегося Дуськиной малиной, вырыли яму. Добытчик и склонный к
изыскательским экспедициям подселенец Пэрст-Капсула, исполняя поручение или
прихоть Шеврикуки, после трудов кладоискателей и отряженных властями
археологов инспектировал раскоп и доставил Шеврикуке несколько вещичек.
Упоминал Пэрст-Капсула и о других своих открытиях и наблюдениях. Откопал он
еще золотой червонец, бумажные деньги с ликами императрицы Екатерины,
фарфорового бульдога, видимо копилку, под ушами бульдога что-то брякало.
Червонец, деньги, копилку Пэрст-Капсула Шеврикуке не донес, не желая
засорять деятельную личность хламом, а хранил приобретения в фанерной
коробке. На всякий случай. Из наблюдений же Пэрста-Капсулы и из его
логических сопоставлений следовало, что среди кладоискателей действовал
домовой из Землескреба, стервец Продольный. Сгинул в ту ночь домовой
Большеземов, он же Фартук, приятель Продольного, бросившийся к
марьинорощинскому раскопу. Очень может быть - то, что потрошители искали,
они и нашли. И Пэрстом-Капсулой, и в газетах упоминался громоздкий пивной
котел, его трясли и колотили, вдруг что и вытрясли. А может, и не в пивном
котле полеживали интересные Продольному, Большеземову-Фартуку и уж наверняка
бритоголовому уполномоченному Любохвату предметы.
Но что утеряно, то утеряно. А вот темно-коричневые фигурки либо путников,
либо мудрецов-созерцателей оказались очень уместными. Без их присутствия,
без их облика, без их посохов и без оленей, прильнувших к сидящим путникам,
одну из загадок Шеврикука мог бы и не решить. Но точно ли марьинорощинское
происхождение имели странники и мудрецы? Не были они словесно приписаны к
раскопу и его культурным слоям экспедитором Пэрстом-Капсулой, а отлили их и
покрасили хитроумные умельцы в мастерских Отродий Башни, дабы растяпа и
простак Шеврикука, встрявший (или намеренно включенный) в чужие игры, помог
кому-то своими открытиями и действиями произвести должный ход?
Возникало у Шеврикуки желание сейчас же повести с подселенцем разговор.
Но случилась бы от разговора польза? Вряд ли. Герои или злодеи редко
вступают в беседы с теми, кто оказываются у них "хвостами", и уж никогда не
лезут им в души. К тому же вдруг Пэрст-Капсула был все же невинен и
благороден помыслами? Ничего, кроме оскорблений и обид, от беседы с ним не
вышло бы.
"Может, его хоть о фарфоровом бульдоге расспросить? - раздумывал
Шеврикука. - Что там внутри копилки звякает или гремит?" Однако по поводу
фарфорового бульдога вызывать Пэрста-Капсулу Шеврикука себе запретил. Пусть
Пэрст сам учует его сегодняшние заботы и именно сам явится к Шеврикуке с
разговором.
Ко всему прочему, и без фарфорового бульдога для Шеврикуки достаточно
сошлось и открылось. Возможно, открылось и нечто лишнее. Возможно, открылось
и то, в употреблении чего не было никакой надобности.
Но пока и вообще никакой надобности употреблять возложенные на Шеврикуку
привилегии и обязанности не существовало.
"И прекрасно!" - заключил Шеврикука.
При этих его мыслях (и как выяснил позже Шеврикука:
совершенно не в связи с его умственными напряжениями, а по собственным
эгоистическим причинам) в Останкино залетела почти позабытая здесь сила.
Чуть ли не искорежила Землескреб, вызвала скрежет утвари и битье стекол,
Шеврикуку же между левым ухом и глазом укусила пчела, боль не осталась у
глаза, а принялась метаться по Шеврикуке где уколами, где ударами, где
секундными, но протяженными движениями, заставлявшими Шеврикуку вскрикивать
и стонать. Он испытывал боли (с переходами и возвращениями их) в голове
(зубные, в ушах, и веки его подергивались), в бронхах (кашель), в легких, в
сердце, в печени, в пищеводе и кишках, а следом взнывали подагрически
суставы больших пальцев ног. Так продолжалось минуты четыре. Потом, пчелиным
жалом продрав правую пятку Шеврикуки, боль вынеслась из него.
Землескреб уже не корежило. Мебель вернулась в углы предназначений.
Стекла блестели почти без ран, лишь кое-где на них остались мелкие трещины.
Шеврикука обязан был их убрать. Дыхание его стало ровнее. Боли, при
отсутствии их, забылись. На время.
"Так! Та-а-ак, - соображал Шеврикука. - Так! Посетил Останкино Блуждающий
Нерв. Что и было обещано. Напомнил о себе возобновлением знакомства..."
53
Дело случилось серьезное. Следом прибудут Лихорадки. Блуждающий Нерв их
по привычке опередил. Слова о возможных прогулках в Останкино Лихорадок и
Блуждающего Нерва были одно, а начальное воспроизведение их реальностью
Шеврикуку встревожило. Если не напугало.
Однако портфель Петра Арсеньевича, его бумаги и реликвии лежали перед
Шеврикукой. Да, боли минутной давности забылись. Но испуги - нет, они не
пропали. А они и былые воспоминания Шеврикуки могли возбудить в нем страхи.
Или хуже того - Страх.
Значит, надо было возвратить себя к бумагам Петра Арсеньевича. Будто
пчела и не ужалила Шеврикуку...
Выходило, что права обладателя "Возложения" были ограничены или сужены
возможностями (либо условиями) их применения. "...При сословных или
исторических необходимостях..." Но что, если его сужением прав неволили? А
приневолив - соблазняли? Ехидничали и посмеивались: вот ты с новыми
значениями, а ничего не можешь! А ты не терпи, не терпи, нарушь определенное
тебе, нарушь!
И подмывало уже Шеврикуку поддаться соблазнам. И нарушить. Кстати, а что
именно нарушить? Как определить, что выйдет сословной или исторической
необходимостью? И обязательно ли ему ждать подсказов, сигналов по линии или
прямо внутрь его сознания пробивающегося знака, чтобы понять - сословные или
исторические надобности возникли и наступила пора исполнять "Возложение"?
Вдруг и не предусмотрено никаких знаков и подсказов, а ему самому суждено
решать, как быть?
(От Отродий Башни указания ему доставят молниеносный и высокомерный
исполнитель Б. Ш., Белый Шум, коли избавится от хворей, или Тысла со
свирепым Потомком Мульду. Если выйдет нужда доставить...)
Объявился Блуждающий Нерв. Как быть в случае с ним озабоченному
"Возложением"? Оставим сейчас же Блуждающий Нерв, приказал себе Шеврикука, у
тебя ли, или у кого из Останкина, или у кого-нибудь из Китай-города найдутся
ли управы на Блуждающий Нерв или Лихорадки? То-то и оно... И Отродья, не
имеющие мифологических предрассудков и уж тем более заблуждений простодушных
умов, с их суперсуперархиоснащениями и пониманиями устройств мироздания,
выходит, что и они оробели перед Лихорадками... (Или они уже отыскали
противодействия им, и Блуждающий Нерв слетел на Останкино, ими прирученный и
на их поводке?)
Забудь, забудь про Блуждающий Нерв. Пока. Коллекционный Омфал, копию
дельфийского, пусть добывает сам Концебалов-Брожило.
Но вот случай с марьинорощинским раскопом. Не случилось ли тогда
нарушения сословных интересов? Как должен был вести себя Шеврикука, если бы
в ту пору он имел на руках "Возложение Забот"?
Что у него было