Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
тоже был непоседа. Шеврикука знал
его давно. Необходимости сельской жизни требовали, чтобы домовому-доможилу в
хозяйстве помогали, находясь у него в приказе, домовые меньших значений -
дворовые, полевые, овинники, банники-баенники. Все эти якобы помощники слыли
ворчунами, существами заносчивыми, озорниками, ругателями, а то и
скандалистами. Малохол мягким нравом не располагал. Он не был выходцем из
деревенской бани, а завелся в Москве. Известно, московскому люду по нраву
производить естественные и потребные здоровью действия на миру. Толпами
мужики стриглись в Заяузье под известной горкой, облагородив ее именем
Вшивая (теперь деликатно называется Швивая). И жители обоих полов толпами же
охотно в теплые дни, с весельями и шумами мылись на реке Неглинной, на
Москве-реке и Яузе. Особенно славились Серебрянские бани на Яузе. Но,
конечно, в Москве на огородах всюду стояли бани по-черному. В одной из них,
в нижних переулках Сретенки, сбегавших к самой Неглинке, и хозяйничал
когда-то Малохол-Непотреба.
Мысленные обращения Шеврикуки к Малохолу остались без ответа. Даже если
его нет, решил Шеврикука, проберусь к водоемам, не ехать же обратно. Хотя
водоемы могли оказаться и сухими, года два не посещал Шеврикука
профилакторий, и мало ли какие вдруг здесь случались преобразования и
засухи.
Но Малохол уже поспешал к воротам.
- А-а! Нечистая принесла! - угрюмо выразил Малохол одобрение визиту
Шеврикуки.
Слова были произнесены привычные, банные, может быть, преобразования
коренными здесь не оказались.
- Что ждать заставил? - на всякий случай проворчал Шеврикука. - Или меня
не слышал?
- В бильярд играл, - сказал Малохол. - Шары громко стучат.
- Пар есть? - спросил Шеврикука.
- Припоздал. С ленцой, видно, сдружился. Шестая очередь пара пошла. А
наша смена...
- А наша смена четвертая, - согласился Шеврикука.
- У турок пока еще тепло, - смилостивился Малохол.
И повел Шеврикуку к водному павильону. Был он в шортах, в желтой майке с
ликом актера Караченцова и словами "Московская недвижимость всегда в цене",
в кроссовках "Рибок" на босу ногу В турецкой мыльне, располагавшей к
дружеским беседам в короткой компании, действительно еще остался жар, и
камни грели хорошо. Шеврикуку отчасти раздражал мрамор пола, по нему
приходилось не ходить, а скользить. Был случай, однажды Шеврикука растянулся
на белом мраморе, ткнувшись носом в серную воду. Но мало ли где и отчего он
падал и тыкался носом.
- Отдыхай. Смывай трудовой пот, - Малохол поощрил к подвигам Шеврикуку. И
предложил: - Может, помять тебя и подавить?
- Не надо, - буркнул Шеврикука, он уже сидел в раздумьях в мраморной
нише, и капли текли по его лицу. Позже Малохол все же подобрался к нему и
пальцами сретенского знахаря и костоправа мял и давил его тело, вызывая
покряхтывания Шеврикуки и повсеместное в нем облегчение. Шеврикука нырял в
прохладу малого бассейна, снова млел в мраморной нише, а потом, прикрывшись
простыней и опустив ноги в воду, сидел в благодушии.
- Какие еще назначите удовольствия? - спросил Малохол.
- А римские термы вы не завели? - поинтересовался Шеврикука, вспомнив о
Концебалове, в чаемом грядущем - Блистонии.
- Не пожелали.
- Напрасно... Тогда попить бы чего...
- Квасу у нас теперь не держат. Новые поколения. Провинция! - с
презрением сказал Малохол. - Но привычное сыщется. Ушат чего-нибудь
преподнесем. Видеть тебя никто не должен?
- Отчего же, - сказал Шеврикука. - В сокрытии нет нужды.
- Тогда пошли к нам в каморку.
Каморка оказалась удобовместительной. Вполне возможно, в годы
многоячеистых вечерних политических сетей в ней размещался красный уголок.
Теперь, понятно, люди от нее шарахались. В каморке Шеврикука увидел трех
грубиянов и удальцов из команды Малохола. В домовые при Малохоле они
выбились из иных состояний. Один из них был когда-то овинником (или
гуменником), другой - лешим, третий - водяным, и все существовали от Москвы
на отшибе. Бывшего овинника прозывали Лютым, лешего - Раменем, или
Раменским, водяного - Печенкиным. В каморке они сейчас удачно проводили
досужее время. Играли в карты, курили и употребляли самодельные жидкости.
При явлении Шеврикуки они привстали и приложили руки - Лютый и Раменский к
вискам, Печенкин - к капитанской фуражке.
- Вольно! - сказал Малохол. - А к Шеврикуке не приставайте. Он изнуренный
и задерганный.
- Оно и видно, - согласился Раменский. - Что пить-то будем?
Принимать самогон Шеврикука решительно отказался, а вот к брусничному
напитку он был расположен. Отказался он и играть в подкидного, разъяснив,
что игрок он, игрок, но настольные игры не уважает. Его мнение желали
опротестовать, обратив внимание на то, что карты бросают нынче не на стол, а
на перевернутую пивную бочку. Но Шеврикука был стоек. К тому же его
разморило. На него махнули рукой и продолжили занятия. Играли трое. Малохол
читал газету "Труд" и покуривал "Беломор". Раменский курил сигару. Печенкин
- трубку с капитанским, надо полагать, табаком. Лютый - махорочную козюльку.
Одеты они, в отличие от предводителя, были в вольные тренировочные костюмы и
походили на физкультурников, чье штатное дело - выводить отдыхающих на
зарядку, на матчи пионербола и следить, чтобы не случилось утопленников.
Лютый с Раменским могли бы сойти и за телохранителей кого-либо, пусть даже и
Печенкина. Хотя тело у того было махонькое, усохшее, требующее охраны,
однако вид Печенкин имел такой, будто изо дня в день носил кейсы с валютой.
Лютый и Раменский были здоровы, даже огромны, причем Раменский, казалось,
весь был составлен из шишек корабельных сосен. (Случалось, Раменский лениво
вспоминал, как водил под Елабугой бородатого Шишкина в корабельные рощи, а
медведей по просьбе живописца заставлял мученически сидеть на деревьях.)
Печенкин же вдали от родных вод выглядел не только иссохшим, но и вяленым,
его порой обзывали белозерским снетком и уговаривали ради достижений
отечественной кухни хоть раз в год становиться вкусовым составным суточных
щей. Иные даже и обращались к нему: "Снеток!" Печенкин обижался, изменений в
документах и ведомостях он не желал. Отчего он звался Печенкиным? Об этом
мало кто знал. Может быть, в одном из водоемов пребывания нынешнего
сотрудника Малохола утоп по пьяни какой-нибудь мужик Печенкин и водоем этот
стал Печенкиным прудом. Или сам пруд находился в усадьбе отставного поручика
Печенкина. Ну и так далее. Не обо всех историях своей жизни Печенкин
рассказывал, а лишние и невежливые вопросы задают лишь дураки и шпионы.
Печенкин и Печенкин. С охотой повествовал Печенкин, как его зазывали на
только что расплескавшееся Рыбинское водохранилище, соблазняли, говоря, что
это и не водохранилище, а море и он будет не водяной, а морской царь. Но он
отказался. Будучи теперь домовым, он оставался и в профилактории при водяных
течениях в трубах. Бывший леший четвертой статьи Раменский приглядывал за
клумбами, отдельными деревьями и кустами среди асфальтов профилактория и за
зимними садами (один из них был висячий). У Лютого же, не допускавшего или
допускавшего когда-то пожары в овинах, имелись сейчас в поле зрения
огнетушители, пожарные гидранты и инструкция под стеклом с рекомендациями,
кому и куда бежать в случае нечаянного воспламенения. Пожаров, угаров,
проигрышей воды пока не случалось.
Печенкину же когда-то выигрыши и проигрыши воды, всякой живности, что в
ней водилась и размножалась, и даже мокрых растений с белыми и желтыми
кувшинками были делом привычным. Омуты азарта его затягивали. Бывали и
конфузы. И о них он, вызывая сострадательные усмешки слушателей, рассказывал
с удовольствием. И были подтверждения, что не врал. А если и врал, то не
окаянно. Был случай, когда Печенкин, а проживал он тогда в незаслуженно
малом пруду, увлекшись и горлопаня, проиграл князю-адмиралу Плещеева озера
не только всю свою чистую воду, не только зеркальных карпов, но и самого
себя. Полтора года он был в работниках на Плещеевом озере, не раз драил и
отскребал ботик императора Петра Алексеевича, князь-адмирал признал его
труды достойными поощрения, даровал ему вольную и вернул воду в опустевшие
берега, а с нею и зеркальных карпов с приплодом. Жаль, что местный помещик,
заводивший карпов, залечивал в ту пору свои нервные огорчения в одном из
немецких Баденов. В другом случае Печенкину так опостылели окрестные
поселяне, что он увел от них свою воду за четыре с половиной версты прямо к
железнодорожному полотну и там основал озеро. Дело это оказалось нелегким,
поток, который гнал Печенкин, никак не мог одолеть холм, заросший
шиповником, в сердцах Печенкин поволок за собой и холм, тот стал на его
озере островом. Позже озеро обступили дачи, и барышни, читавшие в гамаках
романы Боборыкина, произвели холм-путешественник в Остров Любви. Всем этим
барышням Печенкин в охотку щекотал бы их гладкие тела. Но не все они
отваживались купаться. А жил он в то время благодушным. Порой же он
безобразничал и так чудил, что народ вблизи его берегов ходил перепуганный и
готов был дарить Печенкину черного козла и черную курицу чуть ли не каждую
неделю. Он, ночуя под корягами или под мельничным колесом, а еще лучше - в
омутах с дырами студеных родников, ломал жернова, калечил плотины, затягивал
к себе дармовых работников, кого перемывать песок, кого переливать воду,
кого выгуливать раков, а сам катался на усачах сомах и матерился на всю
округу. Приписывали ему способности оборачиваться пудовыми щуками, теми же
разбойниками-сомами или свиньей с черным пятаком. И щук, и сомов, и в
особенности свинью Печенкин отрицал. Прежних своих проказ он нисколько не
стыдился, память о них была ему мила. "Ну и сидел бы ты лучше теперь в
Рыбинском море, - пеняли ему, - был бы на троне царь-адмирал, завел бы из
приличия парламент". "Может, вы и правы, - задумывался Печенкин. - Хотя меня
там сразу стало выворачивать. Как от морской болезни. А в Череповце тогда
еще и домны не стояли". Помимо всего прочего, Печенкина при перепроизводстве
в домовые обязали удалить перепонки на нижних и верхних конечностях, что он,
после душевных содроганий, и позволил сделать, и теперь его возврат в
водяные вышел бы затруднительным. О прошлом Печенкин порой тосковал, но в
профилактории (и в Москве!) жил он, похоже, неплохо. А Малохол был им
доволен.
Рамень, или Раменский, имел свои привычки. Лешие, как известно, складные.
Нужно - они схоронятся под листом земляники, а ростом будут с гриб рыжик,
нужно - восстанут, сравняются с высоченными соснами или дубами, а то и
примут на плечи облака ходячие. Раменскому нравилось пребывать именно
великаном, да еще и обросшим мхами и лишайниками, да еще и укутанным сизыми
туманами. При этом он любил шуметь, ухать, перекрикивать северные ветры,
металлические звуки на ближних станциях и заводах, и петь, пусть и не
внятно, но громоподобно и страшно, в особенности он почитал "На диком бреге
Иртыша". Порой и теперь, переехав в город и переписавшись в домовые,
Раменский позволял себе буянить, лезть в драки и швырять на пол пивной в
Столешниковом переулке кружки, залоговая цена которых поднялась до тысячи
рублей. В Столешниковом я его встречал. Но эти капризы Раменского были
теперь краткими, он корил себя за них, а перед Малохолом оправдывался:
"Леший попутал". Когда-то в управлении Раменского были все звери и все птицы
его лесов, все муравьи и все комары, любая ягода и любой гриб. Гаркнет:
"Смирно! И с уважением!" - они - во фрунт! Сколько зайцев, сколько росомах,
сколько белок он проиграл! И сколько выиграл! Конечно, знамениты были
выигрыши при больших ставках, скажем, лет сто пятьдесят назад, сдавшись в
великом карточном сражении уральским лешим, лешие енисейские вынуждены были
гнать в Ирбит и Верхотурье проигранных зайцев и белок. Подобными баталиями
Раменский похвастаться не мог, но и у него в прошлом были славные случаи. А
уж сколько девок красных хаживало в его чаши по ягоды и грибы... На грубые
насмешки опекуна огнетушителей Лютого и на его уколы: мол, зачем же ты из
вольной гульбы приволокся в Москву, Раменский угрюмо и горестно отвечал:
обстоятельства вынудили. Обстоятельства эпохи и обстоятельства личной жизни.
Из-за этих обстоятельств ему, от природы корноухому, пришлось наращивать
правое ухо, менять стиль одежды и привыкать ко всякой московской кулинарной
дряни. Впрочем, напитки и в Москве были хорошие и откровенные. И самим
удавалось с помощью трав гнать и варить совершенные произведения. Тем более
что в хозяйстве доверенного им профилактория многое тому способствовало.
И теперь в присутствии разомлевшего Шеврикуки Лютый, Раменский и Печенкин
играли на воды, рыбу, зайцев, рухлядь и зерно. Иное дело: выигрыши
выдавались не натурою, а бумажными карточками, впрочем, очень аккуратно и
красиво оформленными. Поначалу, учреждая правила выплат, а также призовых
фондов, спорили, поднося к физиономиям и кулаки. Скажем, как считать зайцев
в карточках: штуками или единицами веса? Лютый, не располагавший, кроме
зерна (главным образом ржи, ячменя, овса и редко когда пшеницы), никакими
иными ценностями, склонялся к единицам веса. Ему были милы пуды. Зайцев же,
белок, бурундуков пудами измерять было неловко, могли бы возникнуть поводы
для платежных лукавств и ухищрений. Договорились употреблять при счете, при
сложных, но справедливых бухгалтериях, и пуды, и килограммы, и штуки, и
кубометры, жидкие и древесные, и отдельные ручейки, рощи, муравейники,
ягодные поляны и черные омуты. Лютый и взялся разрисовывать картинки
карточек цветными карандашами, косоглазые были на них живые, ерши хоть
сейчас были готовы заложить основу тройной ухи, а пятипудовые мешки с
толокном выглядели как семипудовые. Рисовальщика поощрили. Ему разрешили
играть не только на зерно, но еще и на картофель, на кормовые корнеплоды, а
также на курей, гусей, уток и мелкий рогатый скот, хотя птице и скотине
полагалось быть в подчинении вовсе не у овинника, а у домового-дворового.
Впрочем, произведения Лютого так и оставались красивыми бумажками, реальными
зверями, рыбами, глухарями, березовыми рощами обеспечить их, увы, не было
возможности. Проигрыши и выигрыши выходили воображаемыми. На деньги же
Малохол дозволял играть лишь в дни профессиональных праздников. И то далеко
не всех.
- Говоришь, брезгуешь, Шеврикука, - не отрывая глаз от бочки и не вынимая
сигареты изо рта, протянул Раменский, - а у самого просто мошна пуста. И на
кон выставить неча. Одно казенное имущество. Но разве пойдет твой сливной
бачок против моих кедров. Да еще и с полными шишками.
- А у него привидения есть! - рассмеялся Печенкин. - Злые и колючие!
Целый мешок привидений!
- Печенкин! - строго сказал Малохол.
- А я что? Я против привидений ничего не имею. Я их не умаляю. Тем более
что сейчас они в чести. Пожалуйста, я готов выставить своих русалок против
его привидений.
- У тебя русалки забитые, - сказал Лютый. - И тем более у тебя их теперь
нет. И баборыбы у тебя нет и не было. Читал на днях в газете? На одном из
пляжей под Бостоном обнаружили баборыбу. Шестьдесят свидетелей. Метр
пятьдесят в длину. До талии - тело и морда морской форели. В чешуе. А ниже
талии - дамские ноги. Голые. Но в душистом вазелине. От раздражений
океанической воды. У тебя баборыбы нет. А хорошо бы и ее занести на
карточки.
- Махорку ты не в ту газету завернул? - поинтересовался Печенкин. - Не от
баборыбы ли и от ее вазелинов воняет?
При этих словах в каморку Малохола вошло создание женского пола,
известное Шеврикуке с чужих слов. Стиша. Как будто бы подруга Раменского, во
всяком случае, по его совету выписанная из дмитровских лесов для хлопот при
кухне профилактория. Можно посчитать - из лешачих. Можно посчитать - из
лесных дев. Стиша принесла на коромысле шесть алюминиевых судков. Принялась
расставлять посуду. Стол, ею украшаемый, наверняка прежде покрывали
одухотворенным красным сукном в предвкушении вразумительных бесед, теперь же
он служил презренным трапезам. Угощения предлагались не обеденные и не
вечерние, а так, попутно-развлекательные: малосольные и соленые огурцы,
сушеный горох, соленые грузди, видно, что сибирские - голубые и каждый с
тарелку, а к ним - сметана, квашеная капуста, караси с золотой коркой, "яко
семечки", рябчики, тушенные в брусничном отваре, но холодные. К напиткам же,
понял Шеврикука, каждый из сотрапезников доступ имел свободный. Впрочем,
ему, как гостю, Стиша поднесла ковш с чуть желтоватой жидкостью,
поклонилась, сказала сладко, но и как бы с ленцой:
- Будьте благосклонны, примите медовуху.
Шеврикука принял. Подцепил вилкой голубой груздь и долго с уважением
вкушал его, не давая сметане стечь на пол.
- Это Шеврикука, - сообщил Стише, оторвавшись глазами от газеты "Труд",
Малохол.
- Тот самый Шеврикука? Неужели? - будто бы радостно изумилась Стиша. -
Как же, как же, наслышаны!
Не притворным ли было ее изумление? Шеврикуке сейчас же показалось, что и
в облике Стиши есть нечто притворное или декоративное. Нет, не так. Стиша
выглядела словно бы хористкой или, скорей, плясуньей удачливого (оттого и
костюмы свежие) фольклорного ансамбля, чьи добычи и успехи были достижимее
где-нибудь в Кордильерах или на Виргинских островах, нежели в местных
Липецках и Омсках. Мягкие волосы ее (коса до пояса, естественная
светло-русая или, если хотите, пшеничная) обегал поверху чуть кокетливо
сдвинутый набок венок из ромашек, васильков, львиного зева, колокольчиков.
Нынче в подобном венке можно было признать претензию и нарочитость. Но,
рассмотрев шелковую, кадрильную блузку Стиши, гладкую, со множеством
пуговиц, поднимавшую и саму по себе высокую грудь и доказывающую зрителям,
что у барышни все есть и там и тут, юбку протяжную, почти до сапожек
(всплеснет - и какие виды!), и легкие, красные сафьяновые сапожки,
рассмотрев все это (что Шеврикука и сделал), можно было заключить: "А что?
Стильно! Есть стиль и есть линия. Пусть и с претензией!" Да и отчего же не
сплетать и в Москве венки в нынешние летние дни бывшей лесной деве?
- Я потом вам скажу, от кого я о вас наслышана, - шепнула Стиша
Шеврикуке. - От одной... От одной известной вам особы... Ага...
Нет, мила, мила, отметил Шеврикука. И глаза ее хороши и лукавы...
- Это что у вас там за шуры-муры! - загремел Раменский, и видно было, что
он сердит. В глазах же его злился зеленый огонь.
Стригли и брили Раменского с усердиями, и сам он старался ублагородить
себя, выдирал кусты из бровей, однако и даже находясь под предводительством
Малохола, он по-прежнему оставался жестко-лохматым. И, несмотря на все
вращения судьбы со взгодами и невзгодами, волосы его не потеряли оттенки
лесного происхождения. Нет-нет, а проглядывалось в них зеленое. А уж зеленый
огонь из его глаз не исчезал никогда.
- Рамень, - спросил Шеврикука, - а ты Кышмарова знаешь?
- А то?! - буркнул Раменский.
- Он тоже тявкает, как и ты. И тоже не по делу.
- Рамень нынче в ущербе, - сказал Печенкин. - А? Или нет? Уже проиграл
мне с Лютым двух барсуков и четверть березового колка под электропередачей!
Фрязино-Ивантеевка. На не