Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
Начали с "Варяга". Исполнили "В тумане скрылась милая
Одесса" и только затянули "Последний матрос Севастополь покинул", как снизу
стали мешать вокальному искусству. Надо было разобраться с безобразием. И
оказалось, что безобразие до того глубоко и обширно, что требовалось
поднимать жильцов с коек и свистать всех вниз. Все уже отняли у жильцов, и
ум, и честь, и совесть, и хлеб, и кефир, отнимали квартиры, а теперь взялись
за привидение. Жильцы спросонья поняли, что привидение, пусть являвшееся к
ним и не всегда внятно, - их, и ничье более, бедная девушка, изведенная
извергами, но и ожившая, ими, жильцами, вскормленная, взлелеянная,
воспитанница, почти родное дитя. Теперь ее хотели погубить вновь. И не
только погубить, но и заработать на погублении чужого имущества. А если
иметь в виду приглашенных иностранцев, то и нанести культурный ущерб
Отечеству. Шеврикука не исключал, что к жильцам примкнули бомжи и просто
посторонние личности. Потасовка стала совсем свирепой, в ход могли пойти и
ножи. А Пелагеич спал. Или хоронился в трущобах запечья. Полотнище флага
Крейсера Грозного сорвали, похоже, и растерзали, но ничто не могло
остановить отважного останкинского морехода, голос его гремел громкопобедно.
Крейсер Грозный размахивал древком флага, толстым, как дубина, и рвался
освобождать привидение. С криком "Народ не унывает!" он сокрушил
оказавшегося на его пути японца, на всякий случай прокатил его по полу,
огрел следующего. Следующим был Дударев.
- Ба! Дударев! И ты здесь! - обрадовался Крейсер Грозный. - Где
привидение?
- Вон привидение... - вяло сказал Дударев, обессилевший и измятый.
- Это Совокупеева! - захохотал Крейсер Грозный.
- Это привидение, - пробормотал Дударев и упал. Последние его слова
прозвучали завещанием: - Наше при... Защити его.
Наводить справки, какое привидение имели в виду коммунальные жильцы,
Крейсеру Грозному было не у кого, боевые сподвижники его, наверное,
одолевали противника на флангах, Крейсер Грозный с ревом, нос трубой, двинул
вперед. Наткнулся на Совокупееву и чуть не разбился об утес ее плеча.
- Совокупеева! Ты чего голая? Ты привидение, что ли? Вся в синяках. Это
тебя, что ли, хотят угнать в рабство?
- Тише... тише... - зашептала Совокупеева. - Какое рабство! Не гогочи!
Да, привидение. Из-за этой растеряхи Леночки Клементьевой. Да... Вон те,
две, нам вредят... Самозванки!
- Ладно! - вскрикнул Крейсер Грозный и взмахнул древком. - Вот те две? Да
это разве привидения? Это же бабы!
При этих его словах началось новое нашествие в нижние палаты Тутомлиных.
Разобрав, расколошматив, разбросав доски, оставленные реставраторами в
дверных и оконных проемах охраняемого государством памятника, в подвалы
ринулись городские жители. По большей части - зеваки. После салюта с
шутихами они окружили дом и, рты раскрыв, будто фанатики шахмат следующего
хода Каспарова, ожидали сообщений о ночной прогулке изведенной покровской
девы. С ними доверительно беседовали стражи порядка. Но не все там были
бескорыстные зеваки, не все. Стоял и жужжал, выражая недовольство
устроителями, уже упомянутый мужчина-бузотер с кофром. Вернулись, выгрузив
добычу, и многие другие дневные гости дома. Вдруг и вечером что-нибудь
отсыплется. Проходил мимо и остановился молодой человек с рюкзаком и
альпенштоком. И надо сказать, стоять было интересно. Сообщения о ходе
прогулки привидения поступали постоянно и самые невероятные, от них дух
захватывало, а рты открывались все шире и шире. "Это та, которая, помните,
стреляла в великого князя..." - "Нет. Та из Лялина переулка. Это которая
разбилась на стратостате Осоавиахима..." Потом разнеслось: "Их три! Раздают
иностранцам! Делят!" А уж когда очевидным стало, что привидения могут
поделить окончательно и ничего не достанется, увлекая за собой милиционеров,
ринулись в оконные и дверные проемы, потому как иначе жить дальше было
нельзя.
При общей толкотне и свалке у Шеврикуки вдруг начались перебои сознания.
В нем самом причин для них не было. У кого он мог вызвать возражения и кому
могло оказаться неприятным его присутствие? Неужели он, Шеврикука, имел
неверное понятие о домовом Пелагеиче? Вряд ли. Воздействовать на него
принялась сила, Шеврикуке неведомая. Этой силе пришлось противиться, она
была настырна и неутомима. Не одно уже любознание удерживало теперь
Шеврикуку в доме Тутомлиных. Гликерия перестаралась. Платье ее, да еще со
шлейфом, было хорошо для хождений над публикой и в завороженных стенах. Но
Гликерия спустилась выручать Дуняшу. Ее могли и затоптать. Хорошо хоть
набежавшие сверху и с улицы не знали, кто здесь привидение, кого сдают в
аренду и кого делят, к тому же все они очень скоро в месиве толкотни стали
частицами общего дурева, сами по себе ничего не значащими, они желали лишь
устоять на ногах и дать по роже, кому - в ответ, кому - на всякий случай.
Шеврикука вовсе не собирался встревать во что-либо, да и не мог, однако
теперь его тянуло быть поближе к Гликерии. "Не буду я ей ни в чем
способствовать! Еще чего!" - говорил себе Шеврикука, но его тянуло. Пребывал
он еще пауком, стал энергично удлинять паутину, по камням свода передвигаясь
к Гликерии, попавшей в осаду. "Ну и попала в осаду, возьмет и уйдет куда
хочет, сквозь стены, сквозь людей. Сквозь меня!" Ворчал, а сам двигался. Тут
его и взяли в оборот, стараясь вовсе погасить в нем сознание. Но не смогли.
Однако на время затухли впечатления и поступки Шеврикуки. Вот-вот он видел
Гликерию уже рядом, бровь ее рассечена, струйка крови бежала по щеке. "Это у
Гликерии-то кровь?" - успел удивиться Шеврикука, и - темнота... Вот он снова
живет и действует, несется по тесаным камням, но Гликерии под ним нет.
Шеврикука остановился в растерянности, оглядел "Ходынское поле". Все та же
толкотня продолжалась под ним. Никем не остановленные осветители и
пиротехники (или кто там занимался эффектами у Дударева?) не утихомирили
пляски цветных пятен, да еще и швыряли дымовые шашки и петарды. Полпрефекта
Кубаринов взывал к законодательной власти. Крейсер Грозный опять колошматил
древком неуспокоенного японца, повторявшего: "Привидение Александрин!
Перл-Харбор! Пожалуйста!" "Я тебе покажу Александрин! - воодушевленно гремел
Крейсер Грозный. - Я тебе покажу Перл-Харбор!" Молодой человек с рюкзаком на
спине, спешивший днем в Сверчков переулок на собрание скалолазов, с
альпенштоком в руке ползал теперь по опорным столбам и сводам, крошил камень
и направлялся к Шеврикуке. "Придется его сдунуть, - прикидывал Шеврикука, -
не то ведь задавит. А он цепок". Но, усилив свою чувствительность к
предметам и существам, недружелюбно настроенным к нему в предпотолочье,
Шеврикука вдруг открыл, что в поход на него двинулись насекомые из разных
закоулков дома. Уже приходилось обращать внимание на легкомыслие Шеврикуки.
Занявшись якобы от скуки плетением кружев, беседок и замков, он будто и не
держал в голове мысли о местных постояльцах. А ведь слышал сегодня
напоминание о том, что изверг Бушмелев был здесь зверски и до смерти заеден
насекомыми. Толпа пауков с клопами в психической атаке шла прямо на
Шеврикуку. Этим передовым смельчакам не повезло. Молодой скалолаз с
альпенштоком, стремясь к вершине, прополз по своду мимо Шеврикуки, не задев
его, зато недругов кого раздавил, кого осыпал в бушующую внизу толпу.
Погибших сменили новые бойцы, угрюмо приближались к Шеврикуке. Рядом возник
прыткий, заскочивший с тыла паучок, Шеврикука хотел было сбросить его в
толпу, но услышал: "Не пропадем. Я при вас. Не пропадем". И будто бы голос
знакомый. "Пэрст, а ты здесь откуда?" - спросил Шеврикука. И снова -
темнота... Далее он сидел в освещенной комнате, похожей на гримерную. Он был
уже не паук, а имел человечий облик. А может быть, он сидел никакой,
невидимый. Во всяком случае, барышня, рыдавшая перед зеркальной створкой,
его не видела. Но она и никого не видела. Барышня эта была Елена
Клементьева, музыковед, обожавшая Митеньку Мельникова. И Шеврикука понял:
это ее по причине хрупкости, мечтательно-влюбленного взгляда, белизны щек и
плечей назначили привидением. А она не оправдала доверия. На стульях вокруг
нее лежали кофточки, ночное белье, нижние юбки, ленты, шляпы, на полу
колоколом стояло платье роброн будто с полотен Левицкого или Боровиковского.
Совокупееву, видимо убиравшую Леночку к выходу, в интересах дела отправили к
публике привидением, притом в случайном и сборном костюме. Или она сама
вызвалась стать привидением в отчаянии и кураже. "Вы, Леночка, не
расстраивайтесь, - сказал Шеврикука. - Митенька вас не видит. Вы еще
услышите полет шмеля". "Кто здесь? - вскрикнула в испуге Клементьева. - Кто
вы?" И опять - темнота... Потом хождение в узких, кривых коридорах.
Лабиринт, убежище утомившегося повесы-коллекционера?.. Чьи-то тени. Чьи-то
блудливые глаза. Неужели Продольный? Этот-то здесь каким образом?
Останкинские и вообще не должны были бы попасть на Покровку. А с Продольным
рядом и так называемый дядя, мордоворот и атлет, уполномоченный Любохват.
Зачем они здесь? Какие у них интересы? Неужели у них есть интерес и к
привидениям?.. А это кто? Бордюр? Где он? Рядом? Или в нем, в Шеврикуке? Или
нигде? Нет, кто-то сдавливает его плечи. По-приятельски, но и назидающе
властно: "Успокойтесь, Шеврикука. Да, и мы здесь. А где же нам быть? Но
успокойтесь. И остыньте". И снова - провал в темноту... Он, Шеврикука, в
подземелье с низким, плоским потолком. Ледяная декабрьская стужа. Кости и
черепа в углах. Узилище Бушмелева или застенок иного столетия? Сам он проник
сюда или брошен, заточен навечно? Похоже, сам... Но сейчас откроется люк в
потолке и спустится к Шеврикуке вырвавшийся, наконец, из оков проклятий
свирепый дух Бушмелева. Вот его гремящие шаги... И опять - свалка в нижних
палатах. Вдруг и впрямь вырвался на волю свирепый дух? Неужели никто не
слышит его мстительный рык? Его, упрятанного, скованного, будто укрощенного
навсегда, возбудила, растревожила, взбеленила дурная людская свара. Как бы
не воссоздались и не ожили в нем гордыня и угрюмый зов злого помысла.
Неужели никто не чувствует, что он уже раскачивает дом, что в дико-могучем
порыве жаждет разнести, разломать, изувечить все и всех? А уж пауков, а уж
насекомых, тех в первую очередь... "Да что это я? Что со мной происходит? -
недоумевал Шеврикука. - Я не паук и не дрозофила. Я побыл ими. И хватит.
Чего я путаюсь?" А уже и не пугался. Уже тот, испытанный им в Доме
Привидений Ужас охватывал его. И воображалось невообразимое - как нечто
злорадное, несокрушимое разрастается, разливается повсюду, извергая холодный
ядовитый огонь и запахи праха. А вокруг уже кричали: "Земля трясется!" -
"Это в метро, в туннелях, взрывы и сдвиги!" - "Помпеи и Геркуланум!" -
"Свету конец!" - "Сумку верните! Отдайте сумку!" - "Газ! Газ пустили!" -
"Слезоточивый!" - "Нервно-паралитический!"...
Под руку кто-то выводил Шеврикуку дверным проемом нижних палат во двор,
на воздух. "Пэрст! Капсула! Это ты?" - смог пробормотать Шеврикука. "Все в
порядке. Все будет в порядке", - услышал в ответ. Обернулся. Пэрста-Капсулы
рядом не было. Люди, растерзанные не менее чем Шеврикука, ошалевшие,
выбирались в свежесть московского утра.
Командир расчета минометчиков, уже бодрый, поинтересовался:
- Ну все, что ли?
И пошел производить - в честь окончания церемонии - орудийный салют.
20
В малахитовой вазе пенсионеров Уткиных Шеврикука проспал девятнадцать
часов. Обычно для отдыха и здравия, если помните, ему хватало двух часов. Ну
трех.
Видения явились Шеврикуке лишь на исходе восемнадцатого часа сна. Они
были спокойные и малолюдные. И Шеврикука не нервничал, обозревая
повседневную останкинскую действительность. Тогда ему показалась Всемирная
Свеча. Ее не было, но вдруг она стала расти. Образовалась она посреди улицы
Королева и была равно удалена от Останкинской башни и Космического монумента
с мыслящим Циолковским в подножии. Люди, знакомые с географией Останкина,
могут предположить, что Всемирная Свеча восстала из земли как раз напротив
бывшего и достопамятного пивного автомата и что ее росту способствовали
пивные дрожжи. Но нет, должен огорчить их. Свеча росла все же ближе к пруду
и Башне, а пивные дрожжи, даже если учесть, что Свеча явно состояла не из
стеарина или воска, вряд ли что-либо значили в ее судьбе. Впрочем, Свеча
произрастала во сне Шеврикуки, и он был волен поставить ее хоть бы и у
пивного автомата. Однако оказалось, что не волен. Всемирная Свеча была сама
по себе, а Шеврикука мог лишь свидетельствовать ее существование.
За полчаса Всемирная Свеча стала куда толще и выше Башни (о Космическом
монументе и говорить нечего), проткнула облака и устремилась в выси. Облака
обтекали ее, лишь редкие задерживались и терлись о нее боками. Кстати,
облаков было немного. Свеча стояла, росла, но не горела. Не светила и не
обогревала. Видимо, в этом не возникало нужды.
Как полагал Шеврикука позже, во время наблюдения Всемирной Свечи он
однажды во сне повернулся с боку на бок и, повернувшись, обнаружил над
Останкином новый предмет. Предмет не предмет, а неизвестно что. Он то и дело
менял формы, а возможно, и свойства. Для облегчения мыслей Шеврикука стал
называть Это Неизвестно Что - Пузырем. Тут Шеврикукой были допущены
неточности и упрощения. Отчего именно Пузырем? Отчего не Пупырем? Отчего не
Каплей? Отчего не Надувным Матрацем? Отчего не Плотом для речного лежебоки?
Да мало ли как можно было назвать предмет. Поначалу Шеврикука обеспокоился:
не создает ли Это Неизвестно Что, посетившее Останкино, какие-либо
неудобства Всемирной Свече? Нет, беспокойство его вышло лишним. Пузырь
плавал и передвигался сам по себе, никому не навязывался, никого не обижал,
ни на что не натыкался. При этом нельзя было определить, каких он размеров и
где находится. С уверенностью можно было только утверждать, что размеров он,
скорее всего, гигантских, а находится над Останкином. Границ он вроде бы не
имел, а вроде бы имел и границы. Предмет показался Шеврикуке нежно-серым, но
при изменении его внешности и объема в нем возникали и иные цвета: то
перламутрово-палевый, то бледно-фиолетовый, то тихо-бурый. Иногда же в
недрах Пузыря вспыхивали и переливались таинственные огни. И слышалось
Шеврикуке, что в Пузыре нечто фыркало.
Ну и ладно. Пусть будет так. Всемирная Свеча и Всемирная Свеча. Пузырь и
Пузырь. С тем Шеврикука и проснулся.
Долго приводил себя в порядок. Ему потребовалось много воды, снадобий и
разнообразных гигиенических средств. Он стал совершенно чист, сух, хорошо
пах, тогда и вышел на улицу.
В Останкине не возвышалась Всемирная Свеча, а в высях не плавал Пузырь.
"Что и отрадно", - отметил Шеврикука. Одна такая Всемирная Свеча сентября
1771 года Москве запомнилась надолго.
На оздоровительную прогулку в парк, выяснилось, Шеврикуке не хватило сил.
Ноги никуда не желали вести. "Будто меня вчера били мешком с фасолью", -
расстроился Шеврикука. Судил он обо всем вяло и бестолково. Сел на скамейку,
подумал: "Что это за дурь наводили на меня на Покровке? Кто и зачем?" И
задремал.
- Ба, милый вы мой, да вас, видно, разморило! - услышал Шеврикука. - Ну
тогда сейчас же за мной! В порт приписки!
Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный, тормошил его. В сумках
Крейсера Грозного звякало и булькало.
- Сколько времени? - спросил Шеврикука.
- Восемнадцать ноль семь! - сказал Крейсер Грозный. - Все давно за
столом. Пришлось ходить в автономное плавание. Груз взят. Следуйте за мной!
- Нет. Не могу, - пробормотал Шеврикука.
- И не упирайтесь! - захохотал Крейсер Грозный. - На базе ждут
возвращения морских охотников.
Шеврикука встал и поплелся за Крейсером Грозным в свой же собственный
подъезд. Зачем? Зачем поплелся-то? Но вот поплелся. Его шатало. Ему было все
равно. Он отсутствовал на Земле. А где присутствовал? Похоже - нигде. Из
него истекли желания, интересы и воля.
- Ну вот и мы! - объявил Крейсер Грозный, впуская Шеврикуку в квартиру и
радуя тех, кто давно за столом, свежестью восприятия жизни. - Прибыли для
дальнейшего прохождения службы. Это мой старый приятель Игорь
Константинович. Тоже останкинский. А это мои боевые мужики!
И Крейсер Грозный опять захохотал.
Сил поклониться боевым мужикам у Шеврикуки не нашлось. Мужиками этими
оказались японец, которого в доме на Покровке Крейсер Грозный просвещал
древком Андреевского флага, бывший служитель бывшего Департамента Шмелей и
соцсоревнователь Свержов и двое флотских друзей Крейсера Грозного,
отстаивавших вчера (или позавчера?) право коммунальных жильцов на свое,
потомственное привидение. Эти двое спали за столом, откинувшись на спинки
стульев.
- Подъем! - заорал Крейсер Грозный.
Покровские флотские, не открывая глаз, лишь пошевелили пересохшими
губами.
- Ну ладно, - сказал Крейсер Грозный. - Тебе, Константинович, сразу
штрафной стакан для сугреву.
- Нет. Нет! Не могу! - взмолился Шеврикука. - Только чай!
- Хорошо, - согласился Крейсер Грозный. - Будет тебе чаепитие. Мы уважаем
любое, пусть и противоположное мнение.
Остальным он плеснул в стаканы "Пшеничную". В последние недели в
допущениях народа к питью случались просветы, и не один самогон являлся
теперь на столы граждан.
- Константиныч, - сказал Крейсер Грозный, положив руку на плечо
разомлевшего японца. - Вот ты не поверишь, а это мой лучший Друг. Такеути.
Да. Такеути Накаяма. Давай выпьем и поцелуемся, Такеути-сан!
- Пожалуйста! - обрадовался японец.
- Гнал бы ты подальше всех этих косопузых! - сердито сказал Свержов.
- Ты не прав, - возразил Крейсер Грозный. - Вот ты сидишь за столом, а
Такеути-сан бегает и, между прочим, марафоны. Он - марафонец. Туда-сюда.
Хочешь - по ровному месту. Хочешь - по холмам. Хочешь - на Фудзияму.
- Пожалуйста! - подтвердил японец.
- Ба! Свержов! - сообразил наконец Крейсер Грозный. - Ты опять повесил
свой дурацкий плакат! Уже снимали! И теперь снимем!
На груди и на животе Свержова на проволочной дуге, обходившей шею,
держался фанерный транспарант со словами: "Не вписался в исторический
поворот". Совсем недавно бывший соцсоревнователь Свержов открывал торговлю
египетскими бульонными кубиками вблизи Малого театра. А сегодня Сергей
Андреевич, Крейсер Грозный, увидел Свержова у Крестовского моста на
тротуаре, с опрокинутой тюбетейкой для подаяний, пристыдил его, поднял с
колен и чуть ли не силой привел к себе. Свержов сначала бранился, потом
плакал и позволил снять фанеру. Теперь опять водрузил ее на себя.
- Я не ради возбуждения жалости, - стоял на своем Свержов. - А как
документ предупреждения. Россия кровью набрякла!
И стукнул кулаком по столу.
- Но народ не унывает, - строго сказал ему Крейсер Грозный.
- О, Фудзияма! Е...на мама! - не открывая глаз, пропел один из
покровских.
- Япона мама! Япона! - поморщившись, поправил вульгаризм приятеля Крейсер
Грозный. - Вот япона. А вон там, далеко, - его мама. Эти японцы, - Крейсер
Грозный обращался к Шеврикуке, - как дети малые. Как наши братья меньшие. Их
обидеть н