обе  ручки.  Нечем  даже
окно опустить!
   - Соня, да не дергайся, - укоризненно сказал  губастый.  -  Открыть  могу
только я. Подожди, сейчас выйду, осмотрю местность. Если все тихо -  пойдем.
Я совсем не хочу, чтобы нас кто-то заметил вместе.
   Лида растерянно поглядела в окно. "Волга" стояла у кирпичной девятиэтажки
с приметным козырьком на крыше. Сзади красовался  пустырь  -  очевидно,  это
самая окраина города. Да ведь это дом Евгения,  каким  его  описывала  Соня!
Точно - вон и аршинный номер сорок девять на стене. Улица Караульная, 49.  А
квартира 14. На четвертом этаже.
   - Я не пойду, - пробормотала Лида,  чувствуя,  как  на  нее  накатывается
паника. - Дальше вы уж сами. Отпустите меня!
   - Не глупи, дурища,  -  почти  ласково  сказал  губастый,  и  вместо  его
зеленоватых гляделок на Лиду уставился черный глазок пистолета. - Мы тут все
нарочно собрались исключительно ради приятной встречи  с  тобой,  а  ты:  не
пойду, не пойду! А кто, кроме тебя, покажет  нам,  где  у  твоего  любовника
тайничок?

***

   В Шереметьеве Джейсон сразу прошел через  "зеленый  коридор".  Таможенник
даже не взглянул на его плоский чемодан из  дорогой  кожи.  Шлепнул  печать,
куда ее полагается шлепать, махнул рукой:
   - Велком ту Москоу! - и широко зевнул, тотчас забыв про Джейсона.
   Эх, если бы на обратном пути удалось попасть  к  такому  же  полусонному,
доверчивому  молодому  человеку!  Но  это  вряд  ли  удастся.  Уж   конечно,
непременно именно на том рейсе, на какой взял обратный билет Джейсон, станут
искать политического беглеца, или какого-нибудь  местного  наркобарона,  или
чеченского террориста.  И  аэропорт  окажется  наводнен  полицией,  то  есть
милицией, собаками, поисковыми устройствами и всякой такой гадостью.
   Именно  так  случилось  в  прошлом  году  в  Амстердаме,  откуда  Джейсон
транспортировал очередной экспонат своей коллекции. Это был его первый  опыт
в нелегальном вывозе предметов искусства из-за границы, а проще сказать -  в
контрабанде. Что и говорить, натерпелся он в  тот  вечер  -  особенно  когда
изящный каштаново-коричневый доберман  засновал  между  людьми,  стоящими  в
очереди  на  таможенный  досмотр.  Только  многолетняя,  можно   сказать   -
врожденная привычка блефовать в покере  (мать  Джейсона,  Барбара  Полякофф,
урожденная Каслмейн, была  не  только  полной  тезкой  знаменитой  фаворитки
английского короля Карла II, но и чемпионкой штата в  этой  игре  и  автором
нескольких учебных пособий для начинающих, то есть кое-чему  научила  своего
единственного сына!) помогла ему стоять со скучающим выражением, в то  время
как в голове толклись бредовые мысли: "А вдруг пес  натаскан  не  только  на
наркотики, но и на запах масляной краски? Ведь Амстердам -  столица  мировых
художественных ценностей и... похитителей оных?"
   В это мгновение пес поглядел на Джейсона узкими, проницательными глазами,
громко вздохнул - и оставил его чемодан в покое.
   Джейсон перевел дух не менее шумно - но тут же  его  начал  точить  червь
нового беспокойства. А вдруг при просвечивании  багажа  обнаружится  двойное
дно?
   Вдруг у таможенников есть особые устройства для  его  выявления?  О  нет,
конечно, там нет никакой пустоты,  которая  могла  бы  обнаружить  себя  при
простукивании, да и не двойное это дно, строго говоря, а просто уплотненная,
герметичная обшивка, но все-таки... Что, если ему прикажут открыть  чемодан,
а потом начнут пороть эту обшивку? Прощай,  честное  имя,  прощай,  свобода.
Впереди арест, суд, тюрьма и позор. Джейсон поставил на карту все, абсолютно
все ради сомнительной радости обладания некой  редкостью,  а  ведь  он  даже
похвастаться ни перед кем не сможет!
   Придется, подобно Скупому рыцарю (Джейсон любил Пушкина),  перебирать  "в
сундуке", точнее, созерцать в небольшой  галерее,  куда  вхож  только  он  и
доверенный слуга, свои запретные сокровища... Но это если  повезет  и  никто
ничего не обнаружит!
   Повезло...
   Потом,  в  самолете,  когда  двойная  порция   джина   помогла   немножко
расслабиться, Джейсон уже с чувством  некоторого  стыда  вспоминал  о  своем
испуге.
   Все-таки он не слишком тщеславен - в том смысле,  что  радость  обладания
той или иной картиной не возрастает в нем прямо  пропорционально  количеству
восхищенных воплей его знакомых, которым может представиться счастье законно
любоваться этой картиной в его доме в  Сиднее  или  зреть  ее  на  публичной
выставке с золоченой табличкой: "Из  коллекции  Дж.  В.  Полякофф".  Да,  он
предпочитал тайную страсть  явной,  он  именно  Скупой  рыцарь,  его  вполне
устраивало наслаждение несметными сокровищами в  одиночестве.  Именно  тогда
вполне четко выработалось его жизненное  кредо:  если  он  сможет  раздобыть
очередной экземпляр для своего собрания легальным путем, скажем, на аукционе
Сотби или выкупив у другого такого же одержимого любителя, - это  прекрасно.
Всегда  приятно,  а  главное,   безопасно   ощущать   себя   законопослушным
гражданином.  Но  если  вдруг  ему  предложат  стоящую  контрабанду..,   что
поделаешь, Джейсон спрячет свою законопослушность в карман.
   Принимаясь  за  вторую  порцию  двойного  джина,  он  хмыкнул,   донельзя
довольный собой. Все-таки он вполне унаследовал дух этих трех авантюристов -
своего отца, и деда, и прадеда. Преуспеть в штате Новый Южный  Уэльс  чужаки
могли только в том случае, если были отъявленными авантюристами. Ну да, ведь
они видели  в  Австралии  не  часть  цивилизованного  мира,  к  какому  надо
приспособиться, перед каким надо  смиренно  гнуть  спину,  а  просто  дикую,
необжитую землю, которую надо прогнуть под себя. Это  современное  выражение
чрезвычайно нравилось Джейсону. Точно так же "прогибали" под себя  Сибирь  и
Поволжье его давние предки Поляковы и Чернореченские, нанимавшие калмыцких и
казахских  байгушей,  то  есть  бедняков,  пасти  гигантские  овечьи  отары,
положившие  начало   будущему   богатству..,   увы,   изрядно   потрепанному
революцией, но все-таки сумевшему возродиться  на  бескрайних  австралийских
просторах.
   Приятно ощущать себя авантюристом, этаким пиратом и  флибустьером!  И  не
менее приятно сознавать, что не ошибся в выборе партнера. Этот парень обещал
Джейсону регулярно пополнять его коллекцию -  в  основном  за  счет  русской
провинции, где еще сохранились истинные шедевры.
   Джейсон с великолепным простодушием отогнал от себя мысль о том, что  его
новый знакомый имел в виду прежде всего музеи этой самой русской провинции.
   Его бывшие соотечественники совершенно не умеют беречь свои сокровища.  А
ведь сказано - не вводи в искушение малых сил, в смысле воров.  Кроме  того,
большевистская Россия в свое время немало поживилась  состоянием  Поляковых,
так что пришло время возмещения  ущерба.  Как  говорили  те  же  большевики,
начинается экспроприация экспроприаторов!
   А что касается законов о контрабанде... Джейсон  вспомнил  свои  бредовые
страхи: арест, тюрьма, суд. Как изрек великий Пушкин, "ты сам - свой  высший
суд".
   Вот именно: "Ты сам свой высший суд. Всех выше оценить  сумеешь  ты  свой
труд. Ты, им доволен ли, взыскательный художник? Доволен? Так  пускай..."  И
далее по тексту!
   Джейсон попросил еще один джин. Он  доволен,  необычайно  доволен  собой,
хотя не художник, а всего лишь ценитель искусства. Зато  какой  ценитель.  А
Пушкин  -  непревзойденный  поэт!   Джейсон   обожал   Пушкина.   Некрасова,
Достоевского и всяких Чеховых терпеть не мог,  а  вот  Пушкина  и  Тургенева
ставил необычайно высоко и читал  только  в  подлиннике  -  что  стихи,  что
великолепные тургеневские романы.
   Тогда он и заподозрить  не  мог,  что  его  страсть  к  романам  великого
русского писателя нанесет ему самую чувствительную сердечную рану в жизни.

***

   - Мама дорогая! - изумился Валера и замер, сунув руку под  мышку,  словно
намеревался почесаться - да и забыл об этом. - Снится мне, что ли?..
   Что характерно, и у Пирога Петюни глаза сделались такие же  вытаращенные,
а рот смешно  приоткрылся.  Струмилин  обернулся,  чувствуя,  как  неприятно
захолодел затылок: хуже нет, когда кто-то смотрит тебе  в  спину,  а  ты  не
знаешь кто.
   Они, все трое, сидели за покосившимся деревянным столиком,  установленным
в оградке Костиной могилки: Пирог и Валера на лавочке, а  Струмилин,  бывший
статью покрепче, обрел в единоличное пользование пластмассовый  ящик  из-под
бутылок, завезенный на кладбище, наверное, какой-нибудь безутешной компанией
и по ею пору валявшийся в кустах. Сидеть на нем оказалось не слишком удобно,
только после  третьей  или  четвертой  стопки  Струмилин  пообвыкся,  однако
сейчас, резко, повернувшись, едва не слетел со своего  седалища  и  счел  за
лучшее встать.
   И сразу увидел ее. Она шла, лавируя меж близко смыкавшихся оград,  иногда
поворачиваясь боком и еле протискиваясь, изгибаясь при этом всем телом.
   Ветер, солнечный августовский ветер,  не  утихавший  весь  день,  налетал
сильными порывами ей навстречу, так что тонкое серое одеяние обнимало  тело.
Просторный  шелковый  жакет  вился  за  спиной,  словно  черные  крылья.   И
бледно-золотая пряжа волос летела по ветру.
   Девушка приостановилась, вскинула руки и раздраженно поймала волосы.
   Мгновенным движением закрутила их в жгут и чем-то там закрепила. Все  это
время она стояла  полубоком  к  Струмилину,  и  тот  смотрел  на  ее  высоко
поднявшуюся грудь и ткань, облившую бедра. "Ого!" - захотелось ему  сказать.
Ничего больше - только это одобрительное "ого!". Но он, конечно, промолчал.
   Девушка опустила руки,  сделала  еще  шаг  -  и  кажется,  только  теперь
заметила трех мужчин, расположившихся в могильной оградке.  Приостановилась,
вгляделась... При виде Валеры по лицу ее пробежала судорога, при взгляде  на
Пирога губы сердито поджались, и было мгновение, когда Струмилину  казалось,
что она сейчас развернется и уйдет, однако в это мгновение она встретилась с
ним глазами.
   Струмилин  невольно,  прищурился.  Девушка   смотрела   на   него   очень
пристально, испытующе, даже как бы недоверчиво.  Помедлила  еще  -  а  потом
решительно двинулась вперед и через несколько  шагов  оказалась  у  калитки.
Лицо неприветливое, замкнутое, и голос звучал недобро:
   - Давно обосновались?
   Серые глаза скользнули по пластмассовым стопкам и бутылкам: две на столе,
еще одна, пустая, под столом (это Костина привычка -  сразу  убирать  пустую
тару, говорил, плохая примета, когда порожние бутылки на столе, у него все и
научились порядку), по кольцу небрежно накромсанной копченой колбасы, ломтям
ноздреватого белого хлеба и розовым сахарным помидорам - немудреной закуске.
   - Вижу, давненько. Ладно, посидели - и хватит. Собирайте свое барахлишко,
да поскорее. Я подожду.
   Она демонстративно отвернулась, так резко мотнув  головой,  что  небрежно
затянутый жгут волос развязался, и она вновь вскинула руки, начала сновать в
светящихся прядях проворными пальцами, заплетая их в тугую недлинную косу.
   Струмилин смотрел  на  ухо  с  покосившейся  сережкой:  камушек  зеленый,
прозрачный, просвечивал на солнце, и ушко тоже словно бы просвечивало, такое
оно розовое и маленькое...
   Валера сильно выдохнул сквозь зубы, и до Струмилина  внезапно  дошло,  на
кого он так загляделся.
   - Сонька! - подтверждая догадку, зло прохрипел Валера. - Какого черта?..
   Она обернулась.
   - То есть?! Я что, не имею права прийти на  могилу  собственного  мужа  в
годовщину его смерти? Это вас я должна спрашивать, какого черта вы  устроили
здесь весь этот бардак? Другого места не нашлось?
   - Бардак? - Валеру они называли между собой Электровеником - он заводился
даже не с пол-оборота, а всего лишь с четверти. - Конечно, тебе лучше знать,
шлюха!
   - Эй, эй... - предостерегающе сказал Струмилин, однако Валера так  дернул
худым плечом, что стало ясно: его уже не остановить.
   Пирог озабоченно покачал головой: он тоже понимал, что могила друга -  не
лучшее место для выяснения отношений с его распутной  женой,  однако  Валера
всегда был ближе их всех к Косте, у него на глазах прошли два этих последних
года - самые несчастные, по его уверениям! - именно  ему  Костя  показал  те
роковые фотографии, и Веник с этих пор считал себя  как  бы  душеприказчиком
товарища.
   Ох, не очень здорово выполнял он свои обязанности! Костя ясно дал понять,
что не хочет, чтобы тревожили его жену, однако, по всему видно, чуть  ли  не
весь Северолуцк знал, кто загнал в  гроб  Аверьянова.  Знал  не  без  помощи
неутешного друга Валеры...
   Можно себе представить, что он сейчас наговорит! Электровеник  всегда  на
диво несдержан в речах, расхожее выражение: "Словом убить можно" - для  него
лишено какого бы то ни было смысла.  Да  Костя  перевернется  в  гробу,  это
точно!
   Неужели Валера забыл, о чем рассказывал только что? Когда Костя - пьяный,
сбитый с ног, потерявшийся от свалившегося на него позора - пришел к нему  и
принес эти жуткие фотографии,  он  показал  их  только  Валере  -  и  никому
другому. И, отравившись, не разложил снимки веером рядом с собой, чтобы всем
и каждому стала ясна причина его самоубийства! И в записке не написал, вроде
того героя Вересаева: "Загубила ты мою жизнь,  проклятая  баба!"  Вообще  не
оставил он никаких записок. И если это  в  самом  деле  самоубийство,  Костя
хотел, чтобы оно выглядело как несчастный случай.
   Валера получил  те  фотографии  по  почте  спустя  несколько  дней  после
похорон. Вернее, обнаружил  в  своем  почтовом  ящике,  где  они,  наверное,
пролежали несколько дней: поскольку никаких газет Валера уже  много  лет  не
выписывал, ящика практически не открывал и заглянул туда просто случайно.
   Струмилин лично считал, что сам Костя и сунул туда фотографии, еще  когда
уходил от дружка. Нарочно. Не хотел, чтобы их нашли  у  него  дома.  Хотя  с
другой стороны, он мог их просто уничтожить...
   Валера сначала нашел в себе силы промолчать о позоре друга, но постепенно
сболтнул одному, другому, и вот уже поплыли, как круги по воде, темные слухи
о том, что Костя просто-напросто не перенес многочисленных измен жены.  Соня
Аверьянова гуляла направо и налево; даже когда Костя умирал, она валялась  в
постели с каким-то случайным знакомым, он-то и подтвердил ее алиби...
   "Да уж, наверное, и впрямь липнут к  ней  мужики,  проходу  не  дают!"  -
подумал Струмилин,  глядя  на  эти  яркие  губы,  и  удивительные  глаза,  и
золотистую челку до бровей, - но тут же одернул себя:  в  этой  мысли  явный
оттенок предательства, потому что  она  как  бы  оправдывала  Соню,  которая
просто-напросто не  могла  устоять  перед  многочисленными  домогательствами
похотливых самцов. А правда в том, что Костина  жена  не  в  меру  слаба  на
передок и сама тащила на себя первого встречного-поперечного, как  одеяло  в
стужу.
   И все же не здесь, не сейчас надо ее обличать и  побивать  каменьями.  Не
здесь и не сейчас!
   Все эти мысли промелькнули в голове мгновенно:
   Электровеник не успел еще выплеснуть из своей пышущей негодованием  груди
весь  запас  ругательств,  адресованных  Соне,  как  Струмилин  поднялся   и
загородил от него молодую женщину. За ее спиной показал онемевшему Валере  и
не менее онемевшему Пирогу кулак, а сам сказал -  вполне  спокойно  и,  надо
надеяться, равнодушно:
   - Добрый день. Извините, мы просто не ожидали столкнуться с  вами  здесь,
иначе помянули бы Костю в другом месте. Это, конечно, бесцеремонно  с  нашей
стороны, однако вы нас тоже поймите. Я по некоторым причинам не смог быть ни
на похоронах, ни на других поминках, а мы ведь все друзья детства.
   "Господи, какие глаза! - мысленно вскричал он. - Надо же -  ищешь,  ищешь
всю жизнь кого-то.., этакую вот красоту, и вдруг встречаешь - чтобы  узнать:
она свела в могилу твоего старинного друга".
   - Это вы мне звонили? - вдруг спросила Соня, чуть нахмурясь  и  отводя  с
лица тонкие непослушные пряди, которыми как хотел забавлялся  ветер.  -  Ну,
говорите, что там у вас.
   Струмилин вскинул брови.
   - Не понял, - сказал  осторожно.  Соня  уставилась  на  него.  Ноздри  ее
раздулись, и стало ясно, что она с трудом сдерживает ярость.
   - Ну да, - выдохнула низким, злым голосом. - Конечно! Дура  я  была,  что
поверила! Сказать, рассказать! Конечно! Их-то голоса, психа Валерки  и  этой
дубины Пирога, - она мотнула головой в сторону, словно названные не  торчали
за спиной Струмилина, а прятались, к примеру, за могильным памятником,  -  я
наизусть знаю, вот они и заставили тебя позвонить, да?  Идиотка!  Надо  было
сразу догадаться! Все дела забросила, примчалась,  как  последняя  балда,  а
тут...  Вы  меня  сюда  нарочно  заманили,  чтобы..,  что?  Что  вам   надо?
Расправиться со мной решили? За честь друга отомстить?
   Она резко оглянулась. Струмилин невольно повернул голову вслед  и  увидел
темный силуэт, склонившийся над недалекой могилкой.
   - Ага! - с торжеством  воскликнула  Соня.  -  Ничего  у  вас  не  выйдет,
ребятки! Вы-то на что надеялись? Что здесь в это время, да  в  будний  день,
благостная пустыня? А фигушки! Ходят, ходят люди к  покойничкам,  не  все  ж
такие бесчувственные твари, как Сонька Аверьянова, которая к родному мужу на
могилку год не заглядывала, а пришла только потому, что  ей  какой-то  умный
посулил... - У нее перехватило горло.
   "Год не заглядывала, - мысленно  повторил  Струмилин.  -  Значит,  правду
говорил Валера, будто это он сам и оградку покрасил,  и  цветов  посадил,  и
вообще в порядке все содержит.  Не  очень  большой,  правда,  порядок,  ведь
начали мы с того, что пропололи могилку, выдрали кучу сорняков, но все же...
А она, сучка, признается в открытую, что не ходит к Косте, ни стыда  у  нее,
ни совести!"
   - Ах ты, тва-арь, - каким-то  незнакомым,  размягченным,  почти  ласковым
голосом вдруг пропел Валера, выплывая из-за спины Струмилина. - Ах ты, шлюха
блядская! Кто тебе звонил? Что врешь? Небось сама свиданку очередному хахалю
назначила - чтоб Котьку еще похлеще достать, даже  мертвого?  Ну,  хватит  с
меня!
   Хватит! Жалел тебя в память друга - а теперь все! Все! Давно пора сказать
тебе, кто ты есть. Сказать - и показать!
   Валера сунул руку за  пазуху,  выхватил  что-то  из  внутреннего  кармана
легкой светлой куртки и швырнул на стол.
   - Ты меня жалел?! - успела выкрикнуть с  глумливыми  интонациями  Соня  -
видимо, еще по инерции свары. - Да от твоей жалости я скоро в петлю...
   И  тут  она  осеклась,  вперившись  взглядом  в  яркие  картинки,  веером
разлетевшиеся по столу.
   Фотографии... Одна спорхнула со стола в траву, к ногам Струмилина,  и  он
поднял плотный глянцевитый прямоугольничек. Всмотрелся -  и  свободная  рука
сама по себе, автоматически, прижалась к сердцу.
   Да... Если бы у него была жена и он увидел ее вот такой...
   Первое, что бросалось в глаза, -  голый  поджарый  мужской  живот.  Живот
черный - как и ноги, согнутые в коленях. Черным все  это  было  потому,  что
принадлежало негру могучего сложения, попавшему в кадр  только  до  середины
груди. На бедре у него кривой, небрежный какой-то шрам, отчетливо видный  на
лоснящейся коже. Между колен негра лежала белая  женщина  и  ласкала  губами
огромный негритянский орган. Волосы ее  были  откинуты  назад  и  золотистой
пряжей покрывали ковер попугайной красно-зеленой расцветки. И негр,  и  лицо
женщины сняты чуть не  в  фокусе  -  ну  в  самом  деле,  не  позировали  же
любовники, а трудились самозабвенно! - однако  не  могло  остаться  никакого
сомнения: на снимке Соня Аверьянова. Вот эта самая,  стоявшая  сейчас  перед
Струмилиным с выражением такого ужаса на лице,  словно  перед  ней  воистину
разверзлись бездны преисподние.
   "А ведь она и правда не знала, из-за  чего  Костя..."  -  промелькнуло  в
голове.
   У Сони в руках тоже  была  фотография.  Она  взглянула  на  Струмилина  с
беспомощным  выражением  и  почему-то  протянула  ему  этот  снимок.  А   он
маши