не рекомендуют ей сейчас перелеты или длительные переезды. Вот  как  родится
малыш - так они, Литвиновы, и прибудут  в  Нижний,  и  Дима  незамедлительно
приступит к работе.
   А пока.., пока они станут выгуливать по  вечерам,  в  темноте,  Ирину,  и
платить Нонне за  молчание,  и..,  ладно,  о  грядущих  проблемах  не  стоит
загадывать. Когда придет время, все как-нибудь разрешится. Главное,  усвоила
для себя Аня, чтобы на этих поздних  прогулках  Дима  держался  подальше  от
Ирины. Она  сама  будет  вести  Иру-инкубатор  под  руку,  а  Дима  -  пусть
поддерживает ее. Свою жену!

***

   Перрон уже  давно  опустел,  когда  пассажиры  девятого  купе  вывалились
наконец из вагона. От свежего воздуха - днем-то еще жарко, а  по  утрам  уже
чувствуется близость осени - Струмилину стало полегче.  Однако  женщины  еле
тащились, Литвинова вообще  едва  не  свалилась  с  подножки.  Глаза  у  нее
закрывались на ходу, словно девушка никак не могла проснуться. А может,  она
просто-напросто мастерски притворяется, - кто ее знает.
   Антон эскортировал свою команду в здание вокзала, как  вдруг  из  боковых
ворот выскочил тощий молодой человек со взлохмаченными волосами и  суматошно
огляделся.  Но  тут  же  встревоженное  выражение  его  лица  сменилось   на
облегченное, и он пронзительно заорал:
   - Лидочка! Вот он я, погоди!
   Все невольно вздрогнули и приостановились, уж больно громко он кричал.
   Парень подскочил к Литвиновой и схватил ее за руку:
   - Приветик! Извини, проспал. Пошли. Слушай, ты чего такая?
   Литвинова смотрела на него, медленно  моргая  и  потирая  горло.  Ресницы
порхали, как бабочки.
   Струмилин покачал головой. Сам не знал почему - просто покачал, и все.
   - Вы знаете эту женщину? - сурово спросил Антон.
   - Конечно, - кивнул тощий. - А что?
   - Назовите ее.
   - О господи! Лидочка ее зовут, то есть Лида Литвинова.  А  в  чем  вообще
дело?
   - Отчество у нее какое? - вел свою линию Антон.
   - Не знаю, - дернул плечами парень. - Зачем мне ее  отчество?  Вы  у  нее
спросите. Лид, как тебя по батюшке, а? Будем заодно знакомы, - вдруг шутливо
раскланялся он. - По паспорту я Алексей Степанович  Семикопный,  для  друзей
Леха, в просторечии Леший. А вас как величать по отечеству?
   Литвинова продолжала моргать, а Струмилин все качал и качал головой,  как
китайский болванчик. Правда, у болванчика  вдруг  мелькнула  мысль,  что  он
откуда-то знает этого Лешего вместе с его шевелюрой.
   - Лид, да ты что? - вдруг встревожился "в просторечии Леший".  -  Ты  что
какая-то.., не такая? Ух, елки... Опять началось, да?  Ты  чувствовала,  что
опять  начинается?!  Поэтому  и  просила  тебя  встретить  сегодня?  Ах  ты,
бедняжечка...
   Лицо  его  сморщилось  так  жалобно,  что  показалось,  будто  веселый  и
болтливый Леший сейчас разревется, как девчонка.
   - Вы что имеете в виду? - прищурился Антон. - Что начинается?
   - Ломка небось, - хмыкнул Бордо. - Наркоманит девочка, да?
   Струмилин снова покачал головой - на сей раз  вполне  осознанно.  Вот  уж
кого он с одного взгляда  мог  узнать,  так  это  нарков:  и  "запойных",  и
начинающих. Здесь никаких признаков, ни малейших.
   - Что-о? - обиделся Леший. - Сам ты наркоманишь, толстый! У нее...  -  Он
понизил голос. - У нее последнее время случаются провалы в памяти.
   - Да брось! - недоверчиво сказал Антон.
   - Это кто здесь толстый?! - сообразил  наконец,  что  следует  обидеться,
Бордо.
   - Ты, - вскользь бросил Леший. - Очень толстый. И надоедливый. Отвянь, не
путайся под ногами. Я серьезно -  насчет  памяти.  Бывали  случаи,  что  она
забредет куда-то - и не знает, как  домой  вернуться.  И  на  работе  у  нее
последнее время из-за этого большие проблемы.
   - Вы знаете, где она работает? - поинтересовался Антон.
   - Ну, такого одного места вообще-то нет... - замялся Леший.
   - Понятно: лицо без определенных занятий, - гнул свою линию  непреклонный
сержант.
   - Да ладно-ка! - обиделся Леший. - Я только  имел  в  виду,  что  она  по
договору работает в разных местах, а так-то у  нее  совершенно  определенная
профессия. Лида - дизайнер. И классный дизайнер, скажу я вам! Вот вы бывали,
к примеру, в клубе "Ля ви он роз"?
   - Лови.., кого лови? - насторожился Антон.
   - Да нет, это по-французски - "Жизнь в розовом цвете", есть такая песенка
у Эдит Пиаф, слыхали? Антон многозначительно промолчал.
   - Нет, конечно, вы не могли ходить  в  этот  клуб,  он  ведь  женский!  -
хихикнул Леший. - Может, вам приходилось... - Он обернулся  к  Чуваевой,  но
тотчас затряс головой:
   - Извините. Там для богатых, увы. Для очень богатых!
   Туда ходят жена мэра, и губернаторша, и эта безумная теледива, как  ее...
Тамара Шестакова, и наша "яблочница"  Нелли  Собакина,  и  жена  знаменитого
Бусыгина.
   Мужик, понимаете, в колонии парится, а она шейпингом в  "Ла  ви  он  роз"
развлекается!
   - Ну так ведь Бусыгин  успел  все  имущество  на  ее  имя  переписать,  -
скандальным голосом сказала вдруг очнувшаяся Чуваева. - Все эти магазины,  к
каким нормальному человеку теперь и  подступиться  нельзя,  это  ж  все  ее,
Бусыгиной! А ведь ему присудили: столько-то лет  с  конфискацией  имущества.
Черта с два! Вернется с зоны - и вся конфискация псу под хвост. У женушки  и
то, и се, и пятое, и десятое.., вон, даже  подвал  отрыла  под  универсамом,
там, говорят, такие теперь ряды торговые, что с ума сойти!
   - С ума, - согласился Леший. - Кстати, мы  несколько  отвлеклись.  И  эти
ряды, и "Ла ви он роз" оформляла Лидочка.  -  Для  наглядности  он  подергал
девушку за руку, но та стояла, чуть покачиваясь и полузакрыв  глаза,  словно
задремала. - Мы с ней на этой  почве  и  познакомились:  она  мне  кое-какие
заказы давала. Я ведь художник, и тоже, знаете, не из последних!
   Он приосанился, но тотчас спохватился и с жалостью взглянул на Литвинову:
   - Вот навалилась вдруг на человека  беда...  Она  рассказывала,  что  год
назад упала, подвернула ногу, ударилась головой. И  с  тех  пор...  Она  все
время носит при себе документы, чтобы можно было сразу узнать, кто она и где
живет. И друзья, знакомые  ее  все  время  пасут,  прозванивают,  проверяют,
вернулась ли вечером домой.
   - Она что, незамужняя? - поинтересовался Антон. Леший  кивнул.  Струмилин
перевел дыхание.
   - Вроде есть какой-то кавалер... - протянул Леший.
   Струмилин стиснул зубы.
   - А скажите,  Семикопный,  -  вкрадчиво  поинтересовался  Антон,  -  ваша
знакомая только провалами в памяти страдает или заодно клептоманией?
   Леший так и вытаращился. Глаза у него и без того  большие,  особенно  для
изможденного лица, так теперь он сделался похож на свежевываренную креветку,
тем паче что резко залился краской.
   -  Поосторожнее,  мент!  -  так  грозно  сказал  Антону  Леший,  что  тот
отшатнулся и даже  забыл  оскорбиться.  -  Не  надо  шить  дело  порядочному
человеку!
   - Ничего себе порядочному! - в один голос возмутились Чуваева и Бордо.
   Переглянулись чуточку испуганно - и зачастили, перебивая друг друга:
   - Она нас всех ограбила! Все купе! Обчистила! Похитила наши вещи! У  меня
украла кошелек и кольцо!
   - А у меня бумажник, карту "Виза" и "Ролекс", мой  "Ролекс"!  И  молодого
человека тоже ограбила... Вы почему молчите, молодой человек?
   Струмилин пожал плечами и вдруг ощутил на себе взгляд Литвиновой.
   Взгляд уже не такой тупой и сонный, как прежде. Что-то  в  нем  металось,
какая-то мысль, а может, попытка понять, что происходит. Или девушка  просто
удивлялась, что он молчит и не обличает ее перед ошеломленным приятелем?
   - Не может быть... - пробормотал Леший, запустив обе руки в  волосы  и  с
силой ероша их, отчего шевелюра  приняла  уж  совершенно  дикий  вид.  -  Не
может... . Антон поперхнулся, но тотчас стал по-прежнему суров.
   - Да нет, быть такого не может! - горячо воскликнул Леший. - Зачем ей?
   Она не нуждается! То есть  денег,  конечно,  никогда  не  бывает  слишком
много, но все-таки! Она как раз заработала в  своем  клубе  за  одну  штучку
классную, поехала в Москву купить себе кое-что...
   - Минуточку! - перебил Антон и повернулся к вагону, где на  подножке  все
это время висела, навострив ушки, Людочек, напрочь расставшаяся  с  бредовой
идеей уборки. - Где Литвинова садилась?
   - Билет у нее от Москвы, это правда, но в Москве  это  купе  было  пустым
совершенно, я точно знаю. То есть она села в Северолуцке, я  еще  удивилась,
когда проверяла билеты, а потом подумала: какая мне разница?
   - А ты ее не спросила, почему садилась в Луцке, если билет от Москвы?
   - Да ты понимаешь... - зашныряла глазами Людочек, -  если  честно,  я  не
видела, как она садилась.
   - То есть?! - нахмурился Антон. - Каким же образом она прошла? Не с  неба
же свалилась?!
   - Не с неба, не с неба, успокойся, - послышался суетливый мужской  голос.
- Она садилась через последний вагон, и не одна, а с любовником.

***

   Какое-то беспокойство не давало ему покоя все это время,  так  и  грызло,
так и точило! Хотя жизнь редкостно  ополчилась  против  него  именно  в  эти
недели.
   Полное  ощущение,  что  на  Джейсона  некто  неведомый  напустил   порчу,
выражаясь  языком  его  предков.  Акции  "Вуул  Полякофф"  упали  в  цене  с
внезапностью, заставлявшей  предположить  не  случайность,  а  злой  умысел.
Невиданная  засуха  обернулась  страшными  пожарами,  буквально   за   сутки
уничтожившими гектары пастбищ.
   Хуже того - несколько  самых  ценных  отар  оказались  отрезаны  огнем  и
погибли, и в довершение всего недоумок Скотт Каслмейн, не дождавшись решения
суда, который, наверное, позволил бы ему  (вернее,  овечке  Джейси!)  внести
залог, попытался покончить с собой в тюрьме.
   И где он только раздобыл этот осколок бутылочного стекла,  которым  ночью
вскрыл себе вены? Ладно,  стекло  мог  найти  на  тюремном  дворе  во  время
прогулки, такое возможно, но откуда  -  это  интересовало  Джейсона  гораздо
больше! - раздобыл бесстрашие  перед  лицом  смерти?  Покончить  с  собой..,
болезненным, долгим способом, требовавшим мужества и терпения! Ни  одним  из
этих качеств Скотти никогда не отличался, и вот поди ж ты!
   Джейсон даже  ощутил  к  кузену  нечто  вроде  уважения  (особенно  когда
подумал, что теперь-то залог вносить не  понадобится)..,  которое,  впрочем,
немедленно сменилось яростью, как только он узнал, что попытка  самоубийства
не удалась.
   Придурок! Сколько дел перепробовал за свою жизнь этот неудачник  -  и  ни
одного так и не смог довести до конца. Тем паче - убить себя.
   А главное, Скотти  не  нашел  ничего  лучшего,  как  сунуть  под  подушку
покаянное,  отвратительное,   высокопарное   признание   в   том,   что   он
действительно изнасиловал того юного красавчика  самым  гнусным  образом,  и
столь же гнусно лгал на следствии, уверяя, что мальчишка сам его  соблазнил.
Ну да, пятнадцатилетний распутник искусил невинного  сорокалетнего  младенца
Скотти...  В  это  все  равно  никто  не  верил,  и  правильно  сделал,  как
выяснилось.
   Это позорное признание мгновенно  стало  достоянием  гласности,  во  всех
газетах на разные лады склонялась  фамилия  Каслмейн,  а  рядом  то  и  дело
звучало имя преуспевающего кузена Скотти, знаменитого "шерстяного Полякофф",
кто якобы готов уплатить миллион долларов, чтобы спасти любимого  кузена.  В
одной "желтой" газетенке даже выражалось недоумение по поводу  такой  пылкой
родственной любви - дескать, она только родственная  или  какая-нибудь  еще?
Ведь Джейсон Полякофф, как известно, до сих пор не женат...
   Словом, ему тяжело приходилось, по-настоящему, тяжело, и он привык каждый
день ждать от судьбы какой-нибудь новой пакости, а потому почти не удивился,
когда обнаружил среди почты конверт со  знакомой  картинкой:  Воронья  башня
Нижегородского кремля. И Сонин почерк...
   Джейсон вскрыл конверт, -  из  него  выпал  пресловутый  авиабилет,  -  с
ужасным предчувствием: она передумала! Она не приедет!
   О господи.., не приедет, да, но не потому, что передумала. Соня попала  в
аварию и лежит сейчас в больнице, с ногой на вытяжке и в гипсовом корсете.
   Лежать  ей  сорок  пять  суток,  то  есть  никак  не  успеть  вылететь  в
назначенный мистером Полякофф срок. И оформлением визы сейчас заниматься нет
никакой возможности. Она попросила  свою  мать  сдать  билет,  чтобы  купить
другой, на более поздний срок, однако, к сожалению,  ей  сообщили,  что  это
невозможно, сдать его и получить обратно деньги может только  тот,  кто  его
заказал. Поэтому она возвращает билет.
   Ей очень неловко это сообщать, но деньги, присланные  мистером  Полякофф,
пришлось потратить на врачей. Зато она лежит  в  хорошей  больнице,  за  ней
прекрасно ухаживают, у нее теперь  появилась  надежда  на  выздоровление  и,
возможно, когда-нибудь - даже на встречу с милым, добрым Джейсоном, которого
ей, конечно, сам бог послал.
   Письмо выпало из рук Джейсона. Больше всего его поразило даже не известие
об аварии, хотя это само по себе ужасно, а ее  осторожные  слова  "возможно,
когда-нибудь"... Что это значит? Стремление выйти замуж за Джейсона Полякофф
у нее охладело? Или.., или она не верит в возможность своего выздоровления?
   Утерев  с  висков  ледяной  пот,  он  протянул  руку  к  телефону,  чтобы
немедленно заказать себе билет в Москву,  однако  в  это  мгновение  телефон
разразился пронзительным звоном. Джейсон, вздрогнув, схватил трубку.
   Звонила рыдающая мать. Кузен Айзек  -  младший  Каслмейн  ее  любимчик  -
увезен сегодня ночью в  больницу  с  диагнозом  "передозировка  наркотиков".
Причем не из собственного благопристойного дома,  а  из  какого-то  гнусного
притона.
   Фотографии во всех газетах... Мать Айзека, Джессика, лежит с инфарктом. А
Скотти устроил дикий дебош в тюремной больнице, после чего его  перевезли  в
психиатрическую лечебницу. Защита намерена  выдвинуть  новую  версию:  якобы
Скотт находился в состоянии умственного помрачения, когда  изнасиловал  того
мальчишку.
   А Джейсон  подумал,  что  если  здесь  кто-то  и  находится  в  состоянии
умственного помрачения, так это он...
   Успокоив  мать  и  пообещав  ей  немедленно  заняться  делами   проклятых
родственников,  он  по  телефону  отправил   телеграмму   в   Северолуцк   с
изъявлениями своей любви и готовностью ждать сколько угодно. В DHL  помчался
курьер с конвертом, в котором лежали две  тысячи  долларов  -  на  скорейшее
излечение Сони.
   В прилагаемой записке  Джейсон  требовал  извещать  его  о  могущих  быть
денежных затруднениях незамедлительно. И еще он обещал выехать в  Россию  по
возможности скоро, как только закончит некоторые неотложные дела.
   А ночью увидел странный сон.  Снилось  ему,  что  на  его  глазах  здание
знаменитой Опера-хаус, расположенное, как известно, на воде, вдруг пошло  ко
дну Сиднейского залива  -  со  всеми  своими  солистами,  оркестром,  хором,
кордебалетом и зрителями. Он-то, Джейсон, стоял в это время на берегу  среди
множества зевак и слушал, как из тонущего здания  доносится  пение.  Мелодия
была знакома до тошноты, и слова тоже:
   - А вот овечка Джейси, ее  мы  острижем!  А  вот  овечка  Джейси,  ее  мы
острижем!
   Пели на три голоса. Два, конечно, принадлежали Скотти  и  Айзеку.  Третий
сначала показался Джейсону незнакомым, но потом он  понял,  что  уже  слышал
его.
   Правильно, этот приятный, мелодичный голосок трогательно напевал "Уж  как
помню,  я  молодушкой  была"  и  "Позарастали  стежки-дорожки".  Голос  Сони
Богдановой.

***

   - Привет,  Крохаль.  -  Антон  за  руку  поздоровался  с  невесть  откуда
взявшимся малорослым худеньким мужчиной в форме проводника. -  А  ты  откуда
знаешь, как эта гражданка попала в поезд?
   - Так последний вагон - это ж мой. В Северолуцке только встали,  началась
высадка, и вдруг подходит ко мне  мужик.  Лет  этак  за  тридцать,  высокий,
мордатый, кучерявый. На этого похож, вашего,  выскочку  нижегородского,  как
его... - Проводник пощелкал пальцами, вспоминая. -  Ну,  замасленный  такой,
чернявый, ну как его? Любимчиком первого папы был, а теперь опять  в  каждой
бочке затычка... Чужанин, вспомнил! Во, один в один Чужанин, и задница такая
же оттопыренная. Подходит, значит, а на руке у него висит вот эта.., как  ты
говоришь, гражданка.
   Он подмигнул Литвиновой, которая держалась так, словно  все  происходящее
не  имеет  к  ней  ни   малейшего   отношения.   Смотрела   в   пространство
остановившимися,  безжизненными   глазами,   потирала   горло   да   изредка
переминалась с ноги на ногу, все-таки неудобно  стоять  на  слишком  высоких
каблуках. И даже сообщение о том, что ее при посадке  сопровождал  любовник,
не  вызвало  у  нее  ни  капли  смущения.  Ну  а  остальные  так  или  иначе
отреагировали: Леший  воззрился  на  Литвинову  с  удивлением,  Струмилин  в
очередной  раз  скрипнул  зубами,   Бордо   хмыкнул,   Людочек   с   Антоном
переглянулись,  а  Чуваевой,  похоже,  вообще  стало  противно  на  все  это
смотреть. Она демонстративно отвернулась и от проводника, и от  растрепанной
особы в красном  платье:  конечно,  не  профессиональная  воровка  и  просто
морочит сейчас людям голову.
   - Он-то вроде еще ничего, держался, а эта - в дымину. Ножки  заплетаются,
глазки закрываются. Ну все, ну полный  никакизм!  Это  ж  надо,  думаю,  вот
нализалась девушка! - Крохаль покачал головой. - А мужик показывает  мне  ее
паспорт, билет и говорит: "Слушай, дорогой, выручи, а? Ко  мне  вот  подруга
приезжала, ну, мы отметили это дело, конечно, а какая-то сволочь  жене  моей
настучала. На хазе у приятеля ей нас застать не удалось,  предупредили  меня
дружки, так представляешь, приперлась дурная баба на  вокзал!  Я  ее  издали
увидел, как она к шестнадцатому вагону чешет. Мне бы смыться,  домой  загодя
добраться, чтоб как ни в чем не  бывало,  но  Лидка,  видишь  ты,  в  полной
отключке, не  могу  ж  я  ее  бросить!"  -  "Вполне  тебя  понимаю  и  всяко
сочувствую, - говорю ему, - но чем я-то могу помочь? Посадить барышню в свой
вагон? Не получится, у меня полный комплект и еще двое сверху".  -  "Нет,  у
нее в шестнадцатом вагоне свое место есть,  тридцать  шестое,  пусть  там  и
едет. Мне бы ее через поезд втихаря протащить, на полку запихнуть, а  самому
смыться, пока баба моя не заметила. Выручи, - говорит, - друг, а я  тебе..."
- Тут проводник Крохаль осекся, но тотчас продолжил:
   - Выручить, словом, попросил как мужчина мужчину.
   Конечно, в жизни всякое бывает, я ведь и сам человек... Билет у этой  его
подружки я проверил, паспорт, все в порядке. "Ну ладно, - говорю, - тащи  ее
через тамбуры, и флаг тебе в руки". Ну и все. Потом я закрутился и забыл обо
всем, а сейчас смотрю, вы тут колготитесь. Чего случилось-то?
   - Чего случилось? - яростным шепотом повторил Бордо. - Случилось то,  что
вам навешали лапши на уши! Это не любовник  ее,  а  сообщник.  А  может,  по
совместительству и любовник, значения не имеет. Теперь я все понял! Эта... -
в горле у него что-то выразительно клокотнуло, - вовсе не пьяная,  а  только
притворялась. И не спала она, а просто лежала и выжидала  удобного  момента,
когда нам принесут чай, но ей еще надо было, чтобы она осталась в купе одна,
и такой момент  представился.  Я  шел  из  туалета,  эта  женщина,  -  Бордо
обернулся на Чуваеву, которой, похоже, стало вовсе невмоготу,  так  что  она
даже побрела со всеми своими вещичками куда-то в сторонку,  -  эта  женщина,
значит, шла в туалет, а вы, - указующий перст Бордо воткнулся в  Струмилина,
- вы еще стояли в коридоре. И она улучила момент,  подсыпала  нам  что-то  в
стаканы, а сама снова притворилась спящей.  Мы  выпили,  как  зайчики,  -  и
вырубились. Тогда она спокойно спустилась с полки, обобрала нас, как  липок,
а вещички вынесла из купе и где-то припрятала. В купе ведь ничего не  нашли?
- обратился Бордо к Антону.
   Тот обернулся к одному из своих командос, топтавшемуся рядом с  Людочком,