Гуля.
   - Здесь один странствующий дервиш похоронен, -  сказала  она.  -  Его
кочевники-киргизы убили.
   - За что?
   - Дочь одного из  них  влюбилась  в  дервиша  и  сказала,  что  будет
сопровождать его до его смерти. Тогда ее отец убил  дервиша  и  увел  ее
домой. А потом вернулся с братьями и они похоронили его здесь...
   - А почему он ее с ним не отпустил? - спросил  я,  подумав,  что  эта
история издали напоминает мою.
   - У дервиша не может быть дома, а значит, ему  не  положено  жены,  -
ответила Гуля.
   "Ну слава Богу, что я не дервиш, - подумал я. - У меня все-таки дом в
Киеве есть..."
   Тут же возле могилы дервиша мы сняли с верблюдицы поклажу, присели на
полосатую подстилку отдохнуть, поели. Потом Гуля  собрала  на  солончаке
охапку сухих стебельков и веток  безуспешно  пытавшихся  выжить  в  этом
месте растений и поставила на разведенный костер  треножку  с  котелком.
Вскоре мы пили зеленый чай, задерживая его во рту и купая в нем  соленые
сырные шарики.
   Рассказав за время совместного  странствия  Гуле  практически  все  о
своей жизни, я чувствовал себя с ней теперь уютно, несмотря на то, что о
ее жизни  почти  ничего  не  знал.  Спокойствие  и  тишина  этого  места
располагала к беседе.
   - Гуля, - спросил я. - А ты всегда жила в юрте с отцом?
   - Нет. Не всегда... Уезжала в Алма-Ату учиться, на шесть лет...
   - А где училась?
   - Я мединститут закончила, - скромно опустив глаза, сказала она.
   - И потом сразу назад, к отцу?
   - Да, - она кивнула. - Если б я там вышла замуж, то осталась бы...
   - А почему не вышла? Гуля пожала плечами.
   - Там было много детей богатых родителей, которым  бы  все  равно  не
разрешили на мне жениться... Но я бы и сама  не  захотела...  А  ты  был
женат?
   - Нет, - ответил я. - Жил два года вместе с одной женщиной, она  была
из другого города. Потом она захотела перевезти к нам  свою  мать,  и  я
понял, что это сожительство пора заканчивать... Квартира была маленькой,
да и отношения наши с ней уже угасали, так что вряд ли  приезд  ее  мамы
добавил бы в них романтичности. После этого я решил пожить один,  и  мне
это понравилось. Ну а дальше я тебе уже рассказывал.
   Гуля кивнула.
   - Я тебе нравлюсь? - спросил я ее. Мы смотрели друг другу в глаза.
   - Да, - сказала она тихо.
   Мне было хорошо. Теплый чуть солоноватый воздух овевал лицо. Напротив
сидела красивая  женщина,  которая  только  что  призналась,  что  я  ей
нравлюсь. Что мне было еще нужно? Да  в  общем-то  ничего,  даже  поиски
чего-то, закопанного в  песке  Тарасом  Шевченко,  показались  ненужной,
мелкой суетой, а не целью великого путешествия. Да и не знаю я, что  там
он закопал и закопал ли вообще. Может, это  был  обычный  лживый  донос,
лишь бы насолить нелюбимому малороссу, забритому в москали. Смешно  было
в этот момент думать о Шевченко, хотя тут  же  припомнились  комментарии
покойного Гершовича о том, что больше всего на свете Кобзарь  боготворил
женщину.
   Я поднялся и сел рядом с Гулей. Повернулся  к  ней,  посмотрел  в  ее
карие глаза.
   - Можно, я тебя поцелую? - спросил я несмело.
   - Муж не должен спрашивать разрешения у жены... Эти  ее  слова  снова
выбили из меня ощущение приподнятой романтичности. Но, все же  восприняв
их, как простое "да", я наклонился к ее лицу и наши губы соприкоснулись.
В этот момент я больше всего боялся неподвижности и пассивности ее  губ,
но, к счастью, боялся зря.
   Мы  целовались  несколько  минут.  Поцелуй  был  сладким  и  соленым.
Соленость  ему  придавали  недавно  раскатанные  во   рту   до   полного
растворения сырные шарики или же окружавший нас воздух. Я обнял  Гулю  и
прижал к себе. Мои руки чувствовали ее тепло.  Я  уже  целовал  ее  шею,
укутав лицо в шелк ее волос.
   Соленость ее кожи уже казалась сладостью, значения слов  менялись  на
противоположные, оставляя незыблемыми  чувства  и  ощущения,  к  которым
каждый человек стремится и,  достигнув,  пытается  удержать,  как  можно
дольше.

Глава 32

   Верблюдица Хатема уходила от нас медленно, то и дело останавливаясь и
оглядываясь назад.
   - Она что, сама вернется? - спросил я.
   - Да, - сказала Гуля. - Нам тоже пора... Сложив вещи, я  забросил  на
плечи рюкзак, взял в руку канистру с водой. Потом оглянулся  на  двойной
баул.
   Казалось, что этот баул потяжелее рюкзака, и я шагнул к  нему,  чтобы
проверить.
   - Я возьму, - опередила меня Гуля.
   Она легко забросила его  перевязь  на  плечо  и  посмотрела  на  меня
ожидающе.
   Мы шли по солончаковой полоске,  огибавшей  поднятия  холмов.  Позади
остался Бесманчак и могила убитого дервиша.
   Солнце в этом месте казалось не таким жарким,  как  в  пустыне.  Хотя
висело оно в центре неба,  словно  специально  пытаясь  быть  на  равном
расстоянии от всех окружающих горизонтов. Я подумал  о  том,  что  когда
обводишь горизонты взглядом - никогда не воспринимаешь их,  как  границу
круга, хотя по простой логике они могут быть только кругом. "Видно, сама
земля недостаточно круглая", - решил я и на этом успокоился.
   Мы шли рядом. Я посматривал искоса на Гулю. Снова хотелось слышать ее
голос, но шла она молча, тоже о чем-то задумавшись. А мне не хотелось ее
тревожить. Все-таки куда  приятнее  разговаривать  под  вечер,  сидя  на
подстилке, когда можно будет не только говорить, но и обнять ее снова  и
снова поцеловать.
   Тогда  уж  я  никакого  разрешения  спрашивать  не  буду,  чтобы   не
чувствовать себя глупым. Да и вроде уже расставлены все точки  над  "i".
Сложный мой статус как-то определился, и это позволяло чувствовать  себя
увереннее. Муж, какой бы он ни  был  -  подаренный,  выбранные  или  сам
выбравший, - все равно является  главой  семьи  или,  по  крайней  мере,
равной ее половиной.
   С наступлением вечера мы замедлили шаг. Опускавшаяся с неба  прохлада
смягчала усталость от пути, и возникшая вследствие этого  инерция  нашей
затухающей энергии позволила пройти еще не меньше километра, прежде  чем
мы остановились в маленьком треугольничке ложного  ущелья,  похожего  на
уменьшенную копию ущелья с могилой дервиша. Сбросив рюкзак и поставив  у
ног уже наполовину пустую канистру, я  опять  приободрился.  Или,  может
быть, просто расправил плечи, освободив их от тяжести поклажи.
   Гуля тоже опустила свой двойной баул.  Сразу  вытащила  подстилки.  Я
наблюдал за ней и поймал себя на том, что  не  просто  наблюдаю,  а  уже
любуюсь ею с чувством то ли тихого хвастовства, то ли гордости за  себя:
"Вот какая у меня жена! Стало быть и сам я чего-то стою!"
   А вокруг никого не было, не считая хамелеона Петровича, застывшего на
верхнем горбе еще не распотрошенной части баула.
   В  этот  вечер  на  ужин   мы   съедали   последнюю   банку   "Сельди
атлантической".
   Под недоуменным взглядом  красивых  карих  глаз  Гули  я  внимательно
просмотрел содержимое открытой банки и только после  этого  поставил  ее
между нами. Банка быстро опустела, и, запив наш скромный ужин водой,  мы
стали вместе собирать сухие стебли каких-то растений и пригнанные ветром
целые легкие клубки, скатанные из ковыля, верблюжьей колючки и  солянки.
Потом развели костер и стали ждать, когда закипит вода в котелке.
   Пока вода грелась - небо опускалось все ниже и ниже, становясь темнее
и уютнее. Потом из двух пиал поднимался пар, и  я  старался  рассмотреть
его цвет, почему-то в этот момент думая,  что  от  зеленого  чая  должен
подниматься пар такого же цвета. Потом раскатанный во рту  сырный  шарик
заполнил мое настроение терпкой соленостью, и я опять взбодрился мыслями
и  желаниями,  теперь  уже  наблюдая  за  Гулей,  медленно  и  грациозно
подносившей ко рту свою пиалу. На  ней  была  рубаха-платье  фиолетового
цвета со стоячим коротким воротничком и белые штаны. "Когда  она  успела
переодеться?" - подумал я, вспоминая, что еще сегодня цвет рубахи-платья
был салатовый с узорами, которые я когда-то встречал на коврах.
   Вечер укрыл нас темнотой, и мы, допив чай, стали укладываться спать.
   Костер затух сам собой,  и  теперь  по  истлевшим  стеблям  пробегали
последние искорки. Наступила полная тишина, и  я,  накрываясь  полосатым
покрывалом, снова бросил взгляд на нашего хамелеончика - он так и  сидел
на бауле.
   Этой ночью я был посмелее и после нескольких поцелуев с силой  прижал
к себе Гулю. Целовал ее шею, распустил ее волосы и тут  же  почувствовал
себя совершенно беспомощным перед ее восточным одеянием, которое она  не
снимала на ночь.
   -  Ты  хочешь,  чтобы  я  разделась?  -   неожиданно   спросила   она
полушепотом.
   - Да, - таким же полушепотом ответил я.
   - Тогда мне придется облиться водой... - сказала Гуля, глядя на  меня
вопросительно и нежно.
   - Хорошо, - ответил я.
   - Тогда у нас завтра не будет питьевой воды.
   - Пускай.
   Она поднялась. Отошла на пару шагов в сторону. Медленно разделась - я
следил за ее мягкими неспешными движениями, в которых прочитывался  весь
ее характер. В темноте, к которой уже привыкли мои глаза, между звездами
и  трещинами  солончака,  словно  видение  из  арабских  сказок   стояла
обнаженная Гуля.
   Она стояла некоторое время неподвижно, то ли прислушиваясь к  тишине,
то ли вдыхая освобожденным от  одежды  телом  воздух  этой  ночи.  Потом
наклонилась и взяла в руки канистру с водой. Открутила пробку и,  подняв
над собой, стала потихоньку наклонять.  Я  не  видел  струи,  но  слышал
журчание  воды,  падавшей  на  ее  плечи,  бегущей  по  ее   телу.   Она
повернулась, и полный профиль ее тела заставил меня с иронией подумать о
красавицах, позирующих для разных мужских журналов.  А  вода  продолжала
журчать, литься, и я завидовал этой воде, бегущей по ее телу, замирающей
перед падением на острых сосках ее красивой груди,  льющейся  по  ровной
спине, по бедрам, по ногам.
   Прошло несколько минут, и мне уже казалось, что вода, да и  весь  мир
теперь должен завидовать мне. Я сушил собою прохладную  от  воды  нежную
кожу Гули, я согревал ее тело поцелуями, сам ощущая, как горят мои губы.
Мы разогревались одновременно, и уже ее ладони, вжавшиеся в  мою  спину,
казались очень горячими, но мне было мало этого огня. И Гуле,  казалось,
тоже его было мало. И мы продолжали согревать друг друга, пока не  дошли
до той точки кипения страсти,  выше  которой  только  смерть.  Потом  мы
остывали, слушая дыхание друг друга и  видя  сквозь  полузакрытые  глаза
пустынный рассвет. Это утро, спускавшееся прохладным ветерком с холмов в
маленький не правильный треугольник нашего ущелья, показалось мне  самым
ранним в моей жизни. Мне хотелось его продлить, задержать, замедлить.  И
пока солнце неуклюже переваливало за  линию  невидимого  нам  горизонта,
закрытую от  нас  поднятием  холма,  это  утро  длилось,  длилось  почти
бесконечно. Оно замерло, как стрелки на моих часах, и я был этому рад.

Глава 33

   Несмотря на бессонную ночь, мы довольно легко поднялись и отправились
снова в путь. И только сухие губы мои просили воды, но я молчал.  Нес  в
руке непривычно легкую пластмассовую канистру и молчал. Рядом шла  Гуля.
На правом плече лежала перевязь двойного баула, но  она  ступала  легко,
словно закон земного притяжения на нее не распространялся. На  ее  левом
плече  сидел  наш  хамелеончик.  Сейчас  он   притворялся   продолжением
изумрудно-зеленой рубахи-платья.
   Поднималось солнце. Хотелось зеленого чая.  Хотелось  услышать  голос
Гули, но во рту было так сухо, что, казалось, любое сказанное мною слово
может оставить на языке или на деснах кровавые царапины.
   В какой-то момент я заметил на  себе  немного  игривый  косой  взгляд
Гули. Я повернулся к ней на ходу. Наши взгляды и улыбки встретились.
   - Скоро будет колодец, - сказала Гуля, словно прочитав мои мысли.
   - А если б его не было? - спросил я.
   - Я-то привыкла, а тебе было бы тяжело. Я кивнул и тут  же  устыдился
своего  вопроса.  Огонь  желания  не  должен  зависеть  от  наличия  или
отсутствия  колодца.  И  слава  Богу,   что   прошлым   вечером   я   не
поинтересовался ближайшим колодцем.
   Поднятия холмов, вдоль которых мы  шли,  становились  круче  и  выше.
Иногда я задирал голову и  смотрел  на  эти  белые  ребристые  монолиты,
закаленные солнцем и ветрами. Зачем они здесь?  Чему  они  служат?  Если
природа - это основа жизни, то эти огромные камни никакого  отношения  к
природе не  имели.  Может  они,  словно  огромные  гири,  уравновешивали
какие-нибудь Кордильеры на другом конце земли? В чем смысл существования
этих огромных камней? Или не стоит искать в этом смысл?
   Мы шли без остановки часов шесть, пока  не  увидели  колодец,  грубый
круг которого был сложен из крупных камней. Когда мы подошли, я заметил,
что вокруг колодца солончак был каким-то зализанным,  трещин  в  нем  не
было. А сам колодец оказался до странности мелким - глубиной  не  больше
полуметр. И воды в нем было мало  -  моя  рука,  опущенная  вертикально,
окунулась  по  запястье,  уткнувшись  кончиками  пальцев   в   скользкое
глинистое дно. Там же, в воде, лежала большая литровая кружка.
   Мы заполнили канистру. Потом  умылись,  сливая  друг  другу  из  этой
кружки.
   Потом я с испугом заметил, что воды в колодце уже не осталось. Подняв
свой растерянный взгляд на Гулю, я увидел  на  ее  лице  снисходительную
улыбку.
   - Пока чай сварим - еще наберется, - сказала она, кивнув на колодец.
   В этом месте было из чего разводить костер. Вскоре  мы  пили  зеленый
чай.
   Разговаривали. Меня начало  клонить  в  сон,  и  Гуля,  заметив  это,
достала из баула полосатую подстилку. Я улегся  и  мгновенно  заснул.  А
когда проснулся - был уже поздний вечер. Белые верхушки холмов еще  были
освещены невидимым снизу солнцем, но этот свет забирался все выше и выше
и, задержавшись на самой вершине ближнего от нас холма, ушел куда-то еще
выше, растворившись в небе.
   Я оглянулся по сторонам. Увидел Гулю, сидевшую  на  каменном  бортике
колодца. А потом увидел распластанные на  каменном  склоне  монолита  ее
рубахи-платья: красную,  салатовую,  зеленую,  синюю  и  еще  две,  цвет
которых в наступившей темноте различить было трудно. Пока я  спал.  Гуля
выстирала свою одежду.
   Я провел руками по джинсам. Посмотрел на свою футболку. Задумался.
   - Ты уже не спишь? - спросила Гуля, повернувшись ко мне.
   - Нет, - ответил я.
   - Сегодня ночью будет очень красивое небо.
   - Откуда ты знаешь?
   - Был очень густой закат, - пояснила Гуля. Спать мне уже не  хотелось
и, несмотря на надвигавшуюся ночь, мое отдохнувшее тело  было  наполнено
бодростью.
   - Хорошо, будем смотреть на небо, - сказал я Гуле и  тут  же  услышал
вырвавшийся у нее смешок.
   - Ты чего? - спросил я.
   - Нет, ничего...
   Я встал, подошел к ней.
   - Мне сегодня так хорошо... - Гуля подняла свой взгляд на меня, когда
я остановился перед нею. - Я хочу, чтобы мне всегда было так хорошо...
   Я наклонился к ее лицу,  поцеловал  ее  губы.  Любые  слова  казались
неуместными, и я молчал.
   - Смотри, смотри! - резко прошептала Гуля,  показывая  рукой  куда-то
вверх.
   Я проследил за направлением ее  жеста  и  увидел  комету  с  огненным
хвостом.
   Комета лениво летела в сторону горизонта, но исчезла из виду, так  до
горизонта и не долетев.
   Ночью я вытянул руки вперед, и теплый песок,  на  который  легли  мои
ладони, показался мне пушистым.

Глава 34

   Сон, приснившийся мне под утро, наполнил тело такой бодростью,  будто
оно только-только созрело для настоящей жизни.
   Удивительно легко я поднялся с подстилки. Оглянувшись, увидел  те  же
красивые цветные пятна Гулиной одежды, разложенные по  склону  уходящего
вверх монолита. Самой Гули рядом не было, но  ее  отсутствие  показалось
естественным, будто оно входило в ритуал утра, наступавшего для нее часа
на два раньше.
   Пройдет минут пятнадцать, и  она  появится,  неся  в  руках  объемный
воздушный пучок пустынного хвороста, на  котором  будет  готовиться  наш
утренний чай. Я бы даже не удивился, если б она вернулась, неся в  одной
руке охотничье ружье, а в другой - убитую  лань  или  молодого  сайгака.
Правда, это видение уже превращало меня в представителя третьего пола  -
слабого ребенка, нуждавшегося в защите и уходе со стороны  и  мужчин,  и
женщин.
   Моя энергия искала  выхода,  и  я,  расставив  ноги  на  ширину  плеч
(повинуясь давно  приобретенному  от  утренней  радиозарядки  инстинкту)
принялся размахивать руками. Потом долго приседал, наклонился  в  разные
стороны. И все с одной только целью - почувствовать  себя  хоть  чуточку
усталым. Но не тут-то было. Энергии словно  прибавлялось  после  каждого
взмаха рук. Я прекратил зарядку, снова оглянулся по сторонам.  И  увидел
Гулю, вышедшую из-за одного из въезжавших в землю отрогов.
   Она несла хворост. На  ней  была  салатовая  рубаха-платье.  Она  шла
медленно.
   Этот легкий воздушный ком сухих веточек и  стеблей  казался  каркасом
для нижнего шара какой-нибудь снежной бабы. А  накладывавшиеся  друг  на
друга, уходившие в конце концов сами за себя языки каменных  отрогов  на
заднем плане выглядели искусной декорацией к постановке этого, очевидно,
древнего эпоса. Эпоса, в котором все  остается  незыблемым:  и  горы,  и
небо, и песок, и красивая казашка в яркой одежде. И только  странник,  к
которому  она  идет,  является  чем-то  непостоянным,  переменным,   как
сельское электричество. Красота незыблема, вечна.
   Лишь те, что сражаются за  нее,  за  обладание  ею  -  они  погибают,
исчезают, теряются в песках. Мое присутствие в  этой  постановке  делало
постановку несколько модернистской. Я не сражался за обладание красотой.
Я вообще не сражался. Я был спасен верблюдицей Хатемой и в конце  концов
меня подарили, предварительно у меня же  испросив  разрешения.  Подарили
красавице Гуле, словно отныне я должен был ее украшать.
   Я подумал,  что  все  это,  весь  этот  бесконечный  эпос  мне  очень
нравится. Мне даже хочется,  чтобы  он  действительно  был  бесконечным.
Чтобы  этот  мир,  в  котором  мы  сейчас  пребывали,  по  которому   мы
путешествовали, следуя уже скорее  к  условной,  чем  к  реальной  цели,
оставался моим миром, красивым, суровым и в чем-то жестким.  Чтобы  этот
мир не выпускал меня за свои границы.
   От спички загорелся хворост, над которым завис котелок. Гуля  скатала
свои высушенные рубахи-платья и сложила в баулы. Солнце приподнялось над
горами. На баул вылез хамелеончик Петрович и застыл, вытянув шею к небу.
   Выпив чаю и раскатав на языке по  паре  соленых  сырных  шариков,  мы
отправились  дальше  извилистой  тропкой,   повторявшей   кривую   линию
уходивших под землю каменных языков.
   Шли долго, только однажды сделав привал для того, чтобы  напиться  из
баллона воды.
   Солнце уже опускалось, а горные отроги все не кончались.
   И опять был ночлег в узкой ложбинке между двумя каменными языками.  И
ночь была тихая и звездная. Только утро оказалось недобрым. Еще во сне у
меня  как-то  заныли  руки,  словно  сдавленные  в  запястьях.  А  когда
проснулся - понял, что руки действительно связаны за спиной. И  лежал  я
на животе,  уткнувшись  носом  в  маленькую  расшитую  ромбиками  Гулину
подушечку. Я покрутил головой, еще не будучи в состоянии ощутить  страх.
Я был только озадачен и удивлен.
   Я повернулся на бок, потом  сгруппировался  и  не  без  труда  уселся
"ванькой-встанькой" - ноги тоже были связаны. Осмотрелся. Гули опять  не
было  рядом,  но  на  песке   вокруг   подстилки   виднелось   множество
человеческих следов.
   "Неужели это Гуля меня связала? - мелькнула  сумашедшая  мысль.  -  Я
просто надоел ей, вот и решила уйти, а чтоб не догонял - связала..."
   Я не успел додумать - откуда-то послышались  два  голоса,  мужской  и
женский.
   Сначала они звучали невнятно, но по мере их приближения, слова  стали
различимы и я к своему удивлению услышал чистую украинскую речь...
   - Що ж ты, дурэнь, не втримав, а? - спрашивал женский голос.