что  можно  сбрасывать  с  брезента
песок, просто поворачиваясь раз в полчаса с боку  на  бок.  И  я  застыл
неподвижно, давая отдых изнуренному телу.
   Лежал, слушал ветер. Пытался догадаться, который час, но быстро устал
от этого - уже мысленно.
   И вдруг то ли ситуация, то ли мое состояние напомнили мне о полете  в
невидимый космос там, на складе "детского питания", где я работал ночным
охранником.  Я  вспомнил  удивительные  ощущения  полета,  которые   мне
подарило "просроченное сухое молоко", добавленное  в  растворимый  кофе.
Чувство полета, полученное в обмен на тогдашнее  чувство  страха.  Обмен
был явно неравноценным, но в мою пользу. Я выпотрошил свой рюкзак, нашел
там банку порошка, открыл.
   Сунул туда два пальца  и  слизал  с  них  этот  порошок,  после  чего
перевернулся на другой  бок,  к  канистре  с  пресной  водой,  и  сделал
несколько глотков. Сначала показалось, что действительно во рту  у  меня
от соединения этих двух составных частей возникло теплое молоко. Но  уже
через полминуты язык ощутил  непонятную  сладость,  потом  она  полилась
вниз, разлилась по  всему  телу.  Тело  стало  терять  вес.  Неожиданная
легкость в то же время уводила его из-под контроля. Я не мог  пошевелить
ни  рукой,  ни  ногой,  хотя  все  еще  чувствовал  их.   Я   попробовал
восстановить хотя  бы  какую-то  физическую  связь  с  конечностями,  не
пытаясь делать никаких  движений.  Я  хотел  просто  поочередно  ощутить
сначала  руки,  потом  ноги.  С  правой  рукой  у  меня,  казалось,  это
получилось. Я даже ощутил подушечки пальцев как бы изнутри. Но  тут  вес
мой стал отрицательным, я стал  подниматься  над  землей.  Я  был  легче
воздуха и, так и не поняв, куда же делся  брезент  палатки,  накрывавший
меня, взлетал все выше и выше. Меня нес уже  знакомый  мне  и  силой,  и
запахом каспийский ветер, поднимая все выше  и  выше.  Я  видел  летящие
рядом песчинки, но они были тяжелее  меня,  и  как  только  порыв  ветра
ослабевал, они проваливались вниз, словно из-под них выбивали  невидимые
подпорки. А я продолжал лететь,  продолжал  подниматься.  И  в  какой-то
момент понял, что я уже  поднялся  выше  ветра.  Теперь  мое  вознесение
проходило плавно и вертикально. Я уже различал приближающиеся звезды,  а
значит, проник за ту черную пелену, которой укрыло себя  небо  на  время
шторма.  Вокруг  меня  суетились  какие-то  небесные  насекомые,  иногда
задевая меня то колкой лапкой, то усиком.  Но  страха  я  не  испытывал,
почему-то заранее уверенный в их полной  безобидности  и  дружелюбности.
Одно такое насекомое некоторое время поднималось рядом со мной  напротив
моего лица, рассматривая меня с нескрываемым  любопытством.  Оно  чем-то
напоминало рака, только клешней у него не было, а было множество длинных
паучьих лапок.  Мне  захотелось  пожать  одну  из  них  и  я  попробовал
протянуть руку.
   Несмотря на то, что рука не послушалась, насекомое, видимо уловив мое
желание, испугалось и исчезло в синей густоте втягивавшего  меня  внутрь
себя неба.

Глава 24

   Время растягивалось, как жевательная резинка. Снова сминалось в  один
комок, меняло форму, при этом оставаясь бездвижным и застывшим. Я с  ним
играл, как какой-нибудь космонавт-проказник с каплей  воды  в  состоянии
невесомости. Мой полет перешел в свободное  парение,  руки  и  ноги  уже
слушались меня, и я с их помощью продолжал плавное движение, ощущая себя
больше медленной птицей, чем человеком.
   В густой синеве, доступной глазу только на  метров  десять-пятнадцать
вокруг, я плыл, постоянно озираясь  и  замечая,  как  в  зону  видимости
попадали странные существа и предметы. Они  неспешно  пролетали  мимо  и
снова уходили в густую синеву, нежную и манящую,  словно  скрывавшую  от
моего взгляда какие-то сладкие тайны или врата рая.
   В какой-то момент я заметил неспешно пролетающего мимо меня  человека
в странной  старомодной  одежде,  в  рубахе,  подпоясанной  веревкой,  с
высокой лысиной и седыми усами. На его лице  была  благостная  улыбка  и
взгляд его тоже казался улыбчивым, но при этом неподвижным, как объектив
кинокамеры. Он прошелся этим взглядом по мне, и  в  миг  соприкосновения
наших взглядов я почувствовал, как  меня  обдало  теплом,  словно  перед
лицом открылась заслонка деревенской  печи.  Он  уже  скрылся  в  густой
синеве, а тепло оставалось во мне и словно жило собственной жизнью.  Оно
заботливо окутывало меня, а когда я чуть недовольно подумал, что вот-вот
мне станет слишком жарко -  тепло  немного  отпустило  меня,  невидимое,
отошло на невидимое расстояние и грело  меня  оттуда,  нежно  и  немного
навязчиво.
   Кто-то еще, окруженный полупрозрачной сферой, пролетел  вскоре  мимо,
помахивая рукой. Пролетел медленно, и я  успел  разглядеть,  что  сфера,
окружавшая его, была разнородной, и  внутри  нее  кроме  этого  человека
плавали   или   кружились   какие-то   мелкие   кругловатые    предметы.
"Человек-планета", - понял я, и тут же в груди защемило.  Перед  глазами
возник образ планеты Земля, нежно укутаный в такую же  сферу.  Через  ее
полупрозрачную голубизну  виднелись  узнаваемые  очертания  материков  и
морей, и  я  вдруг  понял,  что  она  вынырнула  из  моего  воображения,
материализовалась в небольшой мягкий  шарик-глобус  и,  колыхаясь  своей
сферой, стала удаляться от меня. Мне захотелось догнать ее, и  я  кролем
поплыл вперед, словно по воде. Земля,  будто  заметив  погоню,  ускорила
свое движение и при этом стала уходить вниз. Я продолжал плыть за ней. Я
так разогнался, что с меня слетело  подаренное  мне  тепло,  после  чего
скорость моя увеличилась, но одновременно стало холодно.  И  Земле  тоже
стало холодно - я заметил, как загустела ее сфера, как под ее  внезапным
замутившимся молоком исчезли все знакомые по урокам географии  очертания
и теперь впереди летел просто какой-то молочный шар. Но я-то  знал,  что
это была Земля, и поэтому  продолжал  преследовать  ее,  пока  вдруг  не
ударился о невидимую преграду.
   Ударился, ощутил боль в шее. В горле запершило, потом сперло дыхание,
стало не хватать воздуха. Я раскрыл рот, растянул губы до боли,  но  это
не помогло. В глазах помутилось. Руки и ноги  обмякли,  и  вдруг  кто-то
крепко схватил меня за ноги и  потащил  назад.  "Куда  назад?"  -  успел
подумать я, теряя сознание.

Глава 25

   Джамшед, поджарый невысокий казах с постоянно  улыбающимися  глазами,
жил в юрте с двумя дочерьми - Гулей  и  Наташей.  Гуля  была  потрясающе
красива, длиннонога, с невероятно чистым лицом, что особенно бросалось в
глаза, когда рядом стояла  Наташа,  лицо  которой  было  жестоко  побито
оспой. Обе были на голову выше отца.
   Я медленно приходил в себя, лежа в юрте на  какой-то  куче  тряпья  и
кося глазом  на  яркий  солнечный  свет,  пробивавший  себе  путь  через
треугольник отвернутого полога.
   Лежал я уже второй день, все  еще  чувствуя  скованность  мускулов  и
суставов.
   Но это был второй день в сознании. Сколько я лежал до того - мне было
пока неизвестно. Хозяева юрты хоть и ухаживали за мной, но молча, словно
боялись, что говорить мне еще опасно. Надо сказать, что и у меня не было
уверенности, что я могу говорить. Язык мой  тяжелым  неподвижным  камнем
лежал во рту и сама его кисло-горькая неподвижность  вызывала  время  от
времени тошноту. Очень хотелось  прополоскать  рот  каким-нибудь  зубным
эликсиром.
   Подошла Гуля в длинной зеленой рубахе-платье, и белых штанах. В  руке
- большая чашка. Наклонилась надо мной, поднесла чашку к губам. Я открыл
рот, и в него влилась кисловато-молочная жидкость - не совсем  то,  чего
бы мне сейчас хотелось. Но я выпил, тем  более,  что  губы  пересохли  и
касание прохладного фаянса чашки  оказалось  приятнее  напитка.  Так  же
молча Гуля отошла от меня, покопалась в  картонном  ящике,  стоявшем  на
полу юрты, и вышла.
   Я лежал один около получаса, а возле юрты  громко  и  красиво  звучал
казахский язык - Джамшед о чем-то спорил со своими дочерьми. Потом стало
тихо.
   Я заснул.
   Меня разбудила прохлада. Удивленный, я открыл глаза и сразу посмотрел
на отвернутый полог. На дворе было  еще  светло,  но  уже  не  солнечно.
Потрескивал костер, которого видно не было, но то,  что  он  был  рядом,
справа от входа  в  юрту,  подтверждали  блики  огня  на  левой  стороне
откинутого полога. Я приподнялся на локтях. Тело было  еще  тяжелым,  но
уже начинало слушаться. Во всяком случае, руки уже  полностью  слушались
меня и я, опираясь на них, приподнялся, сел и, опустив  ноги  на  ковер,
замер. Посидел так минут десять, потом встал и, пошатываясь  на  еще  не
полностью подконтрольных ногах, подошел к выходу.
   Выглянул.
   У костра сидел Джамшед, слева от него возвышалась куча сухого  ковыля
и какого-то кустарника. Перед ним, ко мне спинами, сидели его дочери,  а
за  ним,  метрах  в  десяти,  стояла  пара  верблюдов.  Верблюды  стояли
неподвижно, и из-за этого сначала показались одним  длинным  многогорбым
верблюдом, заслонившим часть вечернего горизонта и неба. Но один из  них
вдруг тряхнул головой, и сразу же мое видение превратилось в реальность.
Потом второй верблюд сделал шаг назад и наклонил морду к песку.
   - А! Подходи! - окликнул меня Джамшед. Я подошел, уселся между ним  и
дочерьми.
   - Ноги не болят? - спросил он на чистом русском языке.
   - Нет, уже нет...
   - Повезло тебе, - продолжал Джамшед. - Если б не Хатема -  так  бы  и
погиб совсем.
   - Какая Хатема? - спросил я, оглянувшись на девушек, имена которых  я
уже знал. Джамшед кивнул в сторону верблюдов.
   - Хатема кусок брезента заметила, подошла и  стала  тянуть...  Мы  ее
кричали-кричали, потом подошли и тоже увидели. Вот, вытащили тебя...  Не
всем так везет...
   - Спасибо, - сказал я и бросил взгляд на верблюдов, одному, а  точнее
одной из которых я был обязан жизнью.
   - Шел куда? - спросил Джамшед.
   - Форт-Шевченко.
   - А зачем пешком? Я пожал плечами.
   - Путешественник? - снова спросил Джамшед. Я вздохнул.
   - Хреновый из  меня  путешественник,  -  искренне  произнес  я  после
недолгой паузы.
   - Почему,  -  не  согласился  Джамшед.  -  Сюда  дошел,  значит,  уже
путешественник. А чего один, без женщины?
   - Нет у меня женщины...
   Джамшед задумался, потом обернулся и посмотрел на своих верблюдов.
   - А зачем тебе Форт-Шевченко? - Джамшед снова посмотрел на меня.
   Потрескивал костер, быстро поедая  все  новые  и  новые  искореженные
веточки кустарника, который Джамшед не глядя скармливал  ему.  И  дочери
его сидели тихо и неподвижно, словно бы и не слушали разговор.
   - Я из Киева, - заговорил я медленно, пытаясь ответить так, чтобы  не
обманывать, но и не раскрывать полностью цель моего путешествия. - Хотел
посмотреть на места, где Шевченко служил...
   - Ты украинец? - удивился Джамшед.
   - Нет, русский. Но живу в Киеве, всю жизнь...
   Джамшед закивал.
   - Хорошо бы  тебе  с  Акырбаем  встретиться,  -  задумчиво  покачивая
головой, произнес он. - Акырбай про акына Шевченко много знает. Он с его
родней дружил...
   - С какой родней? - удивился я.
   - С казахской родней... С прапраправнуком, пока тот  не  потерялся  в
Каратау. Там вроде и теряться негде, а пошел и пропал...
   - Да не было у него ни сыновей, ни внуков, - сказал я довольно резко.
   - Ну, жениться он, ясное дело, не мог. Солдатам не разрешено было.  А
сына  ему  одна  казашка,  дочь  пастуха,  родила...  С  тех   пор   род
продолжался, и в нем все мужчины хорошими  акынами  были.  И  последний,
который в Каратау пропал, тоже  славный  акын  был.  Очень  хороший  был
акын... Еще в советское время мог  на  ходу  любую  статью  из  "Правды"
стихами пересказать. Вот какой был акын! Я такого ни  до,  ни  после  не
слыхал!
   А дочери Джамшеда сидели неподвижно и молча, как сфинксы, и стало мне
от этого как-то не  по  себе.  Даже  верблюды  или  верблюдицы  -  и  те
шевелились, фыркали, издавали какие-то звуки, а от Гули и  Наташи  -  ни
вздоха, ни дыхания. А мне вдруг так захотелось женский  голос  услышать.
Тем более что слышал я, как они с отцом разговаривали,  пока  я  в  юрте
лежал.
   - Джамшед, - осмелев, спросил я. - А почему они молчат? - И я  кивнул
на девиц.
   - Мужчины разговаривают, - спокойно объяснил Джамшед.
   Потом улыбнулся, словно  догадался  о  моем  желании.  Что-то  сказал
дочкам по-казахски.  Наташа  сходила  в  юрту  и  вернулась  с  каким-то
музыкальным инструментом, похожим на мандолину. И она запела,  перебирая
пальцами струны.
   Пела она  по-казахски.  Ее  приятный  голос  завораживал  и,  обладая
какими-то магнетическими нотками, словно провоцировал на подпевание.  Но
хоть мелодия и была несложной, я даже подмурлыкивать не решился. И вдруг
заметил, что пока  Наташа  пела,  Гуля  внимательно  смотрела  на  меня,
внимательно и очень смело. Я обомлел под  ее  взглядом,  который  словно
светился в наступившей ночи,  подсвеченной  только  костром  и  глубоким
синим небом. Испуганно я перевел взгляд  на  Джамшеда  и  увидел  в  его
глазах постоянную улыбку, но теперь эта улыбка  словно  ожила.  А  песня
Наташи продолжалась и продолжалась, и я уже подумал, что их внимательные
взгляды как-то связаны со словами этой непонятной мне песни.
   Самым удивительным было то, что я не ошибся.
   - Это песня про путника, которого спасает  верблюдица  и  приводит  в
дом, где живут две девушки, - объяснил мне, когда стало тихо, Джамшед.
   Я обалдел. Сначала не знал, что и сказать. Потом все-таки спросил:
   - А что потом с этим путником в песне происходит?
   - Отец девушек предлагает ему выбрать одну из дочерей, чтобы вместе с
ней продолжить путь. Одна из дочерей красивая, вторая -  нет.  Одна  его
никогда не полюбит, вторая будет любить и помнить о нем  всегда.  Но  он
выбирает не ту, которая будет любить его, и уходит вместе с ней...
   - А потом? - спросил я, облизывая пересохшие губы.
   - Она не допела, - сказал Джамшед и сам вздохнул. Я перевел взгляд на
Наташу. Она сидела молча, опустив свой инструмент на песок. Я  посмотрел
на Гулю и снова встретился с ее внимательным взглядом. И  тут  же  отвел
глаза, все еще сбитый с толку словами этой песни.
   - У вас вода есть? - спросил я, чтобы отвлечься. Джамшед посмотрел на
Гулю. Она сходила в юрту и вернулась с большой чашкой в руке.  Протянула
мне - чашку. Я отглотнул - это снова было что-то похожее на кефир.
   - А чистой воды вы не пьете?
   - Пьем, - ответил Джамшед. - Когда больше нечего...
   Я замолчал. Допил этот кефир. Опустил чашку на песок.
   Посмотрел на Наташу.
   - Извините, а вы дальше слова этой песни знаете? - спросил я ее.
   Она испуганно посмотрела на отца, словно ждала от него помощи.
   - Знаешь, она ее на ходу придумала... Она у нас тоже акын, но  никому
нельзя говорить об этом. Женщинам не положено. Узнают - никто в жены  не
возьмет... А не допела потому, что всякая полная  история  заканчивается
плохо или вообще не заканчивается... Хороший акын даже известные песни с
плохим концом не всегда допевает...
   У меня опять пересохло во рту, и я попросил еще попить. И снова  Гуля
сходила в юрту и наполнила мою чашку.
   - Тебе какая из моих дочерей нравится? - спросил вдруг Джамшед.
   Я обалдело посмотрел на него. Но он отвел мой взгляд своим в  сторону
девушек.
   - Гуля, - признался я.
   Он кивнул с таким видом,  будто  заранее  знал  мой  ответ.  Впрочем,
догадаться было нетрудно, хотя чуть позже я подумал: хорошо бы, если б у
Гули был голос Наташи...

Глава 26

   Утром, когда я проснулся, Гуля сидела на моем рюкзаке на ковре юрты и
смотрела на меня. Рядом стояла наполненная водой канистра.
   Я понял, что меня "собрали"  в  дорогу.  Вспомнился  странный  ночной
разговор и недопетая песня Наташи.
   Я взглядом поискал Джамшеда, но его в юрте не было. Джамшед сидел  на
песке. Солнце было еще не жаркое и он, задумчиво уставившись в песок,  о
чем-то думал. Я подошел к нему:
   - Доброе утро.
   - Здравствуй, - ответил он, подняв голову.
   - Джамшед, - обратился я  мягким  вежливым  голосом.  -  А  куда  мне
дальше? Как лучше к Форту-Шевченко выйти?
   - Гуля дорогу знает, - ответил он.
   - Вы ее со  мной  отпускаете?  -  удивился  я,  все  еще  не  веря  в
происходящее.
   - Послушай, - Джамшед посмотрел  мне  в  глаза.  -  Тебя  спасла  моя
верблюдица, и ты теперь обязан делать,  как  я  хочу...  Ты  сам  выбрал
Гулю...
   - Да, но... а она хочет?
   - Когда отец кочует с двумя дочерьми - о нем  думают  плохо.  Значит,
что никто дочерей в жены не хочет взять...
   - Да, но вы же меня  не  знаете!  -  все  еще  не  понимая  ситуации,
продолжал я, хотя самому уже показалось глупым продолжать этот разговор,
тем более что Гуля мне действительно понравилась.
   - Тебя спасла моя верблюдица, - устало повторил Джамшед.  -  От  тебя
пахнет корицей, значит человек ты  хороший,  исполненный  духа,  который
переживет тебя и сохранит о тебе память в другом человеке...
   Я замолчал, стоя между юртой и  Джамшедом.  О  чем  спорить?  Еще  не
хватало, чтобы я стал отговаривать старика отпустить со  мною  красавицу
дочь.
   Я просто кивнул. Вернулся в юрту.
   Гуля что-то делала с моей тряпичной постелью.  Как-то  переворачивала
отдельные ее части, перекладывала сложенные куски материи снизу  наверх,
словно меняла белье.
   Услышав мое дыхание, обернулась и улыбнулась мне немного  застенчиво.
Она  снова  была  в   белых   штанах,   выглядывавших   из-под   длинной
рубахи-платья синего цвета с коротеньким стоячим воротничком.
   - Что, пойдем? - спросил я, думая о том, что еще ни разу, кажется, не
слышал ее голоса.
   - Пойдем, - ответила она. - Надо  только  Наташу  подождать,  она  за
сыром пошла...
   -  Куда?  -  удивился  я,  понимая,  что  ни  базара,  ни  гастронома
поблизости быть не может.
   - Тут недалеко Марат кочует, племянник отца. У него коз много  -  сыр
делает... Чай будешь?
   Я кивнул. Потом понял, что кроме  их  кефира  ничего  еще  не  ел  за
последние дни. И - странное дело - аппетита до сих пор не  было.  Только
на губах ощущалась сухость.
   Гуля вышла из юрты и вернулась пиалой зеленого несладкого чая.
   Я присел на ковер, пытаясь  сложить  ноги  так  же,  как  это  делал,
присаживаясь, Джамшед. Сесть я сел, но при этом в коленях так хрустнуло,
что Гуля  обернулась.  Я  почувствовал  себя  виноватым,  совершенно  не
понимая, откуда взялось это чувство.
   Сидел, медленно пил зеленый чай,  с  его  помощью  растягивая  время.
Наконец вернулась Наташа. Зашла в юрту, перед этим перебросившись  парой
слов с отцом по-казахски. В руках - полотняный  мешочек.  Она  протянула
его Гуле молча и едва заметно кивнув головой. Гуля, взяв мешочек в руки,
вытащила  оттуда  несколько  маленьких  белых  шариков,  выбрала   самый
маленький из них и бросила в рот. Видно было,  как  она  катает  его  на
языке, словно прислушиваясь к его вкусу. На ее  красивом  лице  возникла
легкая, довольная улыбка. Она выкатила  шарик  язычком  на  губы,  потом
взяла его пальцами и протянула мне. Я положил шарик сыра в рот.
   После зеленого чая солоновато-горьковатый,  с  кислинкой  вкус  этого
шарика  быстро  разлился  по  рту.  Язык  ощутил  приятную  прохладу.  И
вдыхаемый мною воздух словно обогащался  этим  вкусом,  перенося  его  в
легкие, из-за чего приятная прохлада проникла внутрь меня.  А  вместе  с
ней какое-то физическое спокойствие.
   Спокойствие тела, а не души. Хотя душа тоже была спокойна. Я  уже  не
думал о словах Джамшеда.  Жизнь  оказалась  проще  слов:  ожидание  сыра
сменилось вкусом сыра. Вкус сыра передался дыханию. Дыхание, наполненное
этим вкусом, принесло приятное  состояние,  спокойствие  и  уверенность.
Ожидание дороги вот-вот должно было смениться дорогою.
   Через полчаса Джамшед помог забросить связанные рюкзак и канистру  на
верблюдицу Хатему. Туда же забросили двойной баул с вещами Гули.
   - Дойдете до холмов, - сказал Джамшед. - Потом Хатему отпустите.  Она