мучения, связанные с невозможностью  приложения
дарованного ему свыше богатства, могут привести к умопомешательству и  к
странным и трагическим поворотам судьбы, способной завести его в далекие
от его Родины (женщины) края".
   Далее  следовало  описание  маршрутов,  которыми  ходил  по   Украине
Григорий Сковорода. Но уже на следующей странице Гершович возвращался  к
трагической судьбе Шевченко. И тут уж я сразу заметил схожесть раздумий,
касательно уже прочитанного мною доноса ротмистра Палеева.
   "Место  (у  колодца),  избранное  Т.  Г.  Шевченко  для   закапывания
неизвестного предмета, говорит о его явном желании или самому  вернуться
туда, чтобы извлечь спрятанное, или же чтобы кто-то мог по его  описанию
это место легко отыскать.
   Место это, должно быть, еще существует, так как от моря  оно  отстоит
как минимум на два километра. Что касается самого  спрятанного  в  песке
предмета, то, скорее всего, это рукопись или записная книжка - и  то,  и
другое хорошо и долго сохраняются в песке в  условиях  жаркого  климата.
Возможно, в этой записной книжке он выразил те  свои  мысли  и  чувства,
которые его современники воспринять еще не могли. Так что  вряд  ли  они
были выражены  в  стихотворной  (более  доступной  людям  того  времени)
форме".
   Прочитав эту страницу, я вспомнил недавнее сообщение о  том,  как  на
аукционе  в  Нью-Йорке  выставлялась  рукопись  теории   относительности
Эйнштейна - за нее просили четыре миллиона долларов, а покупатель  давал
только три.
   "Интересно, - подумал я, - а сколько  бы  предложили  за  неизвестную
рукопись Шевченко на аукционе где-нибудь в Канаде? Там  же  живут  самые
богатые и самые сентиментальные украинцы, а именно один из таких  и  мог
бы со слезами умиления на глазах выложить парочку миллионов  пусть  хоть
канадских, но долларов".
   Улыбнувшись игре собственного воображения, нарисовавшей  трогательную
сценку из жизни канадской диаспоры, я  вдруг  задумался  о  том,  что  с
советских времен в сознании поколений производилась замена понятий  клад
и  сокровище.  И  хоть  все  в  подростковом  возрасте   читали   романы
Стивенсона, но одновременно  с  ними  читали  и  произведения  советских
классиков,в которых мальчишки-кладоискатели вдруг обнаруживали в зарытой
в земле банке вместо золота  и  бриллиантов  чей-то  партбилет  и  орден
Отечественной войны. И тут же вставали по-пионерски  смирно  и  отдавали
салют павшим  за  правое  дело.  Вот,  наверно,  откуда  ноги  растут  у
размышлений того же  покойного  Гершовича.  Вот  откуда  тяга  к  поиску
нематериальных ценностей, символических  сокровищ,  духовных  кладов.  А
что, если там, в песках, лежит до сих пор простой золотой червонец, а то
и два? А что, если спрятал он  их  там,  чтобы  не  отобрал  их  у  него
какой-нибудь пьяный офицер, доведенный  жизнью  на  окраине  империи  до
скотства и  потери  всякого  морального  облика?  А?  И  тогда  все  эти
письменные размышления Гершовича окажутся просто средством игры в прятки
с той реальностью,  в  которой  он  жил.  Такой  же  игры,  как  игра  с
книгами-матрешками, которую придумал то ли он,  то  ли  Львович,  то  ли
Клим.
   "Ладно, - подумал я. - Все это интересно, но как говорил мой знакомый
алкоголик, сосед по старой квартире: "жизни можно радоваться, но  нельзя
забывать сдавать бутылки!" Так что потихоньку дочитаю я эту рукопись  и,
може-у быть, даже обогащусь духовно,  но  надо  и  на  молочную  колбасу
зарабатывать..."
   Спрятав рукопись обратно в папку и еще  разок  приложившись  носом  к
своей пахнущей корицей руке, я пошел одеваться. Каждая третья ночь  была
в каком-то смысле боевой - я охранял склад  финского  детского  питания,
принадлежавший благотворительному фонду "Корсар".

Глава 7

   Приняв смену у охранника  Вани,  студента  института  физкультуры,  я
уселся за старый  канцелярский  стол,  на  котором  стоял  полный  набор
ночного  сторожа:   электрочайник,   маленький   переносной   телевизор,
резиновая дубинка, телефон  и  газовый  баллончик.  Средства  обороны  и
охраны, как  видите,  были  минимальными  и  не  возбуждали  желания  до
последней капли крови  охранять  доверенные  материальные  ценности.  Но
зарплату  здесь  платили  исправно,  да  и  место  казалось   достаточно
безопасным - детское питание, к тому же, судя  по  маркировке  картонных
ящиков,  просроченное,  вряд  ли   вызывало   интерес   у   каких-нибудь
современных экспроприаторов.
   Мимо ящиков и стола лениво пробежала толстая  крыса.  Я  проводил  ее
насмешливым  взглядом.  Включил  телевизор  и   пошел   с   чайником   к
находящемуся в трех шагах умывальнику - начинался ритуал  "включения"  в
работу. После чая и пары фильмов обычно составлялись под стенкой  в  ряд
четыре стула и я мирно засыпал до утра, до пробуждающего дверного стука,
после которого в открытую дверь входил председатель "Корсара"  Гри-щенко
со старым портфелем-дипломатом, давно  потерявшим  свои  дипломатические
формы. Грищенко было лет пятьдесят и внешне он походил на  классического
бухгалтера - толстоват, круглолиц, лысоват.
   Улыбаться он, кажется, не умел, но само выражение его  лица  -  вечно
озадаченное - могло вызвать улыбку у кого угодно.
   Пробежав взглядом просторное полуподвальное  помещение,  заставленное
картонными коробками, на которых были наклеены синие квадратики бумаги с
изображением счастливого малыша, он обычно мне кивал. Это значило, что я
- свободен. И я уходил на три дня и две ночи до следующего дежурства.
   В эту ночь мне было не суждено выспаться на рабочем месте. Сначала  в
самой середине какого-то боевика зазвонил телефон.  Я  снял  трубку,  но
услышал в ней лишь чье-то хриплое дыхание. На шутку это было не похоже и
поэтому я терпеливо вопрошал: "Алло!"
   - Закрой дверь! - прозвучал  непривычно  хриплый  голос  Грищенко.  -
Подопри ее чем-нибудь...
   - Да она закрыта! - сказал я, оглядываясь  на  тяжелую  металлическую
дверь, запертую на два засова.
   Грищенко опустил трубку на рычаг, даже не  попрощавшись.  Я  поступил
так же и продолжил смотреть в маленький черно-белый  экран,  на  котором
только что плохие бандиты изрешетили из автомата одного хорошего,  и  на
его белой рубашке выступили пятна черной крови.
   Досмотрев фильм до конца, я вспомнил о недавнем телефонном  звонке  и
внимательно осмотрел склад. Окон здесь не было, так что в  любом  случае
дверь была единственным  местом,  через  которое  могли  сюда  вломиться
непрошенные гости.
   Но дверь эта была "складской" еще с советских времен, когда в  стране
на душу населения приходилось не меньше тонны толстого железа. Чтобы  ее
снаружи взломать, пришлось  бы  подогнать  танк.  По  потолку  стелилась
жестяная кишка вентиляционной системы, уходившая  в  стену.  Кишка  была
толстой, и иногда по ней бегали крысы, используя ее как переход в другие
помещения. Одной крысы хватало, чтобы глухой грохот заставил вибрировать
воздух. Картонные ящики, поставленные в несколько рядов друг  на  друга,
подпирали эту кишку снизу, так что крысам несложно было,  поднявшись  по
картону, забираться в отверстия вентиляционной системы.
   Но в этот момент  на  складе  было  тихо,  и  единственная  увиденная
сегодня мною крыса пробежалась по полу чуть ли не на цыпочках - неслышно
и лениво.
   Я пощелкал переключателем программ  и  попал  на  середину  какого-то
фильма про каратистов. Уставился в экран и решил,  что  на  сегодня  мне
хватит и полутора фильмов перед сном.
   Снова зазвонил телефон.
   - Алло? - прозвучал женский голос. - Виктора Иваныча можно?
   - Вы ошиблись, - спокойно ответил я, не сводя глаз с драки на экране.
   - Ну а кого можно? - весело спросила женщина.
   - Это что, шутка?
   - Ты, слушай! - резко и неожиданно прозвучал из трубки мужской голос.
- Мне пофиг как там тебя звать... Хочешь жить - открывай  свою  дверь  и
проваливай короткими перебежками. Понял?
   Инстинктивно я бросил трубку на телефон и сразу выключил телевизор.
   Возникшая тишина помогла мне собраться с мыслями. Я понял, что звонок
Грищенко не был  беспричинным.  Что-то  происходило  там,  за  пределами
склада. Но пока я был внутри - опасаться мне было нечего.
   Тем не менее, я был  напуган.  Как-то  даже  самому  себе  показалось
странным, что вот, прошлой ночью меня ударили  на  кладбище  лопатой  по
голове, да и вообще - чем я занимался? Разрывал могилу,  хоть  и  чужими
руками. И не боялся. А тут - совсем другая реальность. И вот  -  я  сижу
как в крепости, но боюсь.
   Я пожал плечами. Снова прислушался - было тихо.
   Через минуту опять зазвонил телефон. Я поднял трубку и тут же опустил
ее на место.
   Телефон снова зазвонил.
   В этот раз я поднес трубку к уху.
   - Коля!.. Ты? - прохрипел Грищенко.
   - Ну да... Что происходит?
   - Ты не открывай никому! Это подонки!.. Я утром подъеду! До свидания.
   И снова короткие гудки.
   Я положил трубку  на  стол.  Подумал,  что  на  эту  ночь  телефонных
разговоров мне уже хватит.
   Когда я дремал, лежа на выставленных в рядок стульях, кто-то застучал
по двери. Настойчиво и громко.
   Я лежал неподвижно на спине, в напряжении. Лежал и ждал  тишины.  Она
наступила минут через двадцать. Но до утра я так и не заснул.

Глава 8

   В начале девятого, чувствуя себя  разбитым  после  бессонной  ночи  и
нервных потрясений, я заварил чай и включил телевизор. Все свои действия
я совершал чрезвычайно осторожно и тихо,  прислушиваясь  одновременно  к
любому звуку, доносившемуся с улицы. Правда, немного звуков долетало  до
внутренностей склада детского  питания.  Слышны  были  проезжавшие  мимо
машины. Потом одна из них подъехала и затихла где-то рядом - кажется, за
стенкой был еще один склад, а вот  что  было  на  верхних  этажах  этого
здания - я не знал.
   Я пил чай и ждал, когда наступит девять часов - время,  когда  обычно
приходил Грищенко. Вскоре девять наступило. По телевизору пошла  реклама
зубной пасты, и я  его  выключил,  словно  это  могло  ускорить  течение
времени.
   Но Грищенко не было. Я посмотрел на всякие бумажки,  прижатые  листом
прозрачного плексигласа к поверхности  канцелярского  стола  -  визитки,
какая-то накладная. Тут же был листок с  телефонами  ночных  охранников,
включая меня, под ним - номер самого Грищенко. Я  позвонил  ему,  но  на
другом конце провода никто не брал трубку.
   В десять я почувствовал  себя  неуютно.  Прошелся  несколько  раз  по
складу, поглядывая на эти картонные ящики.  Задумался  о  ночной  суете,
из-за которой сейчас побаливала голова. И чего  сюда  ломиться?  Неужели
из-за просроченного детского питания?
   Я подошел к одному неполному штабелю и снял верхний картонный ящик на
пол.
   После некоторых сомнений  разорвал  клейкую  ленту,  которой  он  был
запечатан по шву верхней крышки,  и  заглянул  внутрь.  В  ящике  лежали
жестяные банки с синими наклейками,  на  которых  беззаботно  и  отчасти
глупо улыбался какой-то иностранный малыш. Я взял одну из  них  в  руки,
встряхнул. Услышал тяжелое  движение  вверх-вниз  какой-то  мукоподобной
массы -  банка  была  неполной,  но  в  этом  не  было  ничего  особенно
удивительного.
   С банкой в руках я  вернулся  к  столу  и  снова  включил  в  розетку
электрочайник. Еще разок пробежал глазами наклейку и понял, что в  банке
- детская молочная смесь. Захотелось выпить кофе с молоком.  Растворимый
кофе у меня был, а теперь появилось и сухое молоко, так что желание  мое
оказалось вполне выполнимо.
   Я вскрыл банку, насыпал оттуда в чашку  порошка  бело-желтого  цвета,
потом добавил ложку "Нескафе" и залил все это кипятком.
   Сделал несколько  глотков  и  сразу  на  душе  полегчало-и  усталость
куда-то делась, и настроение улучшилось. Такого кофе с молоком я еще  ни
разу не пробовал, и тут же возникла слегка преступная мысль - прихватить
домой несколько баночек этой детской  смеси.  Может,  для  детей  она  и
просроченная, но для кофе оказалась в самый раз.
   После этой чашки кофе я  снова  прилег  на  стульях,  выставленных  в
рядок, не думая больше ни о ночном происшествии, ни о Грищенко, которого
до сих пор не было. Меня охватило ощущение  полета,  и  уже  через  пару
минут я несся  в  незнакомом,  полном  разноцветья  и  причудливых  форм
пространстве, открытом и безграничном. Мимо  проносились  метеориты,  то
желтые, то красные,  кометы  круто  разворачивались,  оставляя  затухать
позади себя изогнутые огненные хвосты. Тело легко подчинялось  мыслям  -
стоило  только  подумать,  что  надо  свернуть  вправо,  чтобы  избежать
столкновения с каким-то летящим предметом,  как  тело  уже  поворачивало
вправо. Впервые я так отчетливо ощущал единство души и тела, да  и  само
тело  было  невесомым  и  не  отягощающим,  тело  было  легкое  и  легко
управляемое. Оно не требовало усилий, не требовало работы мышц. Я  летел
и даже не оглядывался на оставшуюся внизу землю. Она, должно  быть,  уже
затерялась среди десятков других мелких небесных тел.

Глава 9

   Мой полет продолжался не меньше двух суток. А когда я "приземлился" и
оказался в  первоначальном  положении,  лежа  на  выставленных  в  рядок
стульях на спине, первое мое желание было -  закричать.  Кроме  ощущения
дикого  голода,  все  мое   тело   изнывало   от   боли,   от   какой-то
одеревенелости, передающейся от костей  и  суставов  прямо  в  мысли,  в
эмоции. Я с трудом поднес  к  глазам  руку,  посмотрел  на  часы  -  они
показывали полвторого. И первый же вопрос, возникший в моей голове,  был
- какие это "полвторого"? Ночи или дня?  Для  этого  надо  было  встать,
открыть  двери  и  выглянуть  на  улицу:  если  светло  -  значит  день.
Простейшее решение, однако, оказалось с трудом  выполнимо.  Усесться  на
одном из стульев мне  удалось,  но  это  вызвало  такой  прилив  боли  в
пояснице, что я сразу же улегся в первоначальное положение, через  минут
пять попытку повторил и  небывалым  для  себя  усилием  воли  удержался,
несмотря на боль, в сидячем положении. Начал  медленно  двигать  руками,
совершать какие-то микроупражнения, напрягая мышцы и  разминая  суставы.
На  ноги  встал  часа  через  полтора.  Постоял,   почувствовал   легкое
головокружение. Сделал свои первые шаги - к канцелярскому столу. Наконец
уже уселся за этот стол, тупо глядя на  телефон,  трубка  которого  была
снята и лежала рядом с электрочайником. Взгляд  на  телефон  разбудил  в
памяти ту бессоную ночь.  Вспомнилась  и  успокоительная  чашка  кофе  с
"молоком". Взгляд сам собой ушел на банку "детской смеси".
   "Да, - подумал я. - Скорее, это средство для  полетов,  чем  молочная
смесь..."
   Посидев немного, я подошел к железной двери и прислушался  -  за  ней
царствовала тишина. Значит, подумал я, это ночь...  Что  же  мне  теперь
делать?
   Посидеть до утра? Или попробовать выскользнуть отсюда сейчас? Да,  но
почему сюда никто не пришел за эти двое  суток?  Ведь  у  Грищенко  есть
ключи! Хотя даже с ключами ему бы не удалось сюда войти, ведь дверь была
закрыта изнутри на два засова.  Только  я  их  мог  отрыть,  но  меня  в
некотором смысле не было.  Может,  он  и  приходил,  стучал,  звонил  по
телефону...
   Волнение закрадывалось в мои мысли. Мое присутствие  на  этом  складе
напоминало состояние заживо погребенного в склепе. Правда, у  меня  была
возможность  покинуть  этот  склеп.  Надо  только   обладать   некоторым
количеством удачи, чтобы покинуть это  место  незаметно  и  забьггь  обо
всем, как о несостоявшемся полете в космос. Хотя, полет-то состоялся.  Я
его помнил в мельчайших подробностях, а будь я  художником,  смог  бы  и
нарисовать  некоторые  из  встретившихся  мне  в  открытом  пространстве
метеоритов и комет.
   На стенке над умывальником висело зеркальце,  и  я  подошел  к  нему,
чтобы промыть глаза и посмотреть на себя. Мое лицо напомнило  мне  кадры
хроники из Освенцима. Может быть, это и было преувеличением,  но  я  еще
никогда не видел у себя на лице таких  огромных  серо-синих  кругов  под
глазами и такого заострившегося по-покойницки носа.
   Умывшись холодной водой, я вернулся к столу. Не без брезгливости съел
принесенный с собой бутерброд с молочной колбасой. Хлеб уже задеревенел,
а колбаса была так далека от свежести, как я был в этот момент далек  от
сытости.
   Включил электрочайник и снова посмотрел на банку растворимого кофе, а
потом - автоматически - на "детскую смесь".
   "Нет, - подумал я. - С кофе повременим, а то еще один такой полет,  и
я умру от физического истощения".
   Я заварил себе чаю. Посмотрел на часы - без пяти четыре. Тишина. Даже
крысы ничем не выдают своего присутствия.
   Покончив с чаем, я положил в свою сумку три банки  "молочной  смеси".
Зачем я их брал с собой? Наверно, хотелось еще когда-нибудь  "Слетать  в
космос". Потом подошел к двери, снова прислушался и, ничего не  услышав,
аккуратно отодвинул тяжелые железные засовы. Выдержав после этого паузу,
я приоткрыл дверь и в возникшую щель ворвался  свежий  ночной  воздух  -
приятно прохладный, как джин-тоник со льдом.
   - Ну, пошел! - приободрил я себя и, раскрыв дверь пошире, выбрался  в
проем. Потом также тихо прикрыл дверь и, достав ключ,  провернул  его  в
замочной  скважине.  Тяжелый  ригельный  замок  негромко  скрежетнул.  Я
спрятал ключ в карман брюк и, пригнувшись, на цыпочках пошел под  стеной
дома. Когда я уже почти дошел до угла, мне в спину ударил свет  внезапно
включенных автомобильных фар. Я дернулся что было  силы  вперед,  бросил
себя за угол и побежал  уже  не  глядя  по  одинаково  темным  сторонам.
Слышал, как завелся мотор, и даже показалось мне, что в какой-то  момент
звук его меня достигает, но когда я наконец  остановился,  запыхавшийся,
вокруг было тихо.
   - Ушел! - обрадовался я, но улыбнуться не получилось.
   Я не просто  ушел,  а  и  сумку  с  тремя  банками  "молочной  смеси"
прихватил. Не выпустил ее из руки, несмотря на пережитый  ужас  реальной
или полуреальной погони.
   И снова, вернувшись в свою новую квартиру в пред рассветной  мгле,  я
начал день со стирки одежды и принятия ванны.
   Постепенно отмокнув и окончательно придя в себя и еще сильнее  ощущая
колючий глубинный голод, я даже не  оделся,  выйдя  из  ванной  комнаты.
Только обтерся полотенцем и сразу  -  на  кухню.  Нашел  в  холодильнике
хвостик молочной колбасы, банку шпрот и охлажденный кусок черного хлеба.
По мере того, как мой желудок наполнялся едой, я начинал ощущать  холод.
В квартире не было холодно, но, видимо, организм заново приспосабливался
к земной атмосфере температуре после двух суток "космических полетов".
   Перед чаем я набросил на себя халат.
   В халате и чай казался слаще. Как-то чувство комфорта оживляло  меня,
и я уже поглядывал  на  подоконник,  где  в  серо-зеленой  папке  лежала
рукопись Гершсвича. Не знаю, как-то по-другому я смотрел на нее  теперь,
после своих неожиданных приключений. Но интерес мой  к  идеям  и  мыслям
этого покойного любителя-философа не угас. Скорее наоборот.
   Я полистал рукопись, но вчитываться в мелкий почерк не  было  сил.  А
тут еще вспомнил, что в коридоре лежит моя черная сумка с тремя  банками
"молочной смеси". Сходил туда, переложил банки  в  кухонную  тумбочку  -
все-таки, что бы там внутри ни было, но оно очень съедобно!
   И лег спать, послушный зову тела, уставшего от полетов.
   Наступил следующий день, свежий и солнечный. И проснулся я,  к  своей
радости, рано - около семи. Сварил кофе.
   Ну вот, думал я, работа моя позади. И неинтересно мне, что там все же
произошло. Жизнь дороже.
   Взял эстетским жестом маленькую чашечку  с  кофе  и  поднес  ко  рту.
Подержал ее на весу, чтобы ощутить  аромат  арабики,  но  в  нос  ударил
стойкий запах корицы, вернув меня в состояние озадаченности. Опять запах
моей руки перебивал запах кофе.
   Я покачал головой. Глотнул кофе - все-таки вкус у него был  настоящий
и стоящий.
   - Надо жить! - подумал я. (Оптимистические мысли обычно  до  глупости
банальны