на  карте-схеме  было  почти  девять
метров. Теперь  надо  было  проверить  правильность  этого  масштаба  на
каком-нибудь другом расстоянии, и я  снова  взялся  за  изучение  карты.
Отправной точкой решил снова считать артиллерийскую батарею.  Провел  от
нее мысленную линию до фундамента солдатской столовой -  тут  расстояние
было покороче и я, нарисовав такую же поделенную на условные  сантиметры
карандашную линию, пошел мерять расстояние ногами.
   Результат меня обескуражил - похоже, что карту-схему  чертили  пьяные
геодезисты, так как после нескольких пересчетов я убедился, что на  этом
расстоянии один сантиметр на карте-схеме  соответствовал  двадцати  двум
метрам.
   Все  еще  озадаченный,  я  попросил  Гулю  пересчитать  еще  раз.  Ее
результат оказался таким же.
   - Что это значит? - удивилась Гуля.
   - Это значит,  что  придется  много  копать,  -  несколько  удрученно
произнес я.
   А тут как раз очень кстати показался Петр  с  лопатой  на  плече.  Он
спускался к нам по песочному холмику, что-то мурлыча себе под нос.
   Первым делом я ему испортил настроение и его улыбка под черными усами
быстро выровнялась в обычную линию рта.
   - Ну добрэ, - подумав, заговорил он. - Алэ ж мы знаемо, дэ шукаты...
   - Ага, - кивнул я. - Вот от тех камней и, наверно, почти до моря. А в
другую сторону еще метров триста-четыреста...
   - Ось тоби  лопата,  почынай!  -  скомандовал  Петр,  протягивая  мне
инструмент физического труда.
   Я снова глянул на карту, на два  обозначения  колодцев,  которых  уже
давно не было. Их месторасположения вычислить было бы несложно,  если  б
карта-схема была нормальной.  Но  единственное,  что  здесь  было  почти
нормальным - это лопата. Все остальное и  все  остальные,  включая  меня
самого, мне казались уже немного далекими от нормы.  Разве  что  Гуля  и
хамелеончик, которого опять видно не было  -  должно  быть,  забрался  в
двойной баул или прятался от солнца под моим рюкзаком.
   Я взял лопату из рук Петра и  пошел  прогуляться  среди  не  очень-то
живописных руин.

Глава 44

   В этот  же  день  мы  всерьез  занялись  кладоискательством,  и  надо
сказать, что дело это оказалось довольно заразным. Лопата "принадлежала"
только моим рукам, а Петр и Галя, пока Гуля отсутствовала,  отправившись
с баллоном за водой, ходили за мной следом. Я разгреб песок в нескольких
местах, примерно вычисленных по карте-схеме. Песок в этом месте оказался
на удивление рыхлым и яму удавалось углубить сантиметров до шестидесяти,
прежде чем она осыпалась.
   Работая квадратно-гнездовым методом, я оставлял позади себя  песочные
кратеры через каждые два метра. Первые два часа поисков  никаких  плодов
не принесли, а потом я выкопал большую мумифицированную ящерицу.  Увидев
меня, присевшего на колени,  Петр  с  Галей  тут  же  подбежали  и  тоже
опустились на корточки рядом.
   -  Тут  справди  багато  роботы,  -  покачал  головой  Петр,   окинув
окрестности и задержав взгляд на видневшемся слева внизу море. -  От  як
бы нам роту москалив з лопатамы!
   Я усмехнулся.
   - Так бы они тебе и копали тут, москали!
   - Давай, шукай дали! - бросил он, поднимаясь на ноги.
   Я продолжил поиски, хотя руки мои к тому времени  уже  устали,  да  и
сама моя покладистость начинала меня раздражать: с  какой  стати  я  ему
подчиняюсь? И когда будет его очередь копать?
   Вскоре я заметил, что у Гали в руках появилась длинная тонкая палка и
она ходила с ней, как со щупом, время от  времени  загоняя  ее  в  глубь
песка.
   Гули все еще не было, и это меня начинало немного беспокоить. Я и так
не очень-то внимательно занимался раскопками. Найти  неизвестно  что  "в
трех саженях  от  старого  колодца",  которого  больше  не  было,  да  и
неизвестно, где он был прежде, не говоря  уже  о  том,  что  тут  где-то
находились раньше два колодца - эта задача  казалась  мне  все  менее  и
менее привлекательной, да и к тому же  просто  невыполнимой.  От  солнца
заболела голова, и я, воткнув лопату в песок, вернулся  к  своим  вещам.
Высыпал их на песок из рюкзака, нашел остроконечную  войлочную  шапку  и
напялил на голову. Стал складывать остальное обратно в рюкзак - банки  с
"детским питанием", носки. И вдруг увидел  то,  о  чем  я  давненько  не
вспоминал - фотоаппарат "Смена", найденный  мною  вместе  с  брезентовой
палаткой в самом начале моего пустынного пути.
   Я сидел на песке, и все мои движения были чрезвычайно  замедленны.  Я
просто отдыхал и, отдыхая, я крутил в руках фотоаппарат,  освободив  его
от кожаного футляра. Неужели в  нем  действительно  находилась  отснятая
пленка? Сколько ей лет? Если у исчезнувшего хозяина палатки с собой была
более или менее свежая газета, сейчас лежащая на самом дне  рюкзака,  то
эта пленка ждет проявки уже лет двадцать!
   - Гэй, ты, що там розсився! Иды копай! - донесся до меня окрик Петра.
   Я лениво поднялся, положил фотоаппарат в рюкзак и направился к  своей
лопате.
   Так прошел день. Уже возвращаясь к месту стоянки, я  на  ходу  считал
следы своего труда - больше  сорока  ямок.  Сорок  ямок  и  только  одна
находка  -  мумия  ящерицы!   Кто   знает,   может   быть   какой-нибудь
краеведческий музей купил бы ее с  удовольствием  или  по  крайней  мере
предложил бы в обмен мумию тушканчика - здесь их  тоже  много  водилось:
раз пять за этот день я замечал их любопытные глазки, следившие за  мною
из-за невысоких волнообразных барханчиков.
   Когда мы пили вечерний чай, к нам выполз из вещей хамелеончик и снова
забрался на джинсы Гали. Она уже смелее погладила его, улыбнулась.
   Гуля к общему удивлению рассказала, что за водой  ходила  в  город  и
набрала ее  из  общественной  колонки  рядом  с  магазином  одежды.  При
упоминании о магазине одежды глаза у Гали блеснули.
   - А цэ далэко? - спросила она.
   - Всэ одно нэ пидэш! -  прикрикнул  на  нее  неожиданно  раздраженный
Петр. - Ты що, сюды на шоптур якыйсь прыйихала?!
   Пожевав губы, Петр пристально посмотрел на Гулю.
   - А чого людэй тут нэ выдно, якщо поруч жывуть?
   - У них это место проклятым считается, - сказала Гуля. - Здесь  много
людей пропало...
   - Як пропало?
   - Говорят, если сюда слабый казах придет,  то  сразу  ,  родной  язык
забывает и за несколько  дней  от  непонятной  тоски  умирает...  Может,
ящерицы тут ядовитые?
   Петр с опаской  огляделся  по  сторонам,  хотя  сумерки  уже  сгущали
воздух.
   Я понимал состояние Петра. Видно, первый день поисков перечеркнул его
иллюзии о "легком кладоискательстве", а тут еще местные мифы...
   Мы замолчали, и наше молчание быстро обросло темнотой, спустившейся с
неба - наступил настоящий вечер. Потрескивал костер, играя бликами  огня
на  наших  лицах.  В  воздухе  появилась  ночная  свежесть,  она  словно
промакивала наши разгоряченные дневным солнцем  лбы,  вылечивая  нас  от
природного жара. Я вспомнил далекий студенческий стройотряд  и  подумал,
что  будь  сейчас  у  меня  в  руках  гитара  -  просидели  бы  мы   под
глупо-романтические песни до самого утра.
   Настроение мое улучшилось и захотелось  мне,  чтобы  всем  нам  стало
как-то веселее. Бог с ним, с  этим  зарытым  "чем-то",  позабыть  бы  ту
разницу, которую сами люди придумали, чтобы делить себя на  наших  и  не
наших. Вечер-то один и общий, и природа одна, и песок, в котором мы ищем
неизвестно что -  тоже  однообразен  и  одноцветен.  И  мои  мысли,  мои
внезапно возникшие желания  вдруг  оформились,  превратились  в  простую
просьбу, обращенную к моей Гуле  и  выраженную  одним  коротким  словом:
"Спой!"
   И Гуля запела. Запела на  казахском  языке.  Ее  негромкий  бархатный
голос заполнил пространство  вокруг  костра  и  даже  костер,  казалось,
потрескивал в такт ее песне. Песня длилась и длилась, и  хоть  слова  ее
были непонятны, но я ощущал какое-то невыразимое доверие  этой  истории,
рассказываемой в песне. Я не знал, о чем она, что и с кем в  этой  песне
происходило, но теплота песни, теплота голоса передавалась  мне,  да  и,
наверно,  Петру  и  Гале  тоже.  Нас  опять  объединяла   чужая   песня,
пересказать которую ни я, ни они не смогли бы. Но я знал: закончит  Гуля
петь и спросит у нее Галя: о чем песня. И история,  рассказанная,  а  до
этого уже и пропетая Гулей, будет и близка, и понятна,  и  экзотична.  И
экзотичность эта будет не какой-то там музейно-этнографической  природы.
Нет. Экзотичность эта будет как бы зеркальной, она позволит нам  понять,
что каждый из нас отличен от другого, экзотичен для другого, но не  так,
как бывают экзотич11ы невиданные прежде звери, а внутренне. Наши мысли и
убеждения окажутся экзотичными. И главное будет - всего лишь понять  их,
а не отказываться их понимать из-за благоприобретенного несогласия.
   Вечер  затянулся,  продолженный  грустными  украинскими  песнями.   В
какой-то момент мне даже показалось, что Петр начал подпевать Гале,  но,
прислушавшись, я понял, что  ошибся.  Опять  отзвучавшие  песни  создали
атмосферу взаимного доверия и, ложась спать под низко  опущенным  небом,
мы первый раз пожелали друг другу доброй ночи.
   Но рассвет, открывший страницу нового дня, вернул все на свои  места,
и после быстрого чаепития я взял в руки лопату и, слыша за  спиной  шаги
Петра, отправился продолжать начатую вчера работу.
   Гуля с Галей остались возле вещей и  костра.  А  мы  с  Петром  нашли
границу "отработанного" участка пустыни и там остановились.
   - Якось нэ так ты копаеш, - сказал Петр, оглядываясь на  уже  осевшие
вчерашние ямки.
   - Ну, во-первых, меня этому не учили, а  во-вторых  -  возьми  и  сам
копай, может, у тебя лучше выйдет!
   Петр погладил свои черные усы и глянул на меня неприязненно.
   - Ты сюды чого йихав? - спросил он.  -  Йихав  копаты?  Отож  спасыби
скажы, що я тоби лопату знайшов!
   Я тяжело вздохнул, поправил на голове войлочную шапку и, отступив  от
последней ямки на шаг в сторону моря, воткнул лопату в песок.
   Работа опять шла нудно. Чем ближе я продвигался к  морю,  тем  рыхлее
под поверхностью оказывался песок. В какой-то момент лопата ударилась  о
камень и я понял, что попросту  впустую  трачу  время.  Не  мог  колодец
находиться на берегу - не каспийскую же воду из него доставали!
   Я отошел назад, к месту, с которого вчера  начал.  Оглянулся.  Увидел
Петра метрах в трехстах. Он стоял с палкой в руке, то ли глядя на  песок
перед собой, то ли задумавшись.
   Когда солнце зависло по центру  внутреннего  небесного  купола,  Галя
позвала нас обедать.  Мы  ели  пресные  лепешки,  принесенные  Гулей  из
города, и запивали их чаем. К этому  времени  я  нашел  в  песке  медную
солдатскую пуговицу с царским двухглавым  орлом.  После  обеда  я  молча
протянул ее на ладони Петру. Он  с  интересом  рассмотрел  пуговицу,  но
интерес его был недолгим и, снова нахмурившись, он возвратил ее мне.
   Послеобеденный  труд  не  принес  сюрпризов.  Разве  что   еще   одна
мумифицированная ящерка, только намного меньше первой. Я ее  выкопал  из
ямки и без сожаления тут же засыпал песком, пробираясь лопатой поглубже.
К вечеру меня стала одолевать усталость. Мало того, что я  был  насквозь
вспотевший, так и волдыри у меня на ладонях полопались и оголенная  кожа
щемила  от  малейшего  соприкосновения  с  лопатой.  Лопата   постепенно
превращалась у меня во врага номер один.
   "Все, - твердо решил я.  -  Завтра  "ухожу  на  больничный"!  Хватит!
Спартак бы уже давно восстание поднял!"
   Этот вечер прошел тихо и без песен. И "спокойной ночи" мы друг  другу
не пожелали.
   Я лежал рядом с Гулей, смотрел в  звездное  небо  и  ждал,  когда  же
посыплются звезды, позволяющие загадывать желания. Но звезды в эту  ночь
были намертво прикреплены к небу, и им было наплевать на мои желания, им
было наплевать на меня и на мои щемящие от  боли  ладони.  И  я,  должно
быть, в первый раз почувствовал высокомерие неба. Мне стало неприятно  и
я повернулся набок лицом к уже заснувшей Гуле. Закинул правую руку на ее
теплое плечо и замер так. И  подумал,  что  хамелеончик  Петрович  тоже,
наверно,  замирает  в  те  моменты,  которые  ему  хочется   остановить,
задержать, он замирает,  чтобы  не  спугнуть  вдруг  возникшее  ощущение
счастья или же просто спокойствия.

Глава 45

   Прошло еще три дня, но ничего хорошего они не принесли. Петр с каждым
днем становился все раздраженнее и агрессивнее. А я, измученный жарой  и
болью в ладонях, не был в состоянии  отстоять  свои  права  и  продолжал
вопреки боли рыться лопатой в песке.
   - Если хочешь, я могу их ночью связать! - прошептала мне  перед  сном
Гуля.

***

   Я отрицательно мотнул головой. Прошедший опыт  уже  показал,  к  чему
приводят связывания и развязывания. Надо было просто отвязаться от  них,
от Петра и Гали, но у меня уже  не  было  не  только  сил,  но  и  воли.
Какая-то туманная надежда на все-таки возможный  успех  поисков  маячила
впереди, и, казалось, только этот успех освободит нас от их компании.
   На следующее утро мне стало попадаться в песке  много  камней,  среди
который были и  обычные  камни,  и  куски  известняковых  блоков,  ранее
служивших фундаментом или стенами какой-нибудь постройке. Я наклонился и
с интересом рассматривал эти камешки. Петра рядом не  было  -  видно  он
устал за мной следить. По идее, если колодец находился  за  укреплением,
значит, никаких построек возле  него  быть  не  могло,  но  ведь  и  сам
колодец, как я уже тут видел, обычно обкладывался камнями, чтобы его  не
засыпало ползучим песком. Во всяком  случае,  в  этом  месте  я  работал
повнимательнее, и внимательность моя была вознаграждена. Я нашел золотой
нательный крестик с распятием. По краям он был сильно отшлифован песком,
да и само маленькое распятие было наполовину  стесано  временем.  Однако
находка добавила мне сил, и я с удвоенной энергией продолжил  выкапывать
в этом месте песок и внимательно просматривать его. И, пока я там рылся,
каким-то чудом в мое тело  возвратилась  бодрость.  Я  как-то  по-новому
ощутил себя и снова оглянулся, уже с бодрой опаской, проверяя:  не  идет
ли в мою сторону Петр.
   Но вокруг никого не было, и я продолжал поиски. Правда, больше ничего
мне не попадалось, но надежда, рожденная нательным крестиком,  была  еще
очень сильна и заставляла меня еще ниже наклонять голову, чтобы случайно
не пропустить какую-нибудь важную мелочь.
   Через полчаса меня ожидал сюрприз - уже дойдя до  потенциального  дна
ямы, я решил копнуть еще раз, и лопата вынесла  мне  из  почти  метровой
глубины маленький желтый ключик. Я взял его в руки, обтер и  рассмотрел.
К моему удивлению, ключик оказался золотой - и это открытие не могло  не
вызвать у меня какую-то смешанную радостно-ироническую улыбку. "Ну  вот,
- подумал я, - теперь я - Буратино..."
   Прислушиваясь к этим своим ироническим мыслям, я ощутил в себе  нечто
новое.  Это  новое  ощущалось  именно  физически,  словно   ускорившееся
кровообращение или участившиеся удары сердца. Оно было мое, не чужое, но
в то же время от меня не  зависело.  Мне  на  мгновение  стало  страшно:
наверно, так в старости  люди  вдруг  понимают,  что  их  больному  телу
наплевать на их же здравомыслие, на их светлый ум и  все  еще  прекрасно
работающий мозг. Тело устало и просит душу выйти вон...
   "Может, я заболел?" - подумал я и снова прислушался  к  жизни  своего
тела.
   Никакой боли я не ощущал, на болезнь это было не похоже.
   "Наверно, нервное переутомление", - решил я и возвратил свое внимание
к найденному ключику. Сравнил его с распятием - одно и то же золото, тот
же его желтоватый оттенок и такие же следы шлифовки песком.
   Спрятав находки, я продолжал копать, уже не углубляя, а расширяя яму.
Я работал так увлеченно, что позабыл и о времени, и о боли в ладонях,  и
о моем соглядатае Петре, куда-то сегодня запропавшем, о чем я,  конечно,
не жалел.
   Я уже по третьему разу перебрасывал  одни  и  те  же  камни  и  песок
подальше от центра расширившейся ямы, когда вдруг услышал окрик:
   - Обэрэжно! Дурэнь! Пид ногы дывысь! Я оглянулся. Сбоку от меня стоял
Петр. Он жестом руки направил мой взгляд мне под ноги, и я  увидел,  что
из песка на глубине сантиметров сорок выглядывает что-то черное. Мы  оба
опустились на колени и стали осторожными,  но  быстрыми  движениями  рук
расчищать песок над новой находкой. Я обратил внимание, что  Петр  время
от времени наклоняется  и  принюхивается.  Я  тоже  наклонил  голову  и,
задержав руки на большом и пока непонятном найденном предмете,  упершись
в него ладонями,  принюхался.  Меня  словно  током  ударило.  Запах  был
настолько знакомым, словно это был мой собственный запах.
   - Корица! - узнал я и тут же оттолкнулся цуками от черной находки.
   Перед нами был мумифицированный труп человека.
   Заметив мою реакцию, Петр тоже замер  и  присмотрелся.  Мумия  лежала
лицом вниз, и пока мы расчистили только затылок и  часть  спины.  Черная
сжавшаяся кожа имела  фактуру  пергамента.  Я  вспомнил  ощущение  своих
ладоней - они упирались во что-то почти пружинящее.  Но  кроме  того,  я
вспомнил и отсутствие уже привычной щемящей боли от лопнувших  волдырей.
Я посмотрел на свои ладони и обомлел - кожа была гладкой, и даже  следов
мозолей на ней видно не было.
   Озадаченный, я возвратил свой взгляд на  мумию,  потом  посмотрел  на
Петра. А он продолжал, как ни в чем  не  бывало,  расчищать  над  мумией
песок и камни.
   "Ну, он и без меня здесь  справится",  -  решил  я  и  просто  сидел,
наблюдая за его работой.
   На моих глазах Петр освободил от песка  всю  черную  мумию  и  позвал
меня.
   - Допоможы пэрэвэрнуты.
   Вдвоем мы аккуратно перевернули мумию на спину. Теперь ее можно  было
рассмотреть. Руки были привязаны к  телу  выцветшей  полоской  кожи,  на
которой едва видны были следы зеленой краски.  Такой  же  полоской  были
связаны ноги мумии. Голова была лысой, и мы оба  опустили  взгляды  ниже
пояса мумии, чтобы понять,  кем  мумия  была  при  жизни:  мужчиной  или
женщиной. Но и тут нас ожидала загадка. Похоже, что мумию при жизни  или
же после нее оперировали. Перед нами,  очевидно,  лежал  бывший  мужчина
среднего  возраста  с  отрезанным,  то   есть   отсутствующим   основным
доказательством его мужественности.
   - Цэ украйинэць, - спокойным задумчивым голосом сказал Петр.
   - С чего ты взял? - удивился я.
   -  Ты  ж  сам  помитыв!  У  нього  ж  запах  корыци...  А  цэ   запах
украйинського духа.
   - У меня тоже такой запах, и у покойника Гершовича в разрытой  могиле
был такой запах. Он что, тоже украинец?
   - Ты нэ розумиеш, - неожиданно мягко произнес Петр.  -  Цэ  запах  нэ
нацийи, а духа! Цэ просто значыть, що цэй дух якось и тэбэ торкнувся,  и
того еврэя Гершовича. Дух выщэ за нацию! - И Петр посмотрел в вечереющее
небо, словно оттуда должно было спуститься знамением  подтверждение  его
слов. - В кожний нацийи е дурни и розумни, ангэлы  и  бандюгы,  алэ  дух
торкаеться свойим крылом тилькы найкращых, и  вин  нэ  дывыться  у  твий
паспорт, нэ пэрэвиряе нацио-нальнисть, а пэрэвиряе душу... Якщо  в  тэбэ
гарна душа, то нэхай ты за походжэнням узбэк чы росиянын, але ж за душею
ты справжний украйинець!..
   Я обалдело слушал Петра и ощущал присутствие чего-то  потустороннего.
Уже не только во мне происходило нечто новое и  непонятное,  но  и  Петр
казался  другим  и  говорил  как-то  непривычно  мягко.  А  кроме  того,
казалось, что рядом присутствует еще кто-то. Мой взгляд упал на мумию. А
вдруг она живая? Я дотронулся пальцами до лба, проверяя,  не  жар  ли  у
меня. Но лоб был в норме.
   Темнеющее небо напомнило Петру о времени, и он замолчал.
   - Трэба повэртатысь до жинок, - сказал он. - Як там у тэбэ,  рукы  нэ
болять? Я показал ему ладони.
   - Ты дывы, - удивился он. - Загойилысь!..
   За ужином, сидя вокруг костра, мы вели  какой-то  странный  разговор,
касавшийся одновременно и высоких материй, и земных проблем. Больше всех
говорил Петр, и по тому, как на него смотрели Г