- Почти.
   -  Как  ребеночек,  прости  меня...  Ездил  бы  на  "Тойоте"  -   вот   и
самоутверждение налицо.
   - Лика...
   -  Молчу,  -  подняла  она  узкую  ладонь  с  массивным  перстнем,  остро
сверкнувшим белыми и зелеными лучиками ("Куплено Ликой"). - Я сегодня  из-за
всех успехов расслабленная и покорная мужской воле... Хочешь,  стану  совсем
покорная? Мы когда последний раз заставляли этот диван краснеть? Бог ты мой,
недели три назад... Я, конечно, свинюшка, но работы было выше  крыши...  Иди
сюда.
   - Зойка...
   -  Я  ей  сказала,  чтобы  держалась  подальше.  Только  не  надо   столь
укоризненно шевелить бровями и ушами -  уж  то,  что  папа  с  мамой  иногда
занимаются любовью, у тринадцатилетней девки шока не вызовет...  Она  и  так
уже  вчера  спрашивала,  не  в  ссоре  ли  мы  -  давненько,   говорит,   не
уединялись... Даже ребенок  понимает.  Иди  сюда,  любимый  муж...  -  Лика,
полузакрыв  глаза,  медленно  облизала  губы  языком,  словно  бы  невзначай
повернувшись так, что юбка полностью открыла бедра.
   Когда-то это действовало на  него,  как  удар  нестерпимого  жара,  но  с
переменами Родион чем дальше, тем больше ощущал тупое равнодушие,  в  мыслях
желал ее по-прежнему, а  вот  естество  пару  раз  почти  что  и  подводило,
однажды, надравшись и страстно желая  ее  унизить,  прямо-таки  изнасиловал,
обходясь грубо и пренебрежительно, словно со случайной проституткой - хорошо
еще, она сама была изрядно выпивши и ничегошеньки не поняла...  Решила,  это
такие игры.
   Пока Лика снимала с него рубашку, Родион тщетно старался вызвать  в  себе
желание, лихорадочно прокручивал в памяти кадры из порнушек, представлял  на
ее месте Маришку, потом секретаршу Колыванова, стоявшую перед ним на коленях
- ничего не  помогало,  плоть  оставалась  вялой.  Он  раздевал  Лику,  тихо
постанывавшую с закрытыми глазами - она всегда заводилась с полуоборота,  не
требуя долгих прелюдий - мял губами отвердевшие соски, гладил бедра,  мягкие
завитки  волос,  старался  изо  всех  сил,  но  все  сильнее  ощущал   самое
натуральное бессилие. Ладонь жены решительно  завладела  его  достоянием,  и
дело определенно поправилось, появилась  должная  твердость  -  а  в  памяти
звучали бесстыдные стоны на заднем сиденье, ноздри вновь щекотал тот  запах,
и Родион чуть не взвыл от тоски,  сознавая,  что  вот-вот  опозорится  самым
жалким образом. Шофер, крутилось в  голове.  Карету  мадам  Раскатниковой  к
подъезду!
   Лика нетерпеливо притянула его к  себе,  шепча  что-то  бессвязно-нежное,
раскинулась, теплая и покорная. Родион, одержимый нехорошими  предчувствиями
- отчего-то вдруг отчаянно зачесались ноги в икрах - вошел в нее.
   И  буквально  после  нескольких  движений  окончательно   перестал   быть
мужчиной. Кончил. То ли всхлипнул,  то  ли  застонал,  чувствуя,  как  плоть
становится вялой, теперь уже  бесповоротно,  опадает,  позорно  съеживается,
липкая, до брезгливости липкая и бессильная...
   Лика сначала ничего не поняла, потом попыталась помочь беде - но все, что
в старые времена сделало  бы  из  него  супермена,  теперь  не  действовало.
Какое-то время они лежали рядом без слова, без движения. В конце концов  она
встала, накинула его рубашку, собрала в охапку свою одежду и  направилась  к
двери. Уже взявшись за ручку, обернулась, они встретились взглядом.
   - М-да, - сказала Лика столь старательно  пытаясь  остаться  беспечной  и
всепонимающей, что это само по себе делало ее слова невыносимой издевкой.  -
Диван вытри, не забудь.
   И вышла. Родион скрипнул зубами, валяясь лицом вниз, голый,  как  Адам  в
первый день сотворения. От презрения к самому себе сводило скулы. Такого меж
ними еще не  случалось.  Раньше,  пусть  с  грехом  пополам,  всегда  как-то
обходилось, если она и. оставалась недовольной, не пожаловалась ни разу.
   Дверь открылась вновь, он повернул голову, торопливо закутался покрывалом
- показалось отчего-то, что это Зоя. Но это  Лика  вернулась,  уже  в  своем
любимом халатике, черном с золотыми драконами. Тщательно притворив за  собой
дверь, подошла к дивану и негромко сказала:
   - Родик, то-то я начала замечать... Может тебе к  доктору  сходить?  Есть
замечательный врач, чудеса делает...
   - Иди ты на хер! - взревел он, уже не в  силах  сдержаться.  Все  горести
последних лет были вложены в этот рык.
   - М-да, - с той же интонацией произнесла Лика после недолгого молчания. -
Удивительно тонкое замечание, товарищ интеллигентный инженер...
   И вышла, стукнув дверью чуть громче обычного  -  для  нее  это  было  все
равно, что для какой-нибудь скандальной бабы, жены пьющего слесаря, грохнуть
тарелку об пол или запустить в мужа скалкой. Родион,  захватив  зубами  край
покрывала, едва заглушил всхлип.

   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   Обыкновенная биография в необыкновенное время
   Он долго лежал, уткнувшись лицом в жесткую обивку дивана. Лежал в темноте
- ночник бросал небольшой круг света лишь  на  пол  в  углу,  возле  книжной
полки, он сам так повернул кольчатую гибкую подставку, прежде чем подсесть к
Лике.  В  гостиной  послышался  абсолютно  спокойный  голос   Лики,   что-то
говорившей Зойке, и веселье в нем звучало самое натуральное, не  наигранное.
На миг мелькнула идиотская мысль:  что,  если  она  со  смехом  рассказывает
дочке, как ее папочка только что опозорился самым жалким образом... Нет, это
уже шизофрения, пожалуй... Зойка радостно взвизгнула, послышалось явственно:
"Тойота" - ага, вот оно что. Ну, пусть наймет шофера из Кожаных, пусть он ее
и потрахивает на заднем сиденье за сверхурочные  и  премиальные,  как-нибудь
проведут по ведомостям, они что хочешь проведут...
   Родион натянул джинсы, поднялся, наугад достал из шкафа первую попавшуюся
рубашку. Захотелось есть, но не в его силах было выйти  сейчас  из  укрытия.
Кажется,  в  полированной  тумбочке  ("Куплено  Ликой")  валялся  шоколадный
батончик,  вроде  покупал  Зойке,  а  у  нее  и  так  было  несколько.  Лика
привезла...
   Ага, точно, на верхней полочке валялся "Сникерс" - полон орехов,  съел  и
порядок... А на нижней, стояла непочатая бутылка водки, совершенно  забытая,
бог знает по какому поводу сюда засунутая, да так и прижившаяся...
   Он достал ее, зажав  пробку  в  ладони,  прокрутил,  оторвав  от  нижнего
пояска. Налил в бокал из-под шампанского, плюхнулся в кресло и жадно  выпил.
Разорвал обертку батончика, но откусывать не стал - налил еще водки, чуть не
полный бокал, заставил себя проглотить залпом. Посидел на  границе  света  и
полумрака, закинув голову, прижавшись затылком к спинке кресла - хорошо еще,
на кресле не было невидимой этикеточки  "Куплено  Ликой",  осталось  еще  от
родителей, правда, обивку менять пришлось, но платил  опять-таки  из  своих,
дело происходило до перемен...
   По  телу  наконец-то  разлилась  теплая  обезволивающая   волна,   он   с
удовольствием  закурил,  чувствуя,  как  улетучиваются   все   печали,   как
становится ясной голода - именно ясной, никакого парадокса  -  и  словно  бы
расплываются углы и пределы комнаты, знакомой с тех пор, как он себя помнил.
   Это всегда была его комната, лет с пяти, когда умер дед и  малыш  Родечка
сюда переселился по собственному хотению, без малейшего страха  перед  тенью
покойного. Видимо, в те беззаботные времена не  понимал  толком,  что  такое
смерть. А тень покойного так ни разу и не появилась,  кстати,  должно  быть,
еще  и  оттого,  что  профессор   Раскатников,   твердокаменный   атеист   в
народническом стиле и  кавалер  Боевого  Красного  Знамени,  полученного  за
польский поход Тухачевского, никакой мистики не признавал и, даже оказавшись
в загробном мире, наверняка стал бы уверять его обитателей, что они вовсе  и
не существуют - не говоря уж о том, чтобы самому навещать мир живых  в  виде
полупрозрачного астрального тела...
   Внук  профессора  -  это  на  первый  взгляд  подразумевает  определенные
устоявшиеся штампы и стереотипы. Однако Родион рос  кем  угодно,  только  не
барчуком. Была вот эта четырехкомнатная  "сталинка"  почти  в  самом  центре
Шантарска, был, что скрывать, относительный достаток  (в  советские  времена
профессора, особенно такие, как Раскатников-дед, до сих пор  поминавшийся  в
учебниках и монографиях по геологии, жили в достатке). Зато воспитание  было
- помесь спартанского с кадетским  корпусом.  Родители,  перенявшие  у  деда
эстафетную палочку геологии, дома бывали пару месяцев в году,  и  Родьку  до
пяти лет воспитывали дед с бабкой, а до семнадцати - одна  бабка,  достойная
спутница  жизни  студента  Горного   института,   без   малейших   колебаний
примкнувшего  к  большевикам  еще  в  июле   семнадцатого.   Бабушка,   дочь
петербургского  купца  второй  гильдии,  в  октябре  того  же   семнадцатого
бесповоротно покинувшая отчий дом  частью  под  влиянием  бравого  студента,
частью под воздействием эсдековских брошюрок, которыми всегда были  завалены
Бестужевские курсы,  расставалась  с  папашей-нуворишем  даже  не  просто  с
криками и обличениями - напоследок в хорошем стиле античной  героини  дважды
шмальнула  в  чуждого  ей  родителя  из   крохотного   дамского   браунинга,
подаренного  тем  же  студентом  вместо  буржуазного  букетика  цветов.  Ну,
промахнулась,  конечно  -  однако  выглядело  эффектно,   что   ни   говори.
Разъяренный папаша, в жизни  не  читавший  ни  античных  трагедий,  ни  пьес
Корнеля и Расина, все же в полной мере  оценил  высокий  трагизм  момента  и
попытался ушибить дочку тяжелым венским стулом -  но  из  прихожей  вломился
Петя Раскатников  в  черной  форменной  тужурке  со  споротыми  эмблемами  и
контрпогонами, продемонстрировал мироеду мосинскую винтовочку и  гордо  увел
нареченную...
   В общем, легко представить, что представляла собою бабушка  Раскатникова.
К своему счастью, она избежала соблазна пойти по партийной  линии  и  как-то
незаметно, когда после  окончания  гражданской  молодой  супруг  вернулся  к
геологии, превратилась в обычную  домохозяйку.  Что  ее,  надо  полагать,  и
спасло  от  участи  бесчисленных   политдамочек,   ради   вящего   душевного
спокойствия нации старательно  перемолотых  Сталиным  в  лагерную  пыль.  Но
твердокаменной большевичкой  она  осталась  навсегда.  И  внука  воспитывала
соответственно. Он до сих пор помнил жутчайший скандал,  устроеный  бабушкой
коллеге покойного  профессора,  когда  тот  святая  простота,  за  месяц  до
выпускных  экзаменов   Родиона   имел   неосторожность   заикнуться   насчет
возможности  устроить  "белый  билет",  если  Родька  никуда  не   поступит.
Извержение  Везувия  плюс  Мамаево   побоище,   слитые   воедино   на   фоне
внутрипартийной дискуссии 1929 года...
   Она еще дожила до его выпускного вечера. А  потом,  словно  бы  полностью
выполнив свое предназначение на этой земле, как-то  буднично  угасла  в  три
дня. Он, конечно, в политехнический фазу после школы не поступил  -  хватало
таких, особенно не блещущих талантами прыщавых акселератов.  Прокантовавшись
на  водительских  курсах  по  направлению  военкомата  и  несколько  месяцев
покрутив баранку "ГАЗ-53", принадлежавшего  одной  из  шантарских  столовых,
ушел в армию. Там  согласно  непознаваемым  законам  армейского  бытия  его,
вместо того, чтобы усадить за баранку такого же грузовика, только  военного,
загнали на Дальний Восток, в охрану  затерявшейся  среди  необозримой  тайги
ракетной точки. Сначала он проклинал  судьбу,  но  потом,  когда  через  год
советские спецназовцы оказали интернациональную помощь Амину  в  собственном
дворце последнего, понял, что жаловаться не следовало - с точек, из ракетных
войск в Афган не брали. Да и дедовщины особенной, кстати, там не было - так,
семечки...
   В  восьмидесятом  в  Шантарск  вернулся  бравый  старший  сержант  Родион
Раскатников  -  в  бриджах,  обтягивающих,  словно  колготки   стриптизерши,
хромовых сапогах гармошкой, фуражке, превеликими  усилиями  переделанной  на
фасон американской, с целой коллекцией начищенных значков на груди и  куском
копченой  медвежатины  в  сумке.  Вернулся,  надо   заметить,   мужчиной   в
сексуальном смысле слова - чему причиной была  смазливенькая  тридцатилетняя
женушка командира, из-за  чересчур  тесного  общения  в  прошлом  с  военной
радиацией заработавшего  профессиональную  болезнь  под  циничным  названием
"стрелки на полшестого" Вообщето с нижними  чинами  осмотрительная  Ксаночка
старалась  не  связываться,  но  парень  был  хорош  и,  что  важнее,   внук
профессора, а значит, как бы и  своего  круга.  Так  что  последние  полгода
службы Родион до сих  пор  вспоминал  с  особенной  теплотой.  А  ничего  не
подозревавший  командир,  слуга  Политбюро,  отец  солдатам,   накатал   для
поступления в вуз преотличнейшую характеристику. Плюс погоны  и  значки.  На
сей раз Родион проскочил в Шантарский политехнический, как мокрый кусок мыла
в водосточную трубу. Случившиеся  в  городе  родители,  терзаемые  очередным
приступом любви к  чаду,  которого  иногда  и  не  узнавали,  вернувшись  на
недельку после долгого отсутствия, нажали на кнопочки старых  связей  и  без
очереди  купили   белую   "единичку",   каковую   торжественно   и   вручили
новоиспеченному  студиозусу.  Тогда  это  было  не  средство   передвижения,
роскошь.
   Нельзя сказать, что он, как  писали  в  старинных  романах,  "окунулся  с
головой в  омут  светских  увеселений"  -  но  все  же  словно  бы  старался
наверстать вс„ упущенное за суровые годы под сшитым  из  старой  бу  деновки
бабушкиным крылом, а потом и  стальным  крылом  Советской  Армии.  Было  что
вспомнить. Четырехкомнатная квартира в центре, где он был  полным  хозяином,
машина, ежемесячное  вспомоществование  от  родителей,  разика  этак  в  три
превышавшее стипендию, с такими тузами  в  рукаве  трудно  быть  святым  или
зубрилой, света белого не видящим, чего уж там...
   Хорошо еще, хватало мозгов, чтобы почти играючи нагонять и  ликвидировать
пробелы. Учился он легко. Благо в политехе еще хватало  и  тех,  кто  просто
помнил профессора Раскатникова, и тех, кто слушал его лекции.
   Там, в политехе, он как-то незаметно сменил кожу подобно змее - на  место
вбитых бабушкой идеалов коммунизма пришли взгляды и убеждения  с  совершенно
противоположными знаками. Он так и не стал классическим диссидентом из  тех,
что сделали сидение в психушках и  организацию  митингов  по  любому  поводу
профессией, - но открыл для себя целый пласт информации, о которой прежде  и
не слыхивал. Те, кого он с бабкиных слов привык ненавидеть со всем юношеским
пылом, как врагов строительства социализма, оказались совсем иными,  славный
и победоносный польский поход деда обернулся неприкрытой агрессией,  к  тому
же бездарнейше проведенной и потому кончившейся полным крахом. И так  далее,
и тому подобное.Он накинулся на скверные фотокопии и книжечки без обложки со
всем пылом неофита, быстренько обучившись  ненавидеть  советскую  империю  и
вездесущий КГБ (правда, так ни разу в жизни и не столкнувшись с  этим  якобы
недреманным оком), - но фанатиком диссиды опять-таки не  стал.  Трудно  быть
фанатиком, располагая хатой  в  центре,  "Жигулями"  и  не  самой  отвратной
внешностью...
   Когда он был второкурсником, на первом курсе  появилась  Лика.  Сверкнула
молния с безоблачного неба, кто-то на небесах перекинул  костяшки  в  нужном
направлении - и признанный  сердцеед  влюбился  настолько,  что  забросил  и
кружок диссидентов, и полупристойные оргии в квартире. А поскольку его  чары
далеко не  на  всех  действовали,  подобно  удару  грома,  завоевывать  Лику
пришлось  долго  и  мучительно,  пройдя  и  через  череду  жестоких  драк  с
конкурентами, и через знакомые каждому  мужику  по  юности  долгие  приступы
раздирающих душу надвое терзаний. Даже после того, как Родион, вне  себя  от
счастья, сделал ее женщиной (в этой самой комнате, кстати), еще  месяца  три
продолжалась  полоса  самой  туманной  неопределенности  -  со   ссорами   и
примирениями,  с  "полными  и  окончательными"  разрывами,   перемежавшимися
яростным слиянием молодых здоровых тел, с обличениями  и  нежными  клятвами.
Вся эта банальщина закончилась банальнейшим же  образом  -  воздушное  белое
платье, черный  костюм,  каблуки  дробят  ветхий  паркет  под  оглушительную
музыку, обе мамаши,  обнявшись,  всплакнули,  а  оба  папаши,  надравшись  в
момент, тоже сидят в обнимочку, но слез не льют,  горланят  песни  так,  что
качается тяжеленная люстра... Стандартно в общем. Шум до полуночи, гости уже
плохо предаставляют, зачем они тут, собственно, собрались, по какому  поводу
(те из них, кто пока что сохраняет близкое к  скальному  положение),  соседи
мужественно терпят,  причина,  что  ни  говори,  уважительная  -  а  молодые
согревшись в этой самой  комнате,  с  пьяным  остроумием  разыгрывают  сцену
совращения, притворяясь, что они ложатся в одну  постель  впервые  в  жизни,
веселятся так, что и не до секса, право слово...
   Ведь было, было! Куда ушло?
   ...Политехнический он закончил в  восемьдесят  пятом  (Лика,  бравшая  по
причине грядущей Зойки академический отпуск, получила  диплом  двумя  годами
позже) - аккурат в тот незабываемый момент, когда  обаятельнейший  генсек  с
историческим пятном на лбу, поплевав на пухлые ладони и  браво  присвистнув,
крутанул  государственный  штурвал  так,  что  тот  описал  парочку   полных
оборотов, и корабль, сбившись с хода, то  ли  впустую  замолотил  винтами  в
воздухе, то ли вообще лишился винтов...
   Родиона распределили  на  "Шантармаш"  -  опять-таки  не  без  чуткого  и
деликатного  вмешательства  тех,  кто  помнил  профессора,  они  приняли  во
внимание, что у молодого специалиста и все корни здесь, и семья... В  работу
он втянулся быстро - беда только, что  полным  ходом  раскручивался  маховик
непонятных никому, даже самим  творцам,  реформ.  Словно  спичка  на  ветру,
вспыхнула на миг и погасла госприемка. Было высочайше объявлено, что главное
и  единственное  препятствие  к  достижению   всеобщего   благосостояния   -
седовласый монстр по фамилии Лигачев. И так далее, и тому  подобное.  Короче
говоря, работать всерьез стало и некогда. Не было смысла  работать,  если  с
экранов и газетных страниц истерически обещали, что все вот-вот и так станут
получать, "как там"... Стоит только повесить  Лигачева.  И  отменить  шестую
статью Конституции.
   Лигачева, правда, не повесили, но  статью  в  конце  концов  отменили.  А
заодно, чуть попозже, - Советский Союз, старые цены, старую  мораль  и,  под
горячую руку, должно быть, еще и здравый смысл...
   Родион во всем этом принимал самое деятельное участие - то есть давился в
очередях за "Московскими новостями" и "Собеседником", подписывал  воззвания,
бегал по митингам и  боролся  с  засевшими  партократами  в  лице  тишайшего
инженера по технике безопасности Литвиненко, ни  за  что  не  соглашавшегося
публично сжечь партийный билет и прямо-таки умолявшего дать дотянуть полтора
года до пенсии, а там он и сам спокойно помрет... Родион был одним  из  тех,
кто встречал с цветами героическую Новодворскую, в  два  часа  ночи  заляпал
фиолетовыми чернилами памятник Ленину  перед  обкомом,  а  однажды  он  даже
удостоился чести  лицезреть  свою  физиономию  в  одной  из  демократических
программ местного телевидения - правда, всего три секунды.  Вступил  даже  в
местное отделение "Демократического союза", возглавляемое  старым  знакомым,
физиком Евгеньевым.
   Само собой,  массу  времени  отнимало  вдумчивое  чтение  демократической
периодики (почтовый ящик перестал закрываться, почтальонша складывала газеты
и журналы на подоконник), а потом  -  обсуждение  таковой  с  собратьями  по
движению, как правило, затягивавшееся за полночь. Благо квартира  позволяла,
из-за толстых стен ни Лику, ни ребенка кухонные дискуссии не беспокоили.
   Особых репрессий он так и не удостоился - разве что,  еще  в  девяностом,
стоявший в оце