нется...
     Это было так страшно,  что Коля невольно зажмурил глаза. По щекам
его медленно текли слезы.
     - Папочка,  дорогой, обернись!.. Ну обернись, пожалуйста!.. - как
заклинание, шептал он про себя.
     Навряд ли Коля понимал сейчас истинный смысл всего происходящего.
Два  смелых,  но уже теряющих силы человека,  одним из которых был его
отец, обрекли себя на гибель. Они стали мишенью для гитлеровцев, чтобы
отвлечь их внимание от остальных.
     Рядом с Колей застрочили автоматы.  Это Федор и Харитонов  хотели
спасти отца и его товарища.
     Первым упал гитлеровец,  который держал гранату.  Вслед  за  ним,
странно взмахнув в воздухе руками,  рухнул навзничь другой.  Остальные
двое прижались к земле и,  видимо не понимая,  откуда в них  стреляют,
посыпали  свои пули веером.  Их автоматы словно захлебнулись в ярости,
очереди,  казалось,  не будет  конца.  Несколько  пуль  пролетели  над
головой Федора,  срезали толстый сук. Прошелестев зеленой листвой, сук
свалился на землю.
     Теперь Коля   не   видел  ничего,  кроме  узкой  спины  Федора  в
побуревшей от пота гимнастерке,  кроме его вздрагивающих от напряжения
плеч.  В нем,  в Федоре,  было сейчас сосредоточено все самое для Коли
дорогое:  его надежда на спасение отца,  его вера  в  жизнь  вместе  с
отцом...
     Еще несколько выстрелов, и автоматы гитлеровцев смолкли.
     Федор откинулся  к  дереву,  и Коля заметил,  что руки его дрожат
мелкой дрожью...
     Теперь Коля  снова увидел отца.  Отец шел через поле и волочил за
собой  автомат.  Он  шел  удивительно  медленно.   Правой   рукой   он
придерживал ремень автомата. Левая рука лежала на груди.
     Кругом была необыкновенная тишина,  такая тишина всегда наступает
сразу после стрельбы.
     Отец шел,  качаясь из стороны в сторону,  как будто  в  поле  был
сильный ветер.  Он шел так медленно,  что расстояние между ним и Колей
почти не уменьшалось...
     Коля не мог больше ждать. У него не было сил ждать...
     И Федор вдруг увидел,  как впереди мелькает фигура продирающегося
сквозь кусты мальчика.
     - Стой! - крикнул Федор.
     Но Коля уже ничего не слышал.  Он бежал по полю.  Бежал навстречу
отцу.
     Федор видел,   как  высокий  человек  вдруг  остановился  и  стал
медленно опускаться вниз,  будто земля  тянула  его  к  себе.  Мальчик
бросился к нему и обхватил его руками, стараясь удержать на ногах.
     Федор вдруг резко повернулся к Харитонову.
     - Если что случится,  прикрывай огнем!  - крикнул он и устремился
вперед к Коле и его отцу...
     Час спустя весь партизанский лагерь уже знал,  что группа пленных
во главе с Алексеем Охотниковым вырвалась из  фашистского  концлагеря,
что десять человек добрались благополучно, но Алексей Охотников тяжело
ранен, что вместе с пленными бежали два полицая: один погиб на дороге,
а другой, решив покончить с прошлым, явился к партизанам.
     Прошло много тревожных дней,  пока Алексей Охотников наконец стал
поправляться.  Тяжелое  ранение  в грудь особенно опасно для человека,
измученного непосильным трудом и долгой голодовкой.
     Каждый раз, когда сознание возвращалось к раненому и он вырывался
из тяжелого забытья,  Алексей Охотников видел  возле  себя  девочку  с
косичками.  Это была Мая, друг его сына. Много бессонных ночей провела
Мая около койки больного и,  верная приказу Михеева,  не  допускала  к
нему Колю: волнение могло повредить больному.
     Однажды утром,  осмотрев  Алексея  Охотникова,   Михеев   наконец
облегченно вздохнул: кризис миновал, жизнь раненого вне опасности.
     В тот же день Охотников попросил,  чтобы к нему  пришел  командир
партизан.  Колесник  пробыл  у  Охотникова недолго,  столько,  сколько
разрешил фельдшер,  но они успели поговорить об  очень  важных  вещах.
Неверной  рукой  Охотников еще раз начертил на карте план укрепрайона,
рассказал о расположении дотов,  о том,  как будут установлены  минные
поля.  Не  все ему было известно,  но то,  что он знал и что дополнили
бежавшие вместе с ним, имело значение не только для партизан, но и для
армии.
     Карту с  пометками  Алексея  Охотникова   Колесник   теперь   мог
переправить  через линию фронта.  Он радировал,  чтобы с Большой земли
прислали самолет.
     ...С волнением в сердце впервые переступил Коля порог землянки, в
которой лежал отец.  У него стало тяжело на сердце,  когда  он  увидел
заострившиеся  черты его лица,  затаенную боль в глазах,  почти совсем
седые, поредевшие волосы.
     Коля много  раз представлял себе это свидание с отцом.  Он думал,
что сразу бросится к нему на шею,  обнимет,  прижмется  к  его  груди.
Теперь  же робость охватила мальчика.  Коля медленно подошел к койке и
сел рядом на скамейку.
     Отец взял его руку в свою.
     - Чего же ты приуныл, сынок? Гляди веселей!..
     Он улыбнулся, и Коля улыбнулся в ответ.
     - Ну вот,  а теперь садись поближе,  дай мне  на  тебя  поглядеть
получше... Вон как вырос!..
     Отец приподнялся  на  локте,  притянул  к  себе  Колю  и   крепко
поцеловал.  И  тут  Коля  наконец  прижался  к  нему,  самому  родному
человеку, и затих. Исполнилось то, о чем он так долго мечтал...
     Отец гладил сына по волосам и молчал. Только сейчас он понял, что
возвращается к жизни.  А потом он рассказал Коле то,  о  чем  тот  уже
немного знал от товарищей отца.
     Через несколько дней после того, как был убит Юренев, стало ясно,
что  Мейер  не  верит  в  несчастный  случай.  Он  установил  слежку и
несколько раз строго допрашивал полицаев.  Петька  и  Василий  Дмитрич
сообщили Охотникову, что со дня на день нужно ждать расправы.
     Оставалось одно:  пытаться бежать,  хоть момент для этого был  не
очень благоприятный. Самое тяжелое - оторваться от лагеря...
     Однажды темным осенним вечером группа заключенных возвращалась  с
работы.  Нарочно задержались,  чтобы стемнело. Все знали, что в лагерь
уже не вернутся. Не смог с ними пойти лишь Еременко. Он понимал, что у
него не хватит сил, и с утра не вышел на работу.
     В запасе у узников концлагеря было часа три.  За  это  время  их,
может быть,  не хватятся.  Решили,  пока есть силы,  держаться вместе.
Всего  бежало  двадцать  семь  человек.  На  всех  -   два   автомата,
принадлежавших  полицаям.  Несколько  с  трудом  сэкономленных буханок
хлеба лежали в вещевом мешке за спиной Кравцова.
     Трудно пришлось,  что  и  говорить!  Из  двадцати семи дошли лишь
десять.  Остальные погибли или были схвачены во  время  организованной
Мейером  погони.  По всем дорогам на мотоциклах разъезжали патрули.  В
деревнях  полицаи  придирались  к  каждому  новому  человеку,  а  ведь
бежавшим нужно было добывать продовольствие.
     В глубине души Охотников боялся,  что Петька  и  Василий  Дмитрич
дрогнут,  струсят,  предадут. Но Василий Дмитрич был на другой же день
убит во время перестрелки,  когда их  невдалеке  от  шоссейной  дороги
обнаружил патруль. Петька же после этого сильно переменился. Теперь он
изо всех сил стремился загладить свою  вину.  Несколько  раз  беглецов
выручала  его  немецкая форма.  Как-то он остановил на дороге машину с
продовольствием  и  выпросил  у  шофера  несколько  банок   консервов.
Нападать  на  машину  было  опасно:  в  кузове сидели пять вооруженных
солдат.
     Несколько раз  группу обстреливали из засад.  Подали убитые.  Те,
кто остался в живых,  шли по  ночам,  избегая  дороги,  неся  на  себе
раненых.
     В последний  раз  эсэсовцы  нагнали  беглецов,  когда   они   уже
приближались  к  тому  лесу,  где  ждали  их партизаны.  Тогда Алексей
Охотников с товарищем решили прикрыть собой отход группы.
     - Я  уже  думал,  что  смерти  мне  не миновать,  - сказал отец и
вздохнул.
     Отец и  сын  долго  разговаривали  в маленькой землянке в глубине
леса.  Но о том, что пришлось пережить ему самому, Коля рассказал отцу
лишь  тогда,  когда  тот  совсем выздоровел и стал одним из помощников
Колесника...


Глава тридцать вторая
                         ДАВНЕЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

     Ранним утром 28 июня 1942 года на одной из военных дорог западнее
Воронежа  от  серенькой,  неприглядной  хатки,   затененной   пыльными
ветлами, отъехала грузовая машина. Только немногие знали, что здесь, в
этом  приземистом  трехоконном  домике,  размещалась   полевая   касса
Госбанка.  Обычно она находилась рядом со штабом дивизии. Но несколько
дней  назад  по  указанию  командования  ее  в  числе  других  тыловых
учреждений  переместили  дальше  от линии фронта.  В кузове машины под
серым брезентом стоял большой  железный  сундук,  наглухо  запертый  и
запечатанный.  Много,  видно,  потрудился  когда-то  над этим сундуком
хитроумный мастер.  Для прочности он оковал его железными полосами,  а
для   красоты  сверху  донизу  усыпал  узорчатыми  бляхами  и  медными
заклепками самой разнообразной формы.  Никакой пожар не  способен  был
расплавить  толстые  стенки сундука,  никакой даже опытный взломщик не
смог бы открыть замок.
     Надо сказать  правду:  сундуку  этому  гораздо  более пристало бы
стоять в каком-нибудь укромном уголке помещичьей усадьбы,  купеческого
дома  или даже попросту комиссионного магазина,  где его,  может быть,
приметил бы пристрастный взгляд завзятого любителя старины.
     В походной  канцелярии  управления  дивизии он был не очень-то на
месте.  Но случилось так,  что  прежний  денежный  ящик,  многие  годы
стоявший в штабе дивизии и служивший верой и правдой, месяца три назад
вдруг ни с того  ни  с  сего  перестал  открываться,  и  его  пришлось
сломать.
     Однако начфин штаба дивизии капитан интендантской службы  Соколов
был не из тех, кого легко озадачить такими пустяками.
     Он наведался к начальнику тыла своей дивизии,  побывал у соседей,
и  через  два  дня на месте старого,  такого обычного на вид денежного
ящика уже стоял этот узорчатый кованый сундук с  хитроумным  замком  и
таким  толстым  дном,  что  ему  мог бы позавидовать самый солидный из
современных несгораемых шкафов.
     Так как  новый  сундук  был  очень тяжел,  то его редко снимали с
машины.  В последние недели штаб часто менял местоположение, и капитан
Соколов  во  избежание  лишних  хлопот  предпочитал  всю свою походную
бухгалтерию держать на колесах.
     Под брезентовым  верхом  его  полуторки по размолотому гусеницами
асфальту   и   горбатым   колеям   проселков   кочевали   перевязанные
крест-накрест  грубой  тесьмой толстые папки с ведомостями и денежными
документами,  походный складной стол  и  такие  же  стулья  с  тонкими
фанерными   спинками   -   предмет   особой  гордости  Соколова.  "Вот
полюбуйтесь, - говорил он, - сложишь - и хоть в портфеле носи!"
     Личные вещи  начфина  хранились  в  черном,  слегка потертом,  но
весьма вместительном чемодане.
     В пути все это хозяйство охраняли два автоматчика, и, надо отдать
Соколову справедливость, охрана у него была отличная.
     Автоматчики одинаково ревниво оберегали и денежный ящик,  и папки
с документами, и, кажется, даже складной стул, на котором обычно сидел
их начальник, когда выдавал зарплату военнослужащим.
     Быть может,  Соколов немножко больше, чем надо, любил похвалиться
образцовым порядком своего,  как он говорил,  "боевого подразделения",
но все же было приятно встретить где-нибудь на дороге  эту  небольшую,
аккуратную машину и ее хозяина, туго опоясанного, в шинели, казавшейся
чуть тесноватой на его плотной,  с прямыми плечами  фигуре.  Он  сидел
всегда  рядом  с  шофером,  слегка  откинувшись  на  спинку  сиденья и
выставив  вперед  густую  каштановую  бороду  (товарищи  называли   ее
"партизанской",  и,  кажется,  это  было приятно Соколову).  В кузове,
выглядывая из-под тента, покуривали автоматчики...
     Соколов был,   что  называется,  аккуратист.  Никогда  ничего  не
забывал и никогда не ошибался.
     Когда он,  слегка приподняв жесткие рыжеватые брови,  принимал из
рук офицера заявление с просьбой направить семье денежный аттестат,  а
потом  бережно укладывал сложенный вчетверо помятый листок из блокнота
в свой новенький желтый планшет,  можно было  считать,  что  дело  уже
сделано.  Заявление нигде не залежится,  и зарплата лейтенанта Фирсова
или  там  майора  Сидоренко  вскоре   будет   исправно   выплачиваться
где-нибудь в Бугульме или в Горьковской области.
     Если его благодарили, он отмахивался: "А как же, голуба? Это ведь
вам  деньги,  а  не  щепки!.."  Но  маленькую  заметку  под  названием
"Чуткость к человеку",  напечатанную в  дивизионной  газете,  заметку,
где,  между  прочим,  положительно  упоминался и начфин штаба такой-то
дивизии,  капитан Соколов тщательно  вырезал  и  спрятал  в  нагрудный
карман. Видно было, что он польщен и обрадован.
     В компании Соколов был приятен и увлекательно рассказывал  разные
случаи из своей рыболовной и охотничьей практики. Охоту и рыбную ловлю
он любил до страсти и,  вздыхая,  говорил, что прежде, в мирное время,
свой отпуск проводил в лесу или на реке.
     Он был из тех людей,  которые,  как говорится, нигде не пропадут.
Всюду  у  него  были  приятели  -  среди интендантов,  в Военторге,  в
сапожной мастерской штаба армии и даже в парикмахерской.
     Всеми этими многочисленными связями он редко пользовался для себя
лично,  но охотно выручал товарищей. Можно было подумать, что это даже
доставляет ему какое-то особое удовольствие.
     Одним словом,  парень был  компанейский,  приятный  и  удобный  в
общежитии.
     Однако же при огромном количестве приятелей,  настоящих,  близких
друзей у Соколова не было.
     - Черт тебя знает,  -  говорил  ему  майор  Медынский,  начальник
дивизионного санитарного батальона, человек умный, живой, но несколько
грубоватый и склонный,  когда надо и не надо, резать правду в глаза. -
Со всеми-то ты знаком,  со всеми на "ты", без тебя и бекеши нипочем не
справишь, а все-таки ты какой-то не такой...
     Соколов не обижался.  Его как будто даже немного забавляло, что в
нем видят нечто особенное.
     - Что ж,  - говорил он, самодовольно расправляя свою партизанскую
бороду,  - так и быть должно.  Не очень-то станешь ходить  нараспашку,
когда  отвечаешь  за  сотни  тысяч.  Попробовал  бы  ты  на моем месте
посидеть...
     Возражать на это было трудно, и разговор сам собой прекращался.
     ...И вот этот-то человек,  так хорошо умевший приспосабливаться к
жизни,  славный товарищ и аккуратный,  добросовестный служака,  пропал
без вести.
     Утром 28  июня  полуторка  Соколова,  как  всегда в полном боевом
порядке,  выехала в свой очередной рейс. Соколову надо было получить в
полевой кассе Госбанка триста тысяч рублей,  которые следовало раздать
офицерам штаба и всем, кто входил в состав управления дивизии.
     Через час деньги были получены. Соколов вывел в ведомости золотым
перышком авторучки свою изящную,  четкую подпись с небольшим  кудрявым
росчерком и опять уселся в кабине плечом к плечу с шофером.
     Машина выехала из деревни, но к месту назначения - в штаб дивизии
- так и не прибыла.
     Дивизия в то время оказалась на  главном  направлении  вражеского
удара.  На  нее  наступали  два танковых корпуса.  Двести "Юнкерсов" и
"Мессершмиттов" непрерывно бомбили боевые порядки и  тылы...  С  боями
дивизия стала отходить к Воронежу.
     На войне такие дни не редкость:  утро как будто начинается  тихо,
мирно.  Большое  воинское  хозяйство  живет  своей деловой,  будничной
жизнью, походным, простым и в то же время сложным бытом. И вдруг - где
он,  этот  быт?  Прощай  недолгий  уют чужого жилья,  короткая радость
отдыха,  крепкого сна,  неторопливой еды!  Опять дрожит земля и  гудит
воздух!
     Так было и в тот памятный июньский день.
     ...На одной из дорог солдаты вступили в бой с прорвавшимися в тыл
немецкими броневиками.  Один из них был подбит, а другой успел уйти. В
километре  от  места  боя на дороге догорала разбитая снарядом штабная
автомашина.  Знакомая,  видавшая виды полуторка!  Походная бухгалтерия
капитана Соколова...  Любой солдат в дивизии сразу узнал бы ее.  Около
машины  лежали  трупы  одного  из  автоматчиков  и  шофера.  Начальник
финансовой  части  Соколов и другой автоматчик исчезли.  Исчез также и
кованый сундук со всеми деньгами и документами. Но солдаты приметили и
подобрали   в   канаве  чудом  сохранившийся,  совершенно  целехонький
складной стул - из тех,  которыми так гордился капитан Соколов, да его
большой, плоский, сделанный по особому заказу портсигар из плексигласа
с мудреным вензелем на крышке...
     Солдата и шофера похоронили в придорожной роще, рядом с убитыми в
том же бою, а капитана Соколова, второго автоматчика и надежный сундук
искать не стали.  Дивизия могла оказаться в окружении, и нужно было по
приказу командования,  совершив стремительный марш,  занять оборону  в
районе Воронежа.
     Вскоре в штаб дивизии  был  назначен  другой  начфин,  совсем  не
похожий  на  прежнего,  -  очень  худой,  высокий  и сутулый человек в
двойных очках,  с  редкой  фамилией:  Барабаш,  а  капитана  Соколова,
внесенного в списки без вести пропавших, понемногу стали забывать...
     Впрочем, Соколова вспоминали, пожалуй, дольше, чем многих других.
Нет,  не то чтоб его особенно любили,  но хвалили все - и начальство и
товарищи.


Глава тридцать третья
                            УДАР НА СЕЙМЕ

     Со времени июльских боев прошло восемь месяцев.  После небольшого
отдыха дивизию,  в которой служил когда-то капитан  Соколов,  передали
другой,  соседней  армии  и  перевели  на  новый  участок  фронта - по
среднему течению Сейма.  Дивизия заняла  позиции  вдоль  берега  реки,
напротив совершенно разрушенного гитлеровцами небольшого городка.
     Полковник Ястребов,  опытный  боевой   командир,   уже   не   раз
получавший   сложные   задания,  готовил  свои  части  к  наступлению.
Командующий армией вызвал его к себе и поставил перед дивизией  боевую
задачу:  выбить  гитлеровцев  из  укреплений  на берегу реки,  а затем
повернуть на юг и освободить старинный русский город О. Это было важно
для успеха всего фронта.
     Предстоял бой,  во время которого дивизия должна была форсировать
Сейм  и  захватить  противоположный берег реки.  Задача была нелегкой.
Крутой склон,  почти отвесно спадающий  к  воде,  враги  превратили  в
настоящую  крепость.  Прорыли  в  нем  множество  ячеек,  соединили их
внутренними ходами, установили пулеметы, пушки, минометы...
     Вечером, накануне   наступления,   около   блиндажа,   в  котором
размещался командный пункт дивизии, остановился вездеход. На примятый,
притоптанный  снег  вышли два человека в одинаковых гражданских черных
пальто с серыми барашковыми воротниками.
     И все-таки  люди  эти  совсем  не  походили друг на друга.  Один,
видимо старший по возрасту, лет пятидесяти, был сухощав, легок и ловок
в  движениях  и как-то даже по-юношески стремителен.  Его смуглое лицо
было освещено глубоко  посаженными  черными,  необыкновенно  живыми  и
любопытными  глазами.  Воротник  пальто  был всегда расстегнут,  шапка
слегка сдвинута на затылок.  Из-под нее выбивалась, спускаясь на самую
бровь, прядь прямых черных волос.
     Из машины он выскочил стремительно и, дожидаясь штабного офицера,
который   пошел  доложить  о  гостях  командиру  дивизии,  сразу  стал
похаживать по  узенькой,  вытоптанной  в  снегу  тропинке,  постукивая
каблуком о каблук, чтобы скорее согреться.
     Его спутник не торопясь,  осторожно и медленно вылезал из машины.
Сначала  он  высунул одну ногу,  надежно утвердился на ней и уж тогда,
немного подумав,  поставил на землю  вторую.  После  этого  он  слегка
похлопал ладонями в теплых вязаных варежках и поглубже надвинул на уши
шапку с аккуратно завязанными тесемочками.
     Его густо   порозовевшее  на  морозе  лицо  с  прозрачно-голубыми
глазами было необыкновенно  серьезно.  Он  посмотрел  сперва  направо,
потом налево и сказал, солидно откашлявшись:
     - Ну, вот и приехали!
     Как раз