казал Гейли,  протягивая ей какую-то
бумагу.  -  Это  купчая,  вот тут внизу подпись твоего хозяина.  Я  за  тебя
немалые деньги заплатил.
     - Не  мог хозяин так меня обмануть!  Не  верю!  Не  верю!  -  повторила
женщина, волнуясь все больше и больше.
     - Попроси любого грамотного человека -  пусть  тебе  прочтут...  Будьте
любезны,  - обратился Гейли к проходившему мимо пассажиру, - прочитайте нам,
что тут написано. Она мне не верит.
     - Это документ о продаже негритянки Люси с ребенком,  -  сказал тот.  -
Подпись "Джон Фосдик". Составлено по всей форме.
     Горестный плач  женщины привлек к  ней  всеобщее внимание,  вокруг  нее
собралась толпа. Гейли в нескольких словах объяснил, в чем дело.
     - Хозяин сказал,  что я  поеду в Луисвилл и меня возьмут поварихой в ту
же гостиницу,  где работает мой муж. Это его собственные слова. Не мог же он
лгать мне! - говорила женщина.
     - Да он продал тебя,  бедняжка,  тут и сомневаться нечего,  - сказал ей
добродушного вида джентльмен, читая купчую. - Продал - и дело с концом!
     - Тогда не  стоит больше об этом говорить,  -  отрезала женщина,  сразу
овладев собой.
     Она прижала ребенка к груди, села на ящик, повернувшись ко всем спиной,
и устремила безучастный взгляд на реку.
     - Ну,  кажется,  обойдется,  -  сказал работорговец.  -  Видно,  не  из
плаксивых, с характером.
     Женщина  сидела  совершенно спокойно,  а  в  лицо  ей  ласково,  словно
сочувствуя материнскому горю,  дул летний ветерок, которому все равно, какое
овевать чело -  белое или  черное.  Она  видела золотую под  солнцем рябь на
воде,  слышала доносившиеся со всех сторон довольные,  веселые голоса, но на
сердце у  нее лежал камень.  Ребенок прыгал у  матери на коленях,  гладил ей
щеки,  лепетал что-то,  словно стараясь вывести ее из задумчивости.  И вдруг
она крепко прижала его к груди,  и материнские слезы одна за другой закапали
на головку бедного несмышленыша.  А  потом женщина мало-помалу успокоилась и
снова принялась нянчить его.
     Десятимесячный  мальчик,  не  по  возрасту  крупный  и  живой,  скакал,
вертелся во все стороны, не давая матери ни минуты покоя.
     - Славный малыш!  -  сказал какой-то человек и  остановился перед ними,
засунув руки в карманы. - Сколько ему?
     - Десять месяцев с половиной, - ответила мать.
     Человек свистнул,  привлекая внимание мальчика, и протянул ему леденец,
который тот схватил обеими ручонками и отправил в рот.
     - Забавный!  Все понимает! - Человек свистнул еще раз и, обойдя палубу,
увидел Гейли, который сидел на груде ящиков и курил.
     Он чиркнул спичкой и, поднося ее к сигаре, сказал:
     - Недурная у вас негритянка, любезнейший.
     - Да, как будто в самом деле ничего, - подтвердил Гейли и пустил кольцо
дыма.
     - На Юг ее везете?
     Гейли кивнул, попыхивая сигарой.
     - Думаете продать там?
     - Мне дали большой заказ на одной плантации,  -  сказал Гейли.  -  Она,
говорят,  хорошая повариха.  Пристроится там  на  кухне или  пойдет собирать
хлопок.  Пальцы у нее длинные - в самый раз. Так или иначе, а такой товар не
продешевлю. - И он снова сунул сигару в рот.
     - А кому нужен ребенок на плантации?
     - Да  я  его  продам при  первом же  удобном случае,  -  сказал Гейли и
закурил вторую сигару.
     - Цена,  вероятно,  будет невысокая?  -  спросил человек, усаживаясь на
ящик.
     - Там  посмотрим,  -  сказал Гейли.  -  Мальчишка хоть куда -  крупный,
упитанный, не ущипнешь!
     - Это  все  правильно,  да  ведь  пока  его  вырастишь!  Сколько забот,
расходов...
     - Чепуха! Какие там особенные заботы? Растут себе и растут, как щенята.
Этот через месяц уж бегать будет.
     - Есть  одно  место,  куда его  можно отправить на  воспитание.  Там  у
стряпухи на прошлой неделе мальчишка утонул в лохани, пока она вешала белье.
Вот бы к ней его и пристроить.
     Некоторое время оба  курили молча,  так  как  ни  тому,  ни  другому не
хотелось первому  заговаривать о  самом  главном.  Наконец  собеседник Гейли
нарушил молчание:
     - Ведь больше десяти долларов вы за этого мальчишку не запросите?  Вам,
так или иначе, надо сбыть его с рук.
     Гейли покачал головой и весьма выразительно сплюнул.
     - Нет, нет, не подходит, - сказал он, не вынимая изо рта сигары.
     - А сколько же вы хотите?
     - Я,  может,  себе его оставлю или отдам куда-нибудь на  воспитание,  -
сказал Гейли.  -  Мальчишка смазливый,  здоровенький. Через полгода цена ему
будет сто долларов,  а через год-другой и все двести.  Так что сейчас меньше
пятидесяти. И смысла нет просить.
     - Что вы, любезнейший! Это курам на смех!
     Гейли решительно мотнул головой.
     - Ни цента не уступлю.
     - Даю тридцать, - сказал незнакомец, - и ни цента больше.
     - Ладно!  -  И Гейли сплюнул еще более решительно.  - Поделим разницу -
сорок пять долларов последняя цена.
     Незнакомец минуту подумал и сказал:
     - Ну что ж, идет.
     - По рукам! - обрадовался Гейли. - Вам где сходить?
     - В Луисвилле.
     - В Луисвилле?  Вот и прекрасно! Мы подойдем туда в сумерках. Мальчишка
будет спать, а вы его потихоньку... так, чтобы обошлось без рева... и дело в
шляпе. Я лишнего шума не люблю. Слезы, суматоха - ну к чему это?
     И после того как несколько ассигнаций перешло из бумажника покупателя в
бумажник продавца, последний снова закурил сигару.
     Был  ясный,   тихий  вечер,   когда  "Красавица  река"  остановилась  у
луисвиллской пристани.  Женщина сидела,  прижав спящего ребенка к груди.  Но
вот  кто-то  крикнул:  "Луисвилл!",  она встрепенулась,  положила сына между
двумя ящиками,  предварительно подостлав под  него свой плащ,  и  побежала к
борту в надежде,  что среди слуг из местной гостиницы, глазеющих на пароход,
будет и  ее  муж.  Она  перегнулась через поручни,  пристально вглядываясь в
каждое лицо  на  берегу,  и  столпившиеся сзади пассажиры загородили от  нее
ребенка.
     - Пора!  - шепнул Гейли, передавая спящего малыша его новому хозяину. -
Только не разбудите, а то раскричится. Не оберешься хлопот с матерью.
     Тот  осторожно взял свою покупку и  вскоре затерялся с  ней в  толпе на
берегу.
     Когда пароход,  кряхтя,  отдуваясь и пофыркивая,  отвалил от пристани и
начал  медленно разворачиваться,  женщина  вернулась на  прежнее место.  Там
сидел Гейли. Ребенка не было.
     - Где... где он? - растерянно забормотала она.
     - Люси,  - сказал работорговец, - ты его больше не увидишь, так и знай.
Все равно на  Юг  с  ребенком ехать нельзя,  а  я  продал твоего мальчишку в
хорошую семью, там ему будет лучше, чем у тебя.
     Полный муки и  безграничного отчаяния взгляд,  который бросила на  него
женщина,  мог бы  смутить кого угодно,  только не  Гейли.  Он давно привык к
таким  взглядам,  к  искаженным мукой  темным лицам,  к  судорожно стиснутым
рукам,  прерывистому дыханию и  считал,  что  в  его  ремесле без  этого  не
обойдешься. Сейчас ему важно было только одно: поднимет женщина крик на весь
пароход или нет, ибо Гейли терпеть не мог лишнего шума и суеты.
     Но женщина не стала кричать. Удар обрушился на нее слишком внезапно.
     Она  как подкошенная упала на  ящик,  устремив вперед невидящий взгляд,
руки ее  бессильно повисли вдоль тела.  Людские голоса,  непрестанный грохот
машин  доносились до  ее  слуха  точно сквозь сон.  Раненое сердце не  могло
исторгнуть ни  стона,  чтобы  облегчить невыносимую боль.  Внешне  она  была
совершенно спокойна.
     Работорговец,  обдумав положение,  счел нужным выказать приличествующее
случаю участие.
     - Знаю, Люси, знаю, на первых порах тяжело, - сказал он. - Но ведь ты у
нас умница, не будешь попусту убиваться. Что же тут поделаешь, иначе нельзя!
     - Перестаньте, хозяин, не надо! - сдавленным голосом проговорила она.
     - Ты умница,  Люси,  - продолжал работорговец, - я тебя в обиду не дам,
подыщу тебе хорошее местечко на  Юге.  Ты  там и  другого мужа себе найдешь.
Такой красавице...
     - Оставьте меня, хозяин, не говорите со мной!
     И  в  этих словах послышалось столько боли и тоски,  что Гейли подумал:
"Нет, тут никакими уговорами не поможешь" и решил отступиться от нее.
     Он встал,  а женщина повернулась к нему спиной и с головой закуталась в
плащ.
     Работорговец  прохаживался  по  палубе,  то  и  дело  останавливаясь  и
поглядывая на нее.
     "Убивается...  но хоть не голосит,  и то хорошо,  -  рассуждал он сам с
собой. - Ничего, отойдет, со временем все образуется".
     Том был свидетелем этой сделки,  и  ему с самого начала было ясно,  чем
она кончится.  Сердце его обливалось кровью при виде несчастной женщины, при
виде этой живой страдающей вещи,  равной, согласно американским законам, тем
ящикам с  товарами и  кипам  хлопка,  на  которых она  лежала теперь,  точно
сломанная тростинка.
     Он  подсел к  ней,  пытаясь хоть как-нибудь утешить ее,  но  она только
стонала в ответ на его увещания.
     Настала ночь - спокойная, величавая ночь, сияющая множеством прекрасных
золотых звезд. Но далекое небо безмолвствовало, от него нельзя было ждать ни
помощи,  ни  даже  сочувствия.  Веселые,  оживленные голоса умолкли один  за
другим; все уснуло на пароходе, и в наступившей тишине было явственно слышно
журчанье волны у  борта.  Том лежал на  ящиках;  изредка до  него доносились
глухие причитания несчастной женщины:
     - Что же я теперь буду делать? Боже мой, боже! Помоги мне!
     Но потом и эти звуки стихли.
     Среди ночи Том  проснулся,  будто от  толчка.  Темная тень промелькнула
между ним  и  бортом,  и  он  услышал всплеск воды.  Этот  всплеск никого не
потревожил,  кроме него.  Он поднял голову -  место, где лежала женщина было
пусто!   -  потом  встал,  осмотрелся  по  сторонам...  ее  нигде  не  было!
Несчастное, истерзанное сердце наконец-то нашло покой, а волны, сомкнувшиеся
над ним, как ни в чем не бывало покрывались рябью и весело журчали.
     Работорговец проснулся чуть свет и тут же отправился посмотреть на свой
живой  товар.   Настала  теперь  его  очередь  растерянно  осматриваться  по
сторонам.
     - Куда она девалась? - спросил он Тома.
     Том,  давно убедившийся,  что в  таких случаях лучше молчать,  решил не
делиться с работорговцем своими подозрениями.
     - Не  могла  же  она  сойти  ночью  на  берег!  Я  на  каждой остановке
просыпался и сам за ней следил. В таких делах ни на кого нельзя полагаться.
     Это признание было обращено к Тому,  как будто оно могло заинтересовать
его. Но Том молчал.
     Работорговец обшарил пароход от  носа  до  кормы,  искал между ящиками,
тюками, бочками, заглянул даже в машинное отделение - все напрасно.
     - Слушай,  Том,  не таись, - сказал он, оставив наконец свои бесплодные
поиски,  - ты все знаешь. Нечего вилять, меня не проведешь. Я же смотрел и в
десять часов,  и в полночь,  и между часом и двумя -  она была здесь, вот на
этом самом месте.  А в четыре ее и след простыл!  Ты же рядом лежал, значит,
все видел. Ну, не отпирайся!
     - Вот что я вам доложу,  хозяин,  -  сказал Том,  -  под утро я услышал
сквозь сон,  будто  мимо  меня  кто-то  проскользнул.  А  потом вода  сильно
всплеснула. Тут я проснулся, гляжу - женщины нет. Вот и все, больше я ничего
не знаю.
     Услышав это,  работорговец не испугался,  даже не удивился, ибо, как мы
уже говорили,  он  был человек привычный,  не чета нам.  Грозное присутствие
смерти и то не заставило его содрогнуться. По роду своего почтенного ремесла
он  сталкивался со  смертью не  раз и  был с  ней на  короткой ноге,  хоть и
считал,  что эта злая старуха сплошь и рядом портит ему всю коммерцию. Так и
теперь -  ничего другого от  него  не  услышали,  кроме проклятий по  адресу
негритянки и жалоб на свою незадачливость:  "Так, пожалуй, за всю поездку ни
цента не заработаешь!"
     Короче говоря,  Гейли считал себя  несправедливо обиженным судьбой,  но
помочь горю не мог,  ибо женщина ушла от него в такой штат,  который никогда
не  выдает беглецов,  какие  бы  строгие законы этого ни  требовали.  Крайне
раздосадованный,  он  вынул  из  кармана  записную книжку  и  внес  погибшее
человеческое существо под рубрику "убытки".


        "ГЛАВА XIII"

                            В поселке квакеров*
     ______________
     * Квакеры (или "друзья") - религиозная секта, распространенная в Англии
и в Северной Америке.

     Теперь перед нами открывается тихая,  мирная картина.  Представьте себе
просторную кухню -  стены ее свежевыбелены,  пол навощен, на нем ни соринки,
широкая плита покрыта черной краской; начищенная до блеска посуда наводит на
мысль о  разных вкусных вещах;  зеленые деревянные стулья сверкают лаком.  А
вот  маленькая качалка с  подушкой,  сшитой из  пестрых шерстяных лоскутков,
рядом -  другая, побольше; ее широкие ручки так и манят в свои гостеприимные
объятия,  суля отдых на мягком пуховом сиденье. И в этой качалке, с шитьем в
руках,   покачивается  наша  старая  приятельница  -  Элиза.  Да,  это  она,
похудевшая,  бледная.  Тихая грусть таится под сенью ее  длинных ресниц и  в
складке губ.  Нежное  сердце  молодой женщины не  только  закалилось,  но  и
повзрослело под тяжестью горя,  и  когда по  временам она поднимает глаза на
сына, который, словно тропическая бабочка, носится взад и вперед по кухне, в
этом взгляде чувствуется непоколебимая воля и решимость -  то, чего у нее не
было в прежнюю, счастливую пору жизни.
     Рядом  с  Элизой  сидит  женщина в  белоснежном чепце  и  сером  платье
строгого квакерского покроя;  она держит на коленях миску и перебирает в ней
сушеные фрукты.  Этой женщине можно дать лет  пятьдесят пять,  а  то  и  все
шестьдесят, но у нее одно из тех лиц, которые время только красит - круглое,
румяное,  напоминающее своей  свежестью покрытый пушком спелый персик.  Чуть
посеребренные годами  волосы гладко зачесаны назад  с  высокого чистого лба.
Большие карие глаза излучают ясный,  мягкий свет -  загляните в  них,  и  вы
увидите,  какое  верное,  доброе  сердце  бьется  у  нее  в  груди.  Сколько
воспевалась и воспевается красота юных девушек!  Почему же никто не замечает
обаяния старости?  Тех,  кого увлечет эта тема, мы отсылаем к нашему доброму
другу Рахили Хеллидэй. Пусть посмотрят на нее сейчас, пока она сидит в своей
маленькой качалке. Качалка эта имеет привычку скрипеть и попискивать - то ли
от схваченной в молодости простуды,  то ли от астмы,  а может быть, и просто
от  расстроенных  нервов.  Легкое  "скрип-скрип"  раздается  непрестанно,  и
всякому другому креслу никто бы  не  простил таких звуков.  Но старый Симеон
Хеллидэй считает,  что  это  настоящая музыка,  а  для  детей  поскрипыванье
материнской качалки дороже всего на свете.
     - Значит,  Элиза,  ты все еще не оставила мысли о  Канаде?  -  спросила
Рахиль, неторопливо перебирая сушеные персики.
     - Нет, - твердо ответила та. - Я больше не могу здесь задерживаться.
     - Ну,  доберешься ты до Канады, а там что будешь делать? Надо и об этом
подумать, дочь моя.
     Как  естественно прозвучали эти слова в  устах Рахили Хеллидэй!  Так же
естественно, как и слово "мать", с которым к ней так часто обращались.
     У Элизы задрожали руки,  две-три слезинки упали на ее рукоделье, но она
ответила не менее твердо:
     - Я ни от какой работы не откажусь. Что-нибудь найдется.
     - Ты можешь жить здесь сколько тебе угодно.
     - Благодарю вас!  Но...  - Элиза показала глазами на Гарри. - Я не сплю
по ночам.  Я не знаю ни минуты покоя!  -  И она добавила, вздрогнув: - Вчера
мне приснилось, будто бы тот человек вошел во двор.
     - Бедняжка!  - сказала Рахиль, смахивая слезы. - Только напрасно ты так
тревожишься.  В  нашем поселке еще ни  разу никого не  изловили,  и  тебя не
поймают.
     В  эту минуту дверь открылась,  и  в  комнату вошла маленькая,  пухлая,
румяная,  как спелое яблочко, женщина. На ней тоже было скромное темно-серое
платье с батистовой косынкой, завязанной крест-накрест на груди.
     - Руфь  Стедмен!  -  воскликнула Рахиль,  радостно поднимаясь навстречу
гостье. - Ну, как ты поживаешь? - И она взяла ее за обе руки.
     - Хорошо,  -  сказала Руфь, снимая темный капор и стряхивая с него пыль
носовым платком.
     Под  капором  обнаружился чепец,  сидевший весьма  легкомысленно на  ее
круглой головке,  несмотря на  все  старания пухлых маленьких рук образумить
его.  Несколько непокорных кудряшек выбились из-под  чепца,  и  с  ними тоже
пришлось повозиться,  прежде чем они согласились лечь на место. Проделав все
это, гостья, которой было лет двадцать пять, отвернулась от зеркала, видимо,
очень  довольная собой,  что  было  вполне понятно,  ибо  кто  же  останется
недовольным,   глядя  на  такое  веселое,   добродушное,  пышущее  здоровьем
существо!
     - Руфь,   это  Элиза  Гаррис,   а  вот  ее  сынок,  о  котором  я  тебе
рассказывала.
     - Очень рада вас видеть, Элиза! - сказала Руфь, пожимая ей руку, словно
старой,  долгожданной подруге.  -  Так это ваш мальчуган?  А  я принесла ему
гостинец. - И она протянула Гарри выпеченный сердечком пряник.
     Мальчик робко взял его, исподлобья глядя на Руфь.
     - А где твой малыш? - спросила Рахиль.
     - Сейчас появится.  Я  как  вошла,  твоя  Мери выхватила его  у  меня и
побежала с ним в сарай показывать ребятишкам.
     Не  успела она  договорить,  как  Мери,  румяная девушка,  с  большими,
унаследованными от  матери карими глазами,  вбежала в  кухню  с  ребенком на
руках.
     - Ага!  Вот он!  - воскликнула Рахиль, принимая от нее малыша. - Как он
хорошо выглядит и какой стал большой!
     - Растет не по дням, а по часам, - сказала Руфь.
     Она сняла с сына голубой шелковый капор и множество самых разнообразных
одежек,  потом обдернула на нем платьице, расправила все складочки, чмокнула
его и спустила на пол - собраться с мыслями. Малыш, по-видимому, привыкший к
подобному обращению,  сунул палец в  рот и  задумался о  своих делах,  а его
мамаша уселась в  кресло,  вынула из кармана длинный чулок в  белую и  синюю
полоску и проворно заработала спицами.
     - Мери, налила бы ты, голубушка, воды в чайник, - мягко сказала мать.
     Мери сбегала к колодцу и, вернувшись, поставила чайник на плиту, где он
вскоре  замурлыкал и  окутался паром,  являя  собой  символ гостеприимства и
домашнего  уюта.  Те  же  самые  руки,  повинуясь  мягким  указаниям Рахили,
поставили на плиту и кастрюлю с персиками.
     Сама  же  Рахиль положила на  стол чисто выскобленную доску,  подвязала
передник  и   спокойно,   без   всякой  суеты,   принялась  делать  печенье,
предварительно сказав Мери:
     - Ты бы попросила Джона, голубушка, ощипать курицу.
     И Мери мгновенно исчезла.
     Вскоре к  их компании присоединился Симеон Хеллидэй -  человек высокий,
статный, в темной куртке, темных штанах и в широкополой шляпе.
     - Здравствуй,  Руфь,  -  ласково проговорил он,  пожимая своей  широкой
рукой ее маленькую пухлую ручку. - Как твой Джон?
     - Мои все здоровы, и Джон в том числе, - весело ответила Руфь.
     - Ну, что нового, отец? - спросила Рахиль, ставя печенье в духовку.
     - Питер Стеббинс сказал мне,  что сегодня к  вечеру он будет на месте с
друзьями, - ответил Симеон, многозначительно подчеркнув последнее слово.
     - Вот как! - воскликнула его жена и задумчиво посмотрела на Элизу.
     - Ваша фамилия Гаррис - правильно я запомнил? - спросил Симеон.
     Рахиль быстро взглянула на мужа, когда Элиза, испугавшись, не появилось
ли где-нибудь объявление о ее розыске, дрожащим голосом ответила:
     - Да.
     - Мать! - позвал Симеон жену и вышел на крыльцо.
     - Ты что, отец? - спросила она, вытирая на ходу белые от муки руки.
     - Ее муж здесь,  в  поселке,  и  будет у  нас сегодня ночью,  -  сказал
Симеон.
     - Да что ты, отец! - воскликнула Рахиль, просияв от радости.
     - Верно тебе говорю! Питер ездил вчера на нашу станцию, и там его ждали
старуха и двое