и всякая логически символизирующая
философия, т.е. метафизика, живут интуицией и построяются в
образах. Что логические образы философии имеют часто внешнюю
видимость понятий, ничего не говорит против правильности нашей
концепции, ибо всякое понятие, оставаясь понятием, может
функционировать в философской системе не как понятие, но как
логический символ непонятного.

Этими двумя группами окончательно исчерпывается вся область
предметных ценностей положения. Традиционное утверждение
наряду с объективною истиной (наука и научная философия) и
объективной красотою (чистое искусство и метафизический
символизм) еще и этической сферы объективного добра
(государство) и объективной святости (религия) представляется
нам в корне неверным. Государство и религия никак не могут
быть приведены вместе с наукой и искусством к одному общему
знаменателю. Ни государство ни религия не требуют для своего
трансцендентального построения самодовлеющих предметных
ценностей положения. Поскольку эти своеобразные блага культуры
вообще располагаются в той сфере творчества, которая
конституируется предметными ценностями положения, постольку
они исчерпываются ценностями научно-философского и
эстетически-гностического характера. Поскольку же они этой
сферой не исчерпываются, постольку их сущность раскрывается не
в том слое творчества, который конструируется предметными
ценностями положения, но в том, который постовляется
ценностями состояния.

Мы дали классификацию форм творчества, основанную на
имманентных особенностях самой сферы творчества. Нам предстоит
теперь проверить и упрочить ее принципиальное значение путем
сопоставления полученных нами групп творческих форм с
трансцендентною всякому творчеству сферою жизни, которая,
являясь в отношении форм творчества началом порождающим,
естественно несет в себе и принцип их классификации.

Вся сфера жизни знаменуется идеей положительного всеединства.
Вся сфера творчества знаменуется категорией дуализма. Отсюда
ясно, что отношение каждой группы форм творчества к жизни
должно быть осмыслено как отношение типизированной и
специфизированной категории дуализма к всегда
самотождественной идее единства. А потому для нас вырастает
вопрос: чем же отличается дуализм сферы науки и искусства,
т.е. сферы построяемой ценностями положения, от дуализма той
сферы творчества, которая построятся ценностями состояния?

Начнем с предметных ценностей положения и рассмотрим сначала
структуру науки. Основная форма научного творчества есть форма
дуализма формы и содержания. Основной признак научного
взаимоотношения формы и содержания есть его непостоянство,
расторжимость и временность. На этой расторжимости основано
то, что называется эволюционным характером науки. Эволюция
науки заключается в том, что одно и то же содержание мыслится
в ней бесконечно переливаемым во все более и более адэкватные
ему формы. В форме эволюции научный дуализм формы и содержания
самоутверждается в перспективе бесконечности. Структурная
сущность науки заключается таким образом в утверждении ею
формы дуализма, как формы своего вечного самораскрытия и как
единственной формы, в которой ей доступна идея бесконечности.

Составляя эту сущность науки, как бесконечного утверждения
дуализма с сущностью жизни, как полного всеединства, мы
непосредственно замечаем, что поскольку наука есть дуализм,
постольку она есть прямое отрицание жизни. Но поскольку она
полагает этот дуализм как бесконечный, т.е. снимаемый в
бесконечности, она уже утверждает идею бесконечности, а тем
самым устремляется к всеполагающей и в этом всеположении
конечного бесконечной жизни.

Однако, устремление науки к полюсу жизни мыслимо в полюсе
творчества только как ее устремление к смерти. Ибо сфера жизни
есть по всему своему существу сфера, в которой угасает,
умирает сякое творчество. И действительно, поскольку наука
эволюционна, т.е. поскольку она утверждает возможность
бесконечного переоформления каждого из своих содержаний,
постольку она полагает всякое из создаваемых ею
взаимоотношений формы и содержаний, т.е. всякое произносимое
суждение, всякий формулируемый закон, всякую построяемую
теорию, лишь как временно верное. Но временно верное есть, по
меньшей мере, не окончательно верное, иногда же и окончательно
неверное. Говоря строго, всякая эмпирическая наука, всякая
наука, применяющая априорные законы мысли к эмпирическому
наличному материалу, знает в каждую минуту своего развития в
сущности лишь то, что есть некая абсолютная истина, и то, что
относительная истина вчерашнего дня сегодня уже безусловно не
истина. Это значит, что предикат, абсолютного относим в науке
всегда лишь к форме истины, но никогда не к конкретному
содержанию. Ни одно из конкретных положений науки не может
никогда утверждаться в качестве последней, и не сменяемой
истины. А потому и вершина всех положительных наук, т.е.
научная философия никогда не может быть системою положительных
истин, но лишь систематизацией критериев истины и лжи.

Однако, живя постоянным дуализмом ормы и содержания,
заостряющимся в дуализме относительности содержания и
абсолютности формы, всякая наука постоянно стремится к
уничтожению этой основной формы своего бытия, к уничтожению
дуализма формы и содержания, т.е. к абсолютированию своих
конкретных положений, к своей положительной истине. Но раз
сущность науки заключается, как мы видели, в утверждении
неснимаемого дуализма формы и содержания, а идеал науки -- в
уничтожении этого дуализма, то ясно, что идеал науки
заключается в уничтожении своей собственной сущности, т.е. в
уничтожении самой себя.

Мы переходим к сфере искусства. Так как искусство наряду с
наукой принадлежит к сфере творчества, то ясно, что основная
форма художественного творчества есть форма дуализма формы и
содержания. Основной же признак эстетического взаимоотношения
формы и содержания есть его безусловная нерасторжимость.
Содержание Илиады и Одисеи так же мало существует вне
гекзаметра Гомера, как и гекзаметр Гомера вне содержания
Илиады и Одиссеи. На этой основной особенности эстетического
взаимоотношения формы и содержания жиждется решительная
неприложимость категории эволюции ко всем великим памятникам
искусства. Эволюционировать могут лишь оба основных элемента
художественного творчества: материал переживания и формы
воплощения, т.е. то, что еще не есть искусство. Всякое же
художественное произведение, являясь безусловно нерасторжимым
сочетанием такого-то содержания и такой-то формы, уже самым
актом своего становления решительно изымается изсферы
развития. В отличие от научного, ни одно художественное
содержание не допускает над собою никакого переоформляющего
акта. Оттого в сфере искусства совершенно отсутствует та связь
его отдельных созданий, которою жива область науки, связь
преемственного отношения от одного произведения к другому.
Каждое научное положение есть часть целостного космоса науки и
живет своим отношением к другим частям. Каждое же
художественное произведение представляет собою
всеисчерпывающий эстетический космос. Это значит, что каждое
произведение искусства живет в атмосфере полного одиночества.
Каждое абсолютно трансцендентно всем другим, и все другие
абсолютно трансцендентны каждому.

Сопоставляя эту сущность искусства с сущностью жизни, как
положительного всеединства, мы непосредственно замечаем, что,
поскольку в сфере искусства каждое художественное произведение
стремится выдать себя за всеисчерпывающий эстетический космос,
постольку сфера искусства является прямым отрицанием сферы
жизни, ибо в сфере жизни все сливается в положительном
объединении и ничто не самоутверждается в отрицательном
отношении ко всему. Но поскольку каждое художественное
произведение стремится в сфере своей имманентной
самозамкнутости преодолеть дуализм формы и содержания полным
слиянием их в категории нерасторжимости и даже неотличимости
друг от друга, постольку оно уже утверждает идею жизненного
всеединства и устремляется к осуществлению его.

Единственное же условие, при котором сфера искусства,
соприкасающаяся с жизнью в полном преодолении
субъект-объектного дуализма, внутри каждого художественного
произведения могла бы одновременно и не отталкиваться от нее
благодаря замкнутости каждого художественного произведения в
себе самом, мыслимо лишь в форме исчерпанности всей
эстетической сферы одним единственным произведением искусства.
Но мыслить наличность в мире лишь одного художественного
произведения можно с принципиальной продуманностью не иначе,
как утверждая, что единственное действительно художественное
произведение и есть весь целостный мир. Но в таком понимании
художественного произведении мы в сущности уже выходим за
пределы рассматриваемой нами сферы искусства как таковой и
вступаем в совершенно иную сферу космической мистики или же
метафизики космоса. Это значит, что оправдание замкнутости
художественного произведения в самом себе возможно лишь путем
мистического или метафизического толкования мира, как
художественного произведения. Говор иначе, это значит, что в
самом себе замыкаясь, каждое художественное произведение как
бы стремится выйти за пределы сферы искусства и утвердиться в
метафизической позиции единого и целостного мира, т.е.
стремится, в конце концов, к уничтожению своей эстетической
сущности, т.е. себя самого.

Если мы теперь сравним отношение науки к жизни и искусства к
жизни, то видим, что эти отношения представляют собою полную
противоположность.

Взаимоотрицание науки и жизни основано на том, что наука есть
принципиальный дуализм, а жизнь единство. Тяготение же науки к
жизни держится тем, что наука хотя и искажает, но все же и
предчувствует мистическую бесконечность жизни в другой
бесконечности своего нескончаемого развития.

Взаимоотрицание же искусства и жизни основано на том, что в
сфере искусства каждое художественное произведение
самоутверждается в отрицании всех других, а сфера жизни два
положительным утверждением всего в всем. Тяготение же
искусства к жизни держится на том, что в искусстве каждое
художественное произведение хотя и искажает, но все же и
предчувствует абсолютное единство жизни в осуществляемом им
полном и неразрывном объединении формы и содержания.

Мы переходим к сфере творчества, построяемой ценностями
состояния. Основные формы этой сферы суть формы личности и
судьбы. Форма личности есть, согласно нашему определению,
такая форма, в которой полюс моего субъективированного "я",
т.е. мое "я", как форма переживания, сочетается с полюсом
моего объективированного "я", т.е. с моим "я", как
переживаемым в переживании содержанием, в некое абсолютно
нерасторжимое единство. А так как нерасторжимость формы и
содержания является признаком их эстетического
взаимоотношения, то ясно, что в форме личности каждый человек
становится художественною формою себя самого, а тем самым и
творцом художественного произведения. Творя себя, как
личность, всякий человека обретает, значит, то отношение к
полюсу мистической жизни, которое вообще обретаемо в сфере
искусства. Но обретая его, он обретает и большее.

И действительно. Каждое художественное произведение,
построяемое в сфере предметных ценностей положения, хотя и
соединяется с полюсом жизни актом преодоления дуализма формы и
содержания, но все же, как мы видели, одновременно и
отстраняется от него, замыкаясь в самом себе и в отрицании
всех остальных. Художественное же произведение, построяемое в
сфере ценностей состояния, т.е. личность, совершенно не ведает
этого закона. Если каждая поэма, каждая симфония, каждая
статуя, ограничивают и обесценивают свое отношение к полюсу
жизни тем, что ничего не ведают друг о друге, то каждая
личность, будучи сама в себе вполне законченным художественным
произведением, может все же органически слиться со всеми
другими личностями, объединяя себя с ними в тех ценностях
состояния6 которые мы называем формами судьбы, конкретизуемыми
в любви, семье, обществе, нации, церкви.

Сопоставляя в заключение сферу творчества, построяемую
ценностями состояния, со сферою творчества, построяемою
предметными ценностями положения, мы видим, что в этой
(первой) сфере человек легко и свободно сочетает то отношение
к полюсу жизни, которым живо искусство, с тем отношением,
которым жива наука. Творя себя, как личность, и объединяясь с
другими личностями в форме судьбы, человека, с одной стороны,
преодолевает дуализм формы и содержания, организуя в себе
самом эти оба полюса в такое нерасторжимое единство, в котором
почти совсем погасает их различие, а с другой -- он не
замыкается в самом себе, как это делает всякое художественное
произведение, но наоборот, подобно всякому научному
постижению, входящему в постоянно развивающийся космос науки,
он полагает себя как живую монаду, творчески соединенную со
всеми остальными и изживающую поэтому становящуюся жизнь
всеединого человечества.

Таким образом уясняется, что, творя в сфере творчества,
построяемой ценностями состояния, человек ближе подходит к
полюсу жизни, чем творя в сфере творчества, построяемой
предметными ценностями положения. Этот вывод, подсказанный нам
логическим анализом творческих форм, является, конечно, лишь
обратною стороною раскрытого нами феноменологическим путем
образа творческого самоопределения жизни.

Мы видели, что в перспективе, восходящей от жизни к
творчеству, впервые возникающей сферою творчества была сфера,
построяемая ценностями состояния. Ясно, что в перспективе,
нисходящей от творчества к жизни, эта сфера должна оказаться
сферою последнею, замыкающею.

Первый этап отпадения от жизни означает для человека осознание
своей собственной личности, или осознание себя как творения.
Второй этап означает уже творческое самоутверждение себя, как
творения, т.е. утверждение себя, как творца.

А потому понятно, что на пути возвращения к жизни человек
сначала погашает себя, как творца, творящего свои предметные
ценности, а потом уже погашает себя, и как обособленное в
особых творческих формах творение.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Миросозерцательное истолкование понятий жизни
и творчества.

Прежде чем перейти к раскрытию собственного содержания этой
главы, нам представляется не лишним еще раз вкратце
сформулировать то, что нами уже достигнуто в трех предыдущих
главах. Признав в истории философии внешний повод, а во
внутреннем переживании подлинную основу нашей философии, мы
отпрепарировали данные нам историей и внутренним переживанием
понятия жизни и творчества в научном анализе
трансцендентальной идеи положительного всеединства и в
категории субъект-объектного дуализма.

Таков ход наших размышлений. Его же сущность заключается в
следующем: переживая, человек знает в сущности только два
принципиально отличных друг от друга переживания. Первое, это
то, когда, переживая, человек переживает себя, мир и
бесконечную полному всевозможных отношений между собою и
миром. Второе, это то, когда, переживая, человек ничего не
ведает ни о себе, ни о мире, ни об отношениях между собою и
миром, ни о том даже, что он живет и переживает. Переживание
это таково, что человек знает о нем в сущности лишь в орме
знания о прерывности первого переживания. Знает приблизительно
так, как, пробуждаясь от глубокого, без сновидений сна человек
все-таки определенно знает, что он спал.

Первое переживание мы именуем переживанием творчества, второе
-- переживанием жизни. Каждое из этих переживаний знаменуется
в сфере теоретической мысли определенным понятием. Переживание
творчества -- понятием субъект-объектного дуализма,
переживание жизни -- понятием положительного всеединства.

Переживаемая сущность этого знаменующего процесса по всей
своей природе безусловно внелогична, а потому она логически и
непонятна. Но будучи логически непонятным, т.е. логически
непрозрачным, процесс ознаменования переживания понятием может
быть в логике все же мыслим, и мыслим при безусловном
соблюдении абсолютной логичности, т.е. абсолютной логической
правильности мыслящей его логической мысли. Доказательство
этой возможности держится на строгом отделении логически
правильного от логически понятного. То же, что эти сферы
безусловно не совпадают друг с другом, явствует уже из того,
что во всякой логике существует логическое понятие алогичного,
т.е. место встречи понятного и непонятного.

Однако, возможно одно возражение, которое, при условии своей
правильности, могло бы поколебать наше утверждение
соприкасаемости логического и алогического, понятия и
непонятного. Сущность этого возражения заключается в
утверждении, что понятие непонятного не имеет ничего общего с
самим непонятным. Но что значит это утверждение: Очевидно, оно
может значить лишь то, что в понятии непонятного мы мыслим
лишь некую логическую непонятность, но не мыслим непонятное,
как алогическое и жизнью данное нечто. Но если бы это было
так, т.е. если бы мы решительно не могли мыслить в понятии
самое непонятность, то 1) как было бы возможно устанавливать
логическую разницу между понятием непонятного и самим
непонятным, 2) почему бы не имеющее никакого отношения к
непонятному понятие непонятного было бы все-таки понятием
непонятного6 а не понятием чего-либо иного, 3) разве отрицание
всякой связи между понятием непонятного и самим непонятным не
есть с чисто логической точки зрения такое же ее признание,
как и ее утверждение: Ведь для того, чтобы ее отрицать, надо
ее раньше как-нибудь положить. А разве можно ее в сфере логики
положить как-нибудь иначе6 кроме как путем ее логического
мышления?

Все это взятое вместе говорит о том, что отрицать всякую связь
между понятием непонятного и самим непонятным нельзя потому,
что эта связь утверждается уже самой формулировкой всей
спорной проблемы. А если между понятием непонятного и самим
непонятным может быть утверждена связь, то ясно, что логика
может мыслить само непонятное, т.е. может пользоваться
понятием непонятного ознаменования переживания понятием.

Вот те мысли, которые приводят нас к правомерному утверждению
знаменующих полюсы жизни и творчества понятий положительного
всеединства и субъект-объектного дуализма.

Получив эти областные понятия, мы вошли нашим научным анализом
в построяемые ими области.

Проанализировав логическую природу понятия положительного
всеединства, мы утвердили вскрытые в нем противоречия, как
черты его гностической точности, т.е. как черты его
портретного сходства со знаменуемым им полюсом переживания -
жизнью.

Введенные понятием субъект-объектного дуализма во всю полноту
построяемой им области культуры, мы дали принципиальную
классификацию всех форм творчества и установили связь всех
полученных нами групп друг с другом, а равно и отношение
каждой группы к полюсу переживания, именуемому жизнью.

Приступая теперь к миросозерцательному завершению всего моего
построения, я должен прежде всего отвергнуть всякую мысль о
возможности отстроить это миросозерцательное завершение в
форме каких бы то ни было метафизических теорий, или хотя бы
только гипотез. Гипотезы же эти напрашиваются сами собою. Все
мое построение может сейчас же превратиться в остов
метафизической системы, если я положу начало положительного
всеединства, как начало абсолютное, все несущее в себе и все
порождающее из себя, если я поставлю себе задачу дедуцировать
из этого начала все неисчерпаемые формы творчества, формы
мира, жизни и смысла, если задамся целью объяснить себе
необходимость этого раскрытия абсолютного единства в
бесконечной множественности и возвращение этой множественности
в своей первоисточник, в абсолютное начало положительного
всеединства, если я подыму одним словом не только не
разрешенные, но по всему своему существу не разрешимые вопросы
монизма, дуализма и плюрализма, вопросы единопричинности,
абсолютного творчества, наличности в мире изначального зла и
т.д. и т.д.

Не нужно, однако, никаких особенных доказательств, чтобы
вскрыть полную непримен