баки -- те самые, мимо которых никогда
равнодушно не проезжал Блюмберг.
     --  Как? -- переспросил он.  -- Об®явить войну  России? Я вас правильно
понял?
     -- Ну, не об®явить, ладно.  Но предупредить, что в случае чего об®явлю.
Ты бы  поаккуратней рулил, а? А то мне в порванном сюртуке на прием являться
как-то не совсем...
     --  Об®явить войну  России, -- изумленно повторил  Макс.  -- Да кто вы,
мать-перемать, такой?!
     Блюмберг усмехнулся, причем усмехнулся, как машинально отметил Макс, не
своей  обычной  полуухмылкой,  а  усмешкой  родовитого  графа или  князя,  к
которому обратились с комичным вопросом.
     -- Кто я такой? Это сейчас неважно, сынок. Важно совсем другое: что она
из себя представляет, эта Россия...
     IV
     Как  и было указано  в пресс-релизе, разосланном  во все информационные
агентства  и  крупнейшие  газеты  Европы,  пленарные  заседания  Балтийского
делового клуба  начались 5 мая 1992 года в конференц-зале "Президент-отеля",
весьма помпезного и суперсовременного сооружения, для которого жители Кельна
после горячих дискуссий  отвели место  не в центре города, как в большинстве
европейских  столиц, а на  окраине, в зоне парков. Решение оказалось удачным
во всех отношениях.  И не перла  в  глаза суперсовременность,  к  которой не
сразу  привыкают коренные жители города, и город шагал в ногу со временем, и
модерновые  крылья  "Президент-отеля"  как-то сгладились окружающим  парком,
усмирили  свою  агрессивность. Да  и  место  было удобное  для  заседаний  и
конференций: тихо, спокойно, никаких уличных демонстраций и пикетов. Про ВИП
и других состоятельных постояльцев и говорить нечего: за новым отелем  сразу
же укрепилась репутация одного из самых удобных и спокойных отелей Германии.
Хоть и далеко не самого дешевого. Очень недешевого. Очень.
     Поэтому, вероятно, участники Балтийского делового клуба жили кто где --
в  городских  пансионатах  и  небольших  отельчиках,  в  консульствах,  а на
заседания их  доставляли  микроавтобусы  и  автомобили  знакомых или  других
сотрудников  консульств. Только  два члена  Балтийского  клуба жили  в самом
"Президент-отеле" --  вице-премьер  России  Шишковец  и  адмирал  Кууляйнен,
президент клуба. Апартаменты отеля полагались ему по статусу.
     Открытие  Балтийского клуба,  на котором  были  оглашены приветственные
телеграммы   президента  России   и   канцлера   Германии,   было   отмечено
строкой-двумя в вечерних новостях и  на страницах утренних газет. И в тот же
день всех журналистов как корова языком слизнула. Лишь одна с®емочная группа
Кельнского телевидения трудилась  с необычной старательностью, записывая все
выступления   подряд.  Это   сообщало   заседаниям   клуба   хоть   какую-то
значительность, заставляло выступавших говорить убедительней, доказательней.
Каждый понимал:  говорит для  истории. Непонятно, правда, для какой, но  все
равно -- не в пустоту равнодушного зала, а на пленку, для вечности.
     Никто, конечно, и знать не мог, что эту пленку просматривает всего один
человек -- президент Коммерческого аналитического центра  господин Блюмберг.
Да  и  просматривает  в  основном  на  скорости,  лишь  изредка останавливая
мелькание видеоряда, чтобы прослушать заинтересовавшую его фразу.
     Уже после  первого  дня  заседаний  это занятие  можно  было  с  чистой
совестью  прекратить,  потому что картина прорисовывалась предельно ясная --
даже и не для такого опытного аналитика, каким был Блюмберг.
     Разыгрывалась    "балтийская    карта".    Предоставив    независимость
прибалтийским  республикам,  Москва  неожиданно  для  себя  обнаружила,  что
осталась практически без выхода в Балтику. Ленинградский порт и порт  города
К. -- вот и все, что сохранилось от некогда прорубленного Петром Первым окна
в Европу. Две маленькие  форточки.  Основной поток грузооборота  приняли  на
себя гораздо более выгодно расположенные и технически лучше оснащенные порты
Таллина,  Риги,  Вентспилса, Лиепаи.  Москва  использовала  ежегодный  с®езд
Балтийского  клуба, чтобы пред®явить свои претензии  конкурентам. Она хотела
иметь свою долю в мощном балтийском  товаропотоке, который давал  жизнь всей
Северной  Европе еще  со средних веков. Но  аргументы  ее  были ничтожны. Их
практически не было. Все  они были на уровне  детсадовских разборок:  вот мы
вам независимость дали, а вы...
     Западные  партнеры,  перевозчики  из  Германии  и  Скандинавии,  заняли
нейтральную позицию: мы не занимаемся политикой,  мы занимаемся бизнесом. Мы
будем работать с теми  партнерами, условия которых нас больше устроят. А тут
и  Польша  попыталась  всунуться  со  своим  малым   каботажем,  чем  вообще
перемешала   все   карты  и  превратила   Балтийский  клуб   в  нечто  вроде
международной туристической ярмарки.
     Ощутив,  вероятно,  бесперспективность  замысла, вице-премьер  Шишковец
уехал в Гейдельберг, где училась его дочь, а российскую делегацию  возглавил
министр морского  транспорта. Кроме него в российскую  делегацию входили еще
четыре эксперта и две переводчицы.
     Всех  их Блюмберг  хорошо  знал:  рассматривал  в разных  ракурсах и на
пленке, и в зале из  ложи  прессы,  где он первые три  дня появлялся в своем
сером  костюме,  цилиндре и  в  перчатках,  вызывая  удивленно-настороженные
взгляды   участников  Балтийского   клуба.  Глава  российской  делегации   и
переводчицы Блюмберга не интересовали, трое экспертов тоже, а вот  четвертый
интересовал -- и очень. Настолько, что Блюмберг приказал отснять телекамерой
целую пленку о нем и  дважды внимательно ее  просмотрел,  ни разу не ускорив
изображения.
     На пленке был высокий, сутуловатый человек  лет шестидесяти,  с плоским
голым  черепом,  с крупным  носом  с горбинкой, с властным хмурым лицом. При
этом чувствовалось, что властность его не показная, а сидящая где-то в самой
глубине  его натуры. Внешне же  он выглядел скромно одетым пожилым человеком
среднего   достатка,   предупредительным,    внимательным   к   собеседнику,
немногословным и благодарным слушателем.
     И  все-таки  эту  властность  было  не скрыть. Она проявлялась в  любой
мелочи:  в нетерпеливом взгляде,  который он бросал  на кого-либо из  членов
делегации, когда человек медлил с ответом или слишком долго искал нужные ему
документы, в полном выпадении из  зоны его  внимания водителя и  консульских
охранников,  которые сопровождали  делегацию,  --  они  для него  просто  не
существовали  как  физические об®екты.  Мало кто  решался  подойти к  нему с
каким-либо вопросом, когда он  сидел  задумавшись в  своем  кресле. И в этой
самоценности  его раздумий тоже  была властность, пропитавшая всю суть этого
человека.  В  обращении с  министром  транспорта, официальным  руководителем
делегации, он  был вежлив и прилично почтителен, но  у того волосы прилипали
ко  лбу, когда ему  приходилось  о чем-либо  долго говорить  с этим жилистым
стариком, а поговорив, он отходил в сторону с видимым облегчением.
     * * *
     Профессор -- так обращались к нему все члены российской делегации.
     * * *
     Первые три дня Профессор добросовестно, от звонка до звонка, просидел в
конференц-зале "Президент-отеля",  внимательно  слушая  выступавших  и  даже
делая  пометки в  узком  черном  блокноте,  но  после первого же перерыва на
четвертый день, когда трибуна Балтийского клуба стала  напоминать лестничную
площадку,  на которой  выясняли отношения  соседи-прибалты, он не вернулся в
зал заседаний. Выйдя на улицу, он сел в микроавтобус российского консульства
и что-то  приказал  водителю. Появившийся  вслед  за ним Блюмберг  небрежным
жестом подозвал Макса, все эти дни исправно служившего ему личным водителем,
бросил перчатки в цилиндр, а цилиндр на заднее сиденье и приказал:
     -- За ним. На хвост не садись, я знаю, куда они едут.
     -- Куда? -- спросил Макс.
     -- Сегодня день, когда исполняются мечты, -- подумав, ответил Блюмберг.
     --  Мать-перемать!  --  вырвалось  у  Макса.  --  Шеф,  вы когда-нибудь
отвечаете прямо на тот вопрос, который вам задают?
     -- А о чем ты спросил?
     -- Куда  они едут. Этот вот хрен мамин в задрипанном "мицубиси" с двумя
охранниками. Куда они едут? Вот и все, что я спросил!
     --  А!  -- словно бы с легким  разочарованием  протянул Блюмберг. --  И
столько волнений из-за такой ерунды. В Кельнский собор!..
     * * *
     Как  и  всегда  в начале сезона,  когда еще  действуют льготные цены на
чартерные   авиарейсы  и  "зеленые",   пониженные  тарифы  в  многочисленных
городских и пригородных полупансионах,  древний Кельн  был под завязку набит
туристскими  автобусами  едва  ли  не всех фирм  Европы и Ближнего  Востока.
Только на  площади перед Домским собором, рыбьей  костью торчавшим  в свежем
майском небе, базарно-праздничная суета словно бы  стихала.  Здесь тоже было
очень  много  автобусов  со звездами  на  бортах,  обозначающими  количество
предоставляемых компанией услуг (одна -- туалет, две -- туалет и бар, три --
туалет,  бар, душ), но они как бы рассасывались, принижались и рассеивались,
становились незаметными в сени серой стремительной готики собора (147 метров
в  высоту,  сообщали  почтительно гиды, а туристы  почтительно  записывали),
точно бы  подчиняющей  себе окружающее пространство,  уравнивающей  с собой,
каждому предмету указывающей его истинные размеры и место.
     Истинные размеры ближнего моста через Рейн и торговых "хаусов" соседней
Шпиллерштрассе  были  ничтожны,   разноцветных   и  разномастных  туристских
автобусов  попросту  не  существовало,  мерой  Домского  собора были  только
человек и Бог. При этом меру  своей ничтожности  определял сам  человек. Бог
Кельнского собора был милостив, поэтому человек не был раздавлен наполненной
солнцем высотой сводов и  сиянием  цветных витражей,  он просто оставлял  за
воротами  собора  спесь  и   тщету,  как  "роллс-ройсы"  и   многозвездочные
туристические чудовища, и входил  сюда  как  путник после  долгой и  трудной
дороги.
     Слева  от  входа в главный зал огромным кубом серела бетонная нашлепка.
Из верхней ее части выглядывал фюзеляж авиабомбы. Для гидов туристских групп
это была отправная точка маршрута. Они вполголоса об®ясняли туристам, что во
время второй мировой  войны сюда угодила бомба. Было решено не ремонтировать
поврежденный угол собора,  а оставить  как есть -- на память и  в  назидание
будущим поколениям. И эта старая рана,  бомбовый  хвостовик и  серый  бетон,
словно бы еще больше сближали в соборе  человека и Бога. Бог был уязвим, Бог
был раним. Бог был близок, как один человек может быть близок другому.
     Если захочет.
     И если сможет.
     * * *
     Человек,  которого все члены российской  делегации на  Балтийском клубе
называли  Профессором,   миновал  главный  зал,   наполненный   неназойливым
движением людей, прошел в дальний  полутемный неф и сел на церковную скамью,
которые в католических храмах располагались рядами, как кресла в театральных
залах или в залах ожидания на вокзалах.
     Через  минуту на полированный дуб скамьи через кресло от него опустился
Аарон Блюмберг.
     Профессор словно и не увидел его. Он рассеянно-властно из-под кустистых
седых бровей оглядел малолюдный  зал, темные хоры  и мерцающие трубы  малого
органа и  негромко произнес, обращаясь скорее к хорам, чем к сидевшему рядом
Блюмбергу:
     -- Похоже, что сегодня день, когда сбываются мечты.
     --  То  же самое, почти  слово  в слово, я сказал  полчаса назад своему
драйверу, -- помедлив, ответил Блюмберг.
     -- Драйверу? -- переспросил Профессор.
     --  Я хочу быть  правильно понят. Для  этого  нужно быть точным во всех
словах. Этот человек выполняет роль  моего водителя, но он  не мой водитель.
Поэтому я его так и назвал.
     -- Что ж, здравствуй, полковник.
     -- Здравствуйте, учитель.
     V
     Шишковец  ткнул  толстым  пальцем  в  кнопку  "Stop"   на  диктофоне  и
непонимающе, а от этого словно бы раздраженно взглянул на Профессора:
     -- Почему он назвал вас учителем?
     -- Потому что он мой ученик. Я работал с ним больше десяти лет. Начиная
с последнего курса академии КГБ.
     -- Он всегда называл вас учителем?
     --  Никогда.  Сегодня  --  первый  раз.  Никому  не чужды  человеческие
слабости.  Сентиментальность  --  одна  из  них.  А  она   всегда  несколько
высокопарна. Так что не будем придираться к словам.
     -- О каких сбывающихся мечтах у вас шла речь?
     -- Двадцать три года назад мы с ним встретились в этом же соборе, в том
же боковом нефе. Он вызвал  меня на встречу,  чтобы  об®явить, что уходит на
Запад. В разговоре сказал, что мечтает о том дне,  когда мы снова встретимся
в  этом  же соборе и просто посидим и  послушаем малый орган.  Там на хорах,
даже  когда нет  службы  в большом  зале,  всегда  играют  органисты.  То ли
студенты консерватории, то  ли  ученики органиста, не знаю. Вот он и сказал,
что мечтает  о том дне,  когда мы будем просто сидеть и слушать музыку  и не
думать о  том,  сколько  агентов задействовано  в  операции его перехвата  и
секретного  из®ятия.  Был  тогда  такой  термин. Старый  термин, введенный в
обиход еще со времен Дзержинского.
     -- Вы уже знали, что он уйдет?
     --  Да.  Он  встретился  со мной,  чтобы передать кое-какие документы и
сформулировать свои условия.
     -- Сколько же агентов было задействовано в операции?
     -- Много.
     -- И не сумели перехватить?
     Профессор помедлил с ответом. Он  вызвал звонком дежурного консульского
пункта  связи, в помещении  которого шел  разговор, попросил принести  чашку
кофе покрепче, без  молока и без сахара, и только после этого ответил своему
сановному собеседнику:
     -- Нет.
     -- Почему?
     -- Мелкое и вполне простительное в моем возрасте человеческое тщеславие
подмывает меня ответить: потому что я был хорошим учителем. Но это не так. В
лучшем случае не совсем  так.  Нет.  Главное  в  другом. В том,  что  он был
хорошим учеником.
     -- Не  скромничайте, Профессор!  Если  человек  двадцать лет уходил  от
лучшей разведки мира  -- а  разведка КГБ ведь считалась лучшей разведкой, не
так ли? -- тут мало быть хорошим учеником. Тут и учитель нужен незаурядный.
     -- Спасибо за комплимент, но вы  не совсем правы. Он от нас  не уходил.
Он  даже  не очень  и  прятался.  Просто  он делал так,  что  при  всей  его
доступности  и открытости  мы  не  могли его взять. Дело в  том,  что у него
всегда было больше информации,  чем у нас. И  хотя после ухода он не сдал ни
одного нашего нелегала...
     -- Позвольте! -- перебил Шишковец. -- А все международные связи КПСС? А
система   финансирования  братских  партий   и   национально-освободительных
движений?  В то  время я заканчивал Академию общественных наук  и  прекрасно
помню, какой разразился скандал!
     -- Я сказал, что он не сдал  ни  одного нелегала,  резидента. А этих...
Да, престижу партии был нанесен серьезный урон. Вы и сейчас осуждаете его за
это?
     -- А  вы? -- быстро  спросил Шишковец.  Андрей Андреевич  Шишковец  был
крупным сорокалетним мужиком  уральской закваски, начинал в  Свердловске, во
время горбачевской  травли  своего  уральского  шефа поддержал  Ельцина  без
всяких  расчетов  и задних мыслей, активно  проявил  себя,  будучи депутатом
Верховного Совета РСФСР,  и после  путча 1991 года неожиданно  для многих, в
том  числе  и  для самого себя, стал  одной  из  самых  влиятельных  фигур в
российском   правительстве.  Он   был  острым  полемистом,   опыт  митингов,
предвыборных  собраний и парламентских зубодробительных стычек  укрепили его
веру в себя. Не прошло даром и его пребывание на вершинах властных структур.
Однако сейчас Андрей Андреевич  ощущал, что  ему трудно разговаривать с этим
Профессором, который на самом деле был никаким не профессором; он все  время
чувствовал какую-то принижающую  его  властность и  даже снисходительность в
тоне собеседника, в  неспешных длиннотах, которые  позволял себе  Профессор,
даже во взглядах, которые он бросал исподлобья, поднося ко рту чашку кофе. И
потому  вопрос Шишковца  прозвучал резче, чем того требовали обстоятельства,
--  ему просто нужно  было  переломить  психологический настрой разговора, и
тема давала для этого удачный повод.
     Да, давала. Шишковец был связан с КПСС только  формально: был, состоял,
участвовал.  Как  все. И  не  более того.  Он  не  сделал  никакой партийной
карьеры,  хотя  связи   отца,  второго  секретаря  обкома,  давали  ему  эту
возможность. Всего, чего он в  жизни добился,  он добился сам.  В отличие от
Профессора, который всю  жизнь просидел в КГБ и внешнеполитическом отделе ЦК
и лишь в  финале  драматических  событий августа 1991-го предпринял какие-то
меры для блокирования частей КГБ, подготовленных для штурма Белого дома. Что
это  были  за  меры, Шишковец  не  знал,  о  таких  вещах  не  принято  было
расспрашивать, но президент  очень высоко ценил Профессора и прислушивался к
его мнению  даже  тогда, когда ни к кому не прислушивался.  И все-таки нужно
было поставить этого старого грифа на место. Поэтому Шишковец повторил:
     -- А вы?
     -- Я был  уверен, что он сделал благое дело, -- добродушно, как говорят
о  погоде,  ответил  Профессор.  --  Во-первых,  сэкономил  стране  миллионы
долларов, которые  мы  скармливали  этим  дармоедам,  то  есть дружественным
компартиям.   Во-вторых,   дал  возможность   Интерполу,   ЦРУ  и  "Моссаду"
ликвидировать  самые  опасные   гнезда  международного  терроризма,  которые
создавались под видом центров национально-освободительного движения.
     И не столько его слова, сколько этот благодушный тон окончательно вывел
Шишковца из себя.
     -- Благое дело, говорите? Прекрасно! Вы были в этом уверены? Прекрасно!
Есть только один вопрос: как вы были в этом уверены -- вслух или про себя?
     -- Я доложил  о  своих соображениях Юрию Владимировичу Андропову. В  то
время он возглавлял КГБ. Он согласился со мной.
     -- Как?! -- вырвалось у Шишковца. -- Вы доложили Андропову, и он...
     -- Да, он согласился со мной. И информировал о моем докладе кое-кого из
секретарей ЦК. К сожалению, его позиция не нашла поддержки.
     -- Погодите, погодите! Вы хотите сказать, что Андропов уже тогда...
     -- Я не хочу его ни хвалить, ни ругать. Но он был профессионалом. И уже
тогда  понимал, что нужно немедленно что-то  предпринимать, если мы не хотим
того положения, которое имеем сегодня. И какое будем иметь завтра.
     --  Какое  же  положение   мы  будем   иметь  завтра?  --  сдерживаясь,
поинтересовался Шишковец.
     -- Чтобы поговорить об  этом, я  и попросил вас прервать свое общение с
дочерью и срочно приехать сюда. И для начала послушать эту пленку. Но прежде
я хочу закончить тему. Так вот, полковник не сдал ни  одного нелегала,  хотя
знал практически всех.  Это было его условием. Мы не трогаем его семью, а он
не мешает работать нам. Он и сегодня может провалить всю нашу сеть от Европы
до Канады.  Он свои условия выполнил. Мы своих, к  сожалению, нет. Его жена,
пятнадцатилетний  сын  и мать погибли  в автомобильной  катастрофе. Это было
около десяти лет назад. Я был резко против такого решения.
     -- И после этого...
     -- Он продолжал держать слово.  Он понимал, что ребята, разведчики, тут
ни  при чем и что решение принимал  не я. Не знаю,  как бы я поступил на его
месте. Право, не  знаю.  Хочу  надеяться, что так  же.  Но  не  очень в этом
уверен...
     -- Почему он вообще решил уйти на Запад?
     -- После  вторжения наших войск  в Чехословакию.  Пражская весна,  если
помните. Что я всем этим хочу сказать?  Только  одно. Полковник  -- человек,
слову  которого  можно  верить.  И  если  он  говорит: это  серьезно --  это
действительно серьезно. Теперь вы разрешите мне включить запись?
     --   Включайте.  Впрочем,  еще  секунду.  Почему   вы   называете   его
полковником?  Насколько я  знаю, он  разжалован, лишен всех  на