естно",  "совершенно очевидно,  что"  и
"естественно  вытекает".  Оно,  конечно, для  кого-то, может,  и естественно
вытекает    необходимость    дифференцированной    интеграции   в   какую-то
многофункциональную   макроэкономическую   хренобень,   но   я,  избиратель,
предпочел  бы  чего  попроще: вот  уж,  вот  еж,  а все  вместе  --  колючая
проволока.
     Вторым   выпустили  мордастого  и  горластого  кандидата  ЛДПР   с  его
двенадцатью процентами.  Этот сразу понес по  кочкам и Ельцина, и Госдуму, и
местную проворовавшуюся  администрацию,  и завлабов,  которые рвутся ставить
экономические   эксперименты   над    беззащитным   народом,    и   позорное
соглашательство  коммунистов.   Эдуард  Чемоданов   попытался   умерить  его
полемический  пыл,   напомнив,   что  телезрители  хотят  услышать  от  него
конструктивные  предложения,  но тут же схлопотал про продажное телевидение,
которое лижет задницу власть имущим и разлагает общество порнографией.
     Ну, Жириновский -- он и в Африке Жириновский. Мне стало даже интересно,
наберет ли  этот  Владимир Вольфович  местного розлива хотя бы пару  очков в
результате своего лихого забега.
     Третьим  слово  получил  кандидат от КПРФ, респектабельный господин лет
сорока  пяти  по фамилии  Антонюк.  Я  был  почти  на всех его  предвыборных
встречах и знал, что родом он  из бедной крестьянской семьи, прошел  путь от
простого  портового докера до второго секретаря обкома КПСС в этом же городе
К., с  этой высокой должности  был  снят еще в 1987 году за то, что выступил
против коррупции, раз®едавшей переродившееся  партийное руководство. Из чего
следовало,  что он не  несет  никакой ответственности за грехи руководящей и
направляющей,  а  представляет истинных коммунистов,  простых  тружеников  и
народную  интеллигенцию,  интересы которых  нагло  преданы  так  называемыми
демократами, развалившими Советский Союз и  разваливающими сейчас Россию  по
указаниям ЦРУ и Международного валютного фонда.
     По предварительному рейтингу у него было двадцать восемь процентов, а у
нынешнего губернатора, кандидата от НДР, всего двадцать три. И тот факт, что
ему  дали  слово  третьим,  а  не последним, как  раз и  говорил,  видно,  о
пресмыкании телевидения и лично Эдуарда Чемоданова перед власть имущими.
     Антонюк  был, конечно, фигурой  куда более серьезной, чем "яблочник"  и
сокол Жириновского.  Как  и сам Зюганов среди  своих московских политических
соперников. Но сущность  его была  та же  -- сучья. Я  не причисляю  себя  к
сторонникам  так называемых  демократов, хоть и голосовал  в  свое время  за
Ельцина, а еще раньше, в августе 91-го, был в оцеплении вокруг Белого дома в
составе   роты   добровольцев   нашего  училища,   которой   командовал  сам
генерал-лейтенант  Нестеров.  Но  когда  я слушаю господ  вроде Зюганова или
Антонюка, во мне пробуждаются какие-то самые темные чувства.
     Да как у тебя, падла,  язык  поворачивается говорить  о  народном благе
после всего, что  твоя партия  наворочала в оплакиваемой тобой России! И  на
чем, главное, спекулируют -- на нищете, на разоре, на воспоминаниях стариков
и старух о  благостных, как сейчас  им кажется, временах, когда колбаса была
по два двадцать. Да где она была, эта колбаса? В Москве, куда со всей России
высаживались продовольственные десанты?
     Чья бы корова мычала!
     И  эту  суку я должен защитить от покушения. И  даже, если нужно будет,
себя подставить. Ну, подписался!
     Не без  труда дослушал я  Антонюка, хоть и  говорил он вроде бы дельные
вещи:   про   бардак   в    акционировании    порта,    про   разбазаривание
госсобственности, про воровство и взяточничество на таможне. Говори, говори.
Хотел бы я посмотреть, что ты сам будешь делать, когда станешь губернатором.
     Если станешь.
     Последним  на  телестарт вышел  нынешний губернатор, Валентин  Иванович
Хомутов.  Лет пятидесяти с небольшим. Высокий, худощавый,  с темными мешками
под  глазами.  Из  строителей,  раньше  был  начальником какого-то  крупного
треста.  Хомутова  я  тоже  слушал  раза  три  на  предвыборных  митингах  и
собраниях.  Слушал,  конечно,  не  очень внимательно, потому что,  как и  на
митингах   Антонюка,  занимался  своим   основным  делом   --  контролировал
обстановку  со стороны.  Но, в  общем,  программу его знал.  Если вынести за
скобки все  общие  слова,  что  и сделал  в  начале  "круглого стола" Эдуард
Чемоданов,  оставался   комплекс  чисто  хозяйственных  мероприятий:  то  же
акционирование   торгового    и   рыбного   порта,   коммунальная   реформа,
реорганизация налоговой  службы. Мне трудно о его программе  судить,  в этих
делах  я мало что понимаю. Но  одно понял совершенно четко: не выиграть  ему
этих выборов. Это был вымотанный, затравленный, затраханный человек, который
дотягивал свой  воз  до  места с  единственной мыслью -- скорей  бы все  это
кончилось.  На собраниях, где я  его видел,  он был гораздо  активней.  Сам,
правда,  говорил не  очень  много,  гораздо  больше говорил о  нем  какой-то
энергичный функционер НДР по фамилии Павлов, доверенное лицо  Хомутова. Но и
сам  Хомутов  дельно отвечал  на вопросы, даже незатейливо и довольно удачно
шутил.  В общем,  производил приятное впечатление. Что это, интересно, с ним
случилось?
     По тому,  как переглядывались другие участники "круглого стола"  и  как
хмурился Эдуард Чемоданов, я понял, что и  для них это состояние губернатора
было неожиданным.
     Двадцать  три  процента.  Сколько  же  у  него  останется  после  этого
выступления?
     Во второй части  передачи были  ответы  кандидатов  на  вопросы будущих
избирателей. Причем вопросы были  сняты на пленку  заранее. В порту, в цехах
вагоностроительного и судоремонтного заводов, на улицах.  Задержка зарплаты,
развал производства, нищенские пенсии. Обычные нынешние дела.
     Антонюк было взмыл орлом, но Эдуард Чемоданов довольно жестко напомнил,
что кандидаты должны говорить не о причинах этих бед, а о путях, которые они
предлагают   для   выхода   из  кризиса.   "Яблочник"   снова  занудил   про
инфраструктуру,  Антонюк с жириновцем про справедливое  перераспределение, а
Хомутов  вообще не стал отвечать,  заметив, что  он уже все сказал,  излагая
свою программу. Не думаю, что это прибавило ему очков.
     Когда с ответами  на  вопросы  было  покончено,  Эдуард  Чемоданов  дал
каждому из кандидатов  по три  минуты,  чтобы  повторить основные  положения
своих предвыборных программ. Они и повторили. Губернатор -- словно бы  через
силу. Антонюк и кандидат от ЛДПР -- вдохновенно.  А вот "яблочник" преподнес
небольшой сюрприз. Он сказал, что использует свои три минуты для того, чтобы
напомнить телезрителям о человеке, который сегодня по праву присутствовал бы
на  этом "круглом столе", если  бы не  стал жертвой  политического убийства,
чудовищного по своей бессмысленности и жестокости.
     --  Я  говорю о кандидате от  "Социально-экологического  союза" Николае
Ивановиче  Комарове.   Он  был  вдумчивым  ученым,  прекрасным  педагогом  и
мужественным, кристальной честности человеком. И хотя наши взгляды по многим
проблемам расходились,  я считаю  его  смерть  огромной  потерей  для  нашей
молодой демократии. Благодарю за внимание.
     После  сорокаминутного   перерыва,  заполненного   выпуском   городских
новостей,  рекламными  роликами  и  музыкальными  клипами, Эдуард  Чемоданов
об®явил результаты экспресс-опроса.
     Губернатор  потерял  два  процента.  Было двадцать три, стало  двадцать
один. Ну, не так много, мог больше.
     Антонюк прибавил три  процента.  Было  двадцать  восемь, стало тридцать
один.
     Жириновец остался при своих двенадцати процентах.
     А что же "Яблоко"? Было девять процентов. А  стало?  Ух ты! Семнадцать.
Вот это да. Плюс восемь. Почти вдвое.
     Эдуард Чемоданов  пожелал успеха  всем кандидатам, напомнил, что  после
нынешней   полуночи   всякая   предвыборная   агитация,   согласно   закону,
запрещается, и призвал избирателей к активности.
     "Голосуйте сердцем".
     "Выбирай, а то..."
     Я выключил телевизор.
     Плюс  восемь. Это  как  же понимать? Что  могло  дать "яблочнику" такой
скачок?
     Во всяком случае,  не его программа.  Во-первых,  в  городе ее знали: и
афишки  по всем тумбам расклеены, и в газетах о ней  было, и на собраниях он
выступал. Во-вторых, на "круглом столе" излагал он ее так, что в студии  все
мухи передохли  бы, если бы они там  водились. Значит, остается  что  -- его
слова о Комарове?
     А если бы их произнес Антонюк? Или сокол Жириновского?
     Да ну, у них  язык бы сломался сказать: "для нашей молодой демократии".
А просто  по-человечески выразить сожаление не  догадались. И губернатор  не
догадался. А мог  бы. Эти восемь процентов ему бы очень не помешали. Или ему
уже все до феньки?
     Что же из этого  вытекает? Только одно: демократы могут  идти отдыхать,
не дожидаясь даже первого тура выборов. А подполковник Егоров может забирать
свою команду  и  возвращаться в Москву. Не нужна красному кандидату Антонюку
никакая охрана.
     Не будет на него покушения.
     Незачем.
     * * *
     С улицы донесся приглушенный бой курантов с башни "Миша-маленький". Так
переименовали жители города  К. один из  немногих  сохранившихся  памятников
старины -- замковую  башню "Klein Bar". Город сдал ее в долгосрочную  аренду
какому-то российско-германскому СП,  внизу устроили шикарную прусскую пивную
(ее  тут   же  окрестили  "Берлогой"),  отреставрировали   башню  и   заодно
восстановили куранты, молчавшие больше полувека.
     Полночь.
     Я  подошел к  окну.  Мой номер был на  двенадцатом  этаже. Далеко внизу
расплывались пятна уличных  фонарей, возвращая российской  город  К.  в  его
глубокое ганзейское прошлое.
     Туман.
     И тут раздался телефонный звонок.
     --  Привет,  рейнджер! --  услышал я  голос подполковника  Егорова.  --
Телевизор смотрел?
     -- Смотрел.
     -- В десять утра спустись в холл. Заеду.
     -- Понял.
     Я положил трубку и еще немного постоял у окна.
     Туман.
     II
     Утро  выдалось пасмурным, тихим.  Не смытый ветром туман осел  тяжелыми
водяными каплями  на  крышах  и  голых  ветках,  залил низины парным молоком
весеннего половодья. В нем плыли дома и подворья  предместий,  черный ельник
на  всхолмьях;  обнаруживали  себя  розоватым свечением  затопленные туманом
заросли краснотала.
     Дорога  была  обсажена столетними липами  с полутораметровыми в обхвате
стволами, и наш темно-синий "фольксваген-пассат" летел по этой аллее, как по
тоннелю,  а  когда посадки  закончились,  шоссе  словно бы зависло молом над
мелководным заливом.
     Подполковник  Егоров держал  под сотню,  но не потому,  что  спешил,  а
просто эта  скорость, похоже,  была для  него привычной, соответствовала его
внутреннему ритму.  Дорога была пустынной,  редко-редко  навстречу проходила
какая-нибудь  легковушка с прицепом  -- то  ли  местный крестьянин  на базар
припозднился, то ли дачник вез домой урожай картошки.  Но регулярно,  каждые
пятнадцать -- двадцать секунд, Егоров бросал взгляд  в  зеркало заднего вида
-- немножко не так, как делают это обычно водители. А так, как профессионалы
проверяют, нет ли сзади хвоста.
     С той минуты, как мы встретились в холле  гостиницы и обменялись ничего
не значащими  "Привет, как дела", он не сказал ни слова -- ни куда мы  едем,
ни   зачем.   Рулил,  покуривал,  переключал  кнопки  на   магнитоле,  когда
незатейливая  попса сменялась трепотней диск-жокеев. А сам я не спрашивал ни
о чем. Придет время -- скажет. Лишь машинально, тоже скорей по привычке, чем
по необходимости,  отмечал, что  сначала мы ехали на запад, а потом взяли на
север и держим вдоль побережья: справа от шоссе было лесисто, сосны, а слева
просторней, сосны реже и ниже, дюны.  Мелькали названия поселков и указатели
поворотов: безликие Приморские, Светлые, Зеленогорские. Наверняка  в прошлом
какие-нибудь Раушендорфы и Грюневальды.
     Через  час  пятьдесят  Егоров  свернул  на  узкую  асфальтовую  дорогу,
обозначенную табличкой "PъIVAT" и раз®яснением по-русски: "Частные владения.
В®езд  запрещен".  Километра  через два  этот  асфальт привел  к  просторной
усадьбе на берегу  моря. Бетонный забор  метра в три с колючкой поверху, два
сторожа в штатском со сворой  служебных  немецких овчарок на вахте, стальной
щит ворот с электроприводом.  Внутри пара двухэтажных корпусов,  похожих  на
санаторные; какие-то кирпичные боксы, котельная,  капитальный пирс, уходящий
далеко в море. Тройка яхт класса "Дракон", еще несколько штук помельче.
     Все это напоминало бы яхт-клуб, если бы  не сторожевик у  причала  и не
два вертолета в дальнем конце усадьбы, прикрытые маскировочной сеткой.
     Это  был не  яхт-клуб.  Это была база отдыха. Или, как  сейчас говорят,
реабилитационно-восстановительный центр. Силы здесь восстанавливают.
     И я уже догадывался кто.
     На  вахте  Егорова  знали.  "Пассат"  покружил  по  вымощенным  красной
кирпичной крошкой дорожкам и остановился возле одного из санаторных корпусов
с плоской пристройкой, напоминающей школьные спортзалы.
     -- Приехали.
     Егоров  вылез  из  машины и  потянулся,  разминаясь  после дороги.  Его
кожаная, подбитая мехом курточка разошлась, открыв  моему нескромному  взору
черную рукоять пистолета Макарова, торчащую из наплечной кобуры.
     -- Чувствуешь запах? Балтика. Любишь Балтику, рейнджер?
     -- Понятия не имею. Никогда об этом не думал.
     --  А я люблю. Ни с чем не сравнить.  Все южные лужи воняют. А  Балтика
дышит. Свободно. Чисто. Слышишь? Как любимая женщина!
     Сравнение  не  показалось  мне  удачным,  но для  Егорова  в  нем  был,
вероятно, какой-то смысл. Во всяком случае,  судя по тому, как он оглядывал,
чуть щурясь,  туманное мелководье, по  которому шли  и шли к берегу  длинные
плоские волны, здесь он чувствовал себя свободно, спокойно. Дома. С его лица
даже  исчезла  привычная  насмешливость, которую  ему  придавала  изломанная
шрамом бровь.
     Ну  конечно  же. Никакой  он не подполковник.  Капитан  второго  ранга.
Кавторанг.
     --  Пошли,  познакомлю  тебя с ребятами, -- кивнул он. --  Они  сегодня
отдыхают.
     -- Зачем? -- спросил я. -- Я их и так знаю.
     -- Пусть и они с тобой познакомятся.
     -- Зачем? -- повторил я.
     -- Ну как? Ты все-таки считаешься их начальником.
     Я промолчал.
     -- Подчиненные должны знать  своего начальника. Не  так, что  ли? -- не
без некоторого раздражения привел Егоров решающий аргумент.
     У меня на этот  счет были свои соображения, но я  не стал спорить. Лишь
попросил:
     -- Не нужно называть меня рейнджером.
     -- Неужели обиделся?
     -- Нет. Не хочу, чтобы меня расшифровали.
     -- По такой-то зацепочке? -- удивился Егоров. -- Это кто ж такой умный?
     -- Вы  привыкли иметь дело  с дураками? Какой же дурак, интересно, едва
не раскроил вам череп?
     Он машинально потер шрамик на брови и кивнул:
     -- Убедил. Как мне тебя звать?
     -- Сергеем.
     -- Договорились. Серега. Годится?
     -- Годится, кавторанг, -- подтвердил я. Он нахмурился:
     --  А  вот  этого  не надо. Не надо  этого.  Не спрашиваю, как  ты  это
вычислил...
     -- Была зацепочка, -- об®яснил я.
     -- Какая?
     -- Маленькая.
     -- Какая? -- повторил он.
     -- Вроде рейнджера.
     -- Ну и зануда ты, Серега!
     -- Зануда, Санек, -- согласился я. -- Потому до сих пор и жив.
     -- Санек, -- повторил Егоров, будто  пробуя слово на  вкус.  --  Санек.
Давно меня так не называли. Ладно, пусть будет Санек.
     Он открыл дверь в пристройку.
     -- Пошли!..
     Как  я и  думал, это  был просторный  спортивный зал.  Но в  отличие от
школьного нашпигован он был всем,  что только  придумали люди для  истязания
собственной  плоти.  О  назначении  некоторых  тренажеров  я  не  смог  даже
догадаться. Зал был рассчитан  человек на сорок,  но  работали  в нем  всего
пятеро.  Всех их  я  знал,  это были  ребята из  охраны  красного  кандидата
Антонюка. Народ серьезный,  лет по  тридцать  и даже  старше.  Только  один,
маленький,  барахтавшийся  на  татами  с  грузным  спарринг-партнером,   был
помоложе, лет  двадцати пяти. Двое таскали  железо,  третий  лупил макивару.
Работали,  чувствовалось, в  охотку.  В  зале  стоял острый  запах  горячего
мужского пота.  Я и сам не отказался бы размяться  после ходячей,  сидячей и
лежачей жизни, но Егоров привел меня сюда не для этого.
     Он трижды  хлопнул  в  ладоши,  как тренер, требующий внимания.  Ребята
побросали свои дела и обернулись к нам.
     --  Все  ко  мне!  --  приказал   Егоров.  --  Познакомьтесь  со  своим
начальником.
     Четверо пошли,  одергивая  кимоно и  вытирая полотенцами потные лица  и
шеи. А маленький вдруг пару раз подпрыгнул на месте, как тугой баскетбольный
мяч, и издал резкое, как крик чайки, "Йеа!".
     -- Миня! -- прикрикнул  Егоров, но  маленький  уже летел на меня, будто
выпущенный  из   арбалета,  мелькали  руки-ноги   во  фляках,  доли  секунды
оставались  до момента, когда моя  шея  будет в  захвате его  ног и хрустнут
вывернутые позвонки.
     Коронный  номер  одного  моего знакомого, бывшего  лейтенанта  спецназа
Олега Мухина по кличке Муха.
     Хорошая,  конечно,  вещь  атмосфера   офицерской  казармы  и   особенно
тренировочного лагеря, где  тебя постоянно проверяют по форме 20. Но  вблизи
это не так уж и романтично, как  кажется в воспоминаниях. Все-таки  довольно
утомительно  все время быть  в напряге. И не по делу, а так,  традиции ради.
Отвык я от этого. И не намерен  был привыкать. Поэтому сделал перекат  через
спину, единственный способ уйти от захвата, а между делом слегка врезал Мине
по яйцам. А  когда  он шмякнулся на пол, отскочив от  шведской стенки, возле
которой  мы  стояли,  присел возле него на корточки, взял за плечо (есть там
такая болевая точечка) и попросил:
     -- Не нужно больше так делать, Миня, ладно? Не будешь?
     -- С-сука! -- промычал Миня.
     -- Не сука, а голубчик, -- поправил я в традициях тех самых курсантских
тренировочных лагерей. Может, конечно, не везде, но у нас это выражение было
в ходу.
     И поскольку Мине в этот момент было не  до пионерских обещаний,  вместо
него ответил один из четверых, постарше:
     --  Не будет. Здравия желаем, начальник.  Давно нам  хотелось  на  тебя
посмотреть. Капитан-лейтенант Козлов, -- представился он, пожимая мне руку.
     --  Отставить!  --  приказал  Егоров.  --  Вы  охранники  из   частного
агентства, а не капитаны и лейтенанты!
     -- Понято. Тогда просто Гена.
     --  Здорово,  Гена, --  ответил  я  и представился в  свою очередь:  --
Серега.
     Назвались  и остальные:  Костик, Толян,  Борис.  А с  Миней я  уже  был
знаком. И он со мной тоже.
     -- А где шестой? -- спросил я.
     -- Какой шестой? -- удивился Егоров.
     --  Смуглый,  с приплюснутым носом,  лет тридцати.  Работал на  дальних
подходах.
     Ребята  с  искренним,  как  показалось  мне, недоумением переглянулись.
Егоров покачал головой:
     -- Не врубаюсь, о ком ты. Это не наш. Нас здесь всего шестеро. Ребята и
я. Смуглый, говоришь?
     -- Да. Лет  тридцати,  с приплюснутым носом,  -- повторил я.  --  Не со
сломанным, как у бывших боксеров, а просто слегка приплюснутым.
     --  Это  кто-то не из наших, -- повторил Егоров  так убедительно, что я
ему поверил бы, если бы не засек пару раз контакт этого смуглого с Егоровым.
Контакт  был быстрый  и носил явно деловой  характер.  Я  ожидал от  Егорова
простодушных  предположений, не  является  ли  этот таинственный  шестой тем
самым киллером,  которого  мы  пытаемся вычислить,  -- и это было  бы вполне
естественно. Но Егоров,  видно, так растерялся от неожиданности, что счел за
благо перевести разговор на другую тему.
     -- А  теперь послушаем, как оценивает  вашу работу в охране специалист,
-- предложил он. -- У н