го земного помазанника папы римского.
     - Вы имеете в виду хорватов?
     - Почему  же?  Я  имею  в  виду  всех  людей,  населяющих  несчастную
Югославию.  Многие из  них  вынуждены были принять православие,  и  это не
столько вина сербов, сколько их трагедия.
     - Вот  видите,  -  сказал Веезенмайер,  сразу же  поняв дальнюю мысль
епископа,  -  значит,  вам  потребуется сильная  светская власть,  которая
гарантирует возвращение блудных сынов,  вынужденных принять православие, в
лоно святого католицизма.
     - Времена Лойолы,  увы,  прошли,  да  и  сам  этот гений так страстно
подвергался мирскому остракизму,  что практика его бесед не  в  моде ныне.
Поэтому давайте говорить конкретно,  поскольку препозиции сторон предельно
ясны.
     - Меня  устраивает ваше предложение.  Я  готов говорить конкретно,  -
согласился Веезенмайер.
     - Какие гарантии вы можете дать,  что моих соратников не постигнет та
же участь, что и наших братьев в Германии?
     - Тиссо.
     - Что?
     - Фамилия епископа Тиссо вам знакома?
     - Я  не  сразу понял вас,  вы слишком резко ломаете логику беседы.  Я
хорошо знаю Тиссо. Я встречался с ним в Ватикане.
     - Я помог Тиссо стать главой его нации,  отец Алойз. Снеситесь с ним,
и вы получите исчерпывающую информацию.  То,  что происходит в рейхе, наше
внутреннее дело, и никому не дано судить нас: третейский суд - изобретение
иудеев,   распявших  Христа.   Однако  вне  рейха  мы   готовы  не  просто
сотрудничать,  но  и  поддерживать тех отцов церкви,  которые прежде всего
думают о судьбе своей нации, о судьбе своей паствы...
     - Ваши предложения?
     Веезенмайер достал портсигар и  тут же  -  несколько даже испуганно -
спрятал его в карман. Степинац заметил этот испуг в глазах Веезенмайера, и
лицо его смягчилось.
     - Вы ставите вопросы как политик, отец Алойз.
     - Но я же говорю с политиком.
     - Вы говорите с  дипломатом.  Дипломаты взрыхляют почву,  а уж семена
бросают политики.
     - Мне  казалось,  что  почву  взрыхляют  разведчики,  семена  бросают
дипломаты, а плоды пожинают политики.
     - Отец  Алойз,  смени  вы  служение делу  господа  на  служение делам
мирским, вы стали бы лидером будущей Хорватии.
     - Разве можно сравнить меры значимости светской и духовной?
     - Можно,  - уверенно ответил Веезенмайер, - можно, отец Алойз. В наше
время  светское лидерство хочет  быть  -  и  сплошь и  рядом  становится -
единственным владыкой не только над телами,  но и над душами подданных.  И
это может случиться здесь. В Загребе. В самое ближайшее время.
     - Война начнется шестого?
     Чуть поколебавшись, Веезенмайер ответил:
     - Да.
     - Кто же станет светским лидером новой Хорватии? Павелич?
     - Может быть.
     - Павелич,  -  повторил Степинац.  - Больше некому. И потом этот пост
ему уже сулил дуче.
     <Вот почему Риббентроп бьется задом об асфальт,  - понял Веезенмайер.
- Поп получил информацию из Италии, в этом разгадка ярости Риббентропа. Те
пронюхали о моей миссии>.
     - Вот видите, - продолжил Веезенмайер, давая понять, что ему известен
не только сам факт,  но и подробности, - вот видите, отец Алойз. А Павелич
- не тот человек, который захочет делить лидерство с кем бы то ни было.
     - <Разделяй и властвуй>?  -  задумчиво произнес Степинац. - Вы решили
следовать заповеди нашего духовного отца?  Что  ж,  если у  меня возникнут
какие-то сложности, я не премину обратиться к вам за дружеским советом.
     - Я  не  вправе давать вам какие бы  то  ни было советы,  отец Алойз.
Давайте уговоримся,  если у вас возникнут любые трудности, самые, казалось
бы,  пустяковые,  вы потребуете от нас помощи.  И помощь будет оказана вам
немедленная и всесторонняя.
     - Вы вправе заключить со мной такой договор?
     - Да.
     - Кто вас уполномочил на это?
     - Фюрер.
     Веезенмайер  лгал,  но  он  понял,  что  иначе  ответить  нельзя.  Он
чувствовал,  он  ощущал всем существом своим,  что  сейчас может завоевать
победу,  оборачивая поражение Риббентропа своим,  Веезенмайера,  триумфом.
Фюрера не интересуют мелочи,  связанные с возней дипломатов и разведчиков.
Его  интересует главный  вопрос:  как  в  Хорватии  встретят армию?  Армию
встретит Степинац.  Он благословит приход тех, кто гарантирует возвращение
в   лоно   католичества  всех  заблудших  сынов  Христовых,   проданных  в
православную дикость.
     - Ну  что  ж,  -  сказал Степинац,  -  я  рад,  что  имел возможность
поговорить с вами.  Меня,  впрочем,  удивляло то, что вы, уделяя так много
часов  беседам с  Мачеком,  Шубашичем и  людьми Анте,  не  нашли возможным
повидаться со мной. Я понимаю, почему вы пришли  с е й ч а с.
     - В таком случае позвольте договорить всю правду.
     - Пожалуйста.
     - Я  бы  очень  хотел,  чтобы  лично вы  приветствовали молебном вход
германских войск в Загреб.
     - Этот акт не вызовет трений между Берлином и Римом?
     - Если бы  этого акта не было,  тогда,  бесспорно,  я  могу допустить
возможность определенного рода трений.  Я могу допустить также возможность
нажима со  стороны новой светской власти на  епископство.  Однако,  если с
самого  начала  будут  поставлены точки  над  ,  Риму  придется принять
случившееся,  ибо за вами,  отец Алойз,  будут две силы: Ватикан и Берлин.
Две силы всегда лучше, чем одна, не так ли?
     - Ваши войска будут стоять в Хорватии?
     - В той или иной форме - да.
     - Ваши  войска  смогут  гарантировать безопасность  отцов  церкви  от
злодейства сербских фанатиков?
     - Мы окажем вам любую помощь, отец Алойз.
     - У вас есть еще какие-нибудь вопросы?
     - Я хочу поблагодарить вас за любезное согласие принять ме...
     - Спокойной ночи,  -  и Степинац первым поднялся с жесткого кресла, -
желаю вам доброго пути и всяческих благ.


     Вернувшись в  генеральное консульство,  Веезенмайер,  не  ответив  на
недоуменный  взгляд  Фрейндта,   быстро,   чуть  не   бегом,   поднялся  к
шифровальщикам и продиктовал телеграмму в Берлин.

                                                         <Рейхсканцелярия.
                                           Экономическому советнику фюрера
                                                       Вильгельму Кепнеру.
                                                          Строго секретно.
                                                            Вручить лично.

          Обергруппенфюрер!
          Я рад сообщить Вам,  что мои переговоры с архиепископом Хорватии
     Алойзом Степинацем закончились нашей полной победой. Степинац, будучи
     информирован  папским  двором о переписке,  которая имела место между
     фюрером и дуче,  зная,  видимо,  что фюрер  признал  Хорватию  сферой
     итальянских  интересов,  согласился в своей повседневной деятельности
     ориентироваться на нас, став, таким образом, второй силой Хорватии, а
     по    влиянию   традиционного   католицизма   первой   силой   нации,
     неподвластной Муссолини.  Я бы просил Вас  доложить  об  этой  победе
     германской стратегии великому фюреру германской нации,  поскольку уже
     после завершения переговоров  со  Степинацем,  который  дал  согласие
     лично встретить немецкие войска в Загребе, подчеркнув, таким образом,
     роль  истинных  победителей  в  предстоящей   кампании,   я   получил
     телеграмму от рейхсминистра, в которой содержится требование прервать
     все мои контакты в Хорватии,  учитывая договоренность между фюрером и
     дуче.  Я думаю, однако, что Вы найдете в лице рейхслейтера Розенберга
     и  обергруппенфюрера  Гейдриха   союзников,   которые   также   будут
     проинформированы мною о проделанной работе.  Я бы мечтал о том, чтобы
     фюрер поддержал мою деятельность и защитил меня перед рейхсминистром,
     который   -   опасаюсь   -   может   быть  раздосадован  фактом  этих
     несанкционированных им  переговоров.  Зная  Вашу  постоянную  ко  мне
     доброту,  ощущая Вашу постоянную,  невидимую, но могучую поддержку, я
     бы просил почтительного разрешения  и  впредь  верить,  что  вся  моя
     работа, отданная идеям великого фюрера, будет находить Ваше понимание
     и поддержку.
                                                             Хайль Гитлер!
                                                              Искренне Ваш
                                                   доктор Э. Веезенмайер>.

     Отправив  две  короткие шифровки Гейдриху и  Розенбергу,  Веезенмайер
уехал наконец в  Фиуме исполнять предписание МИДа,  понимая,  что  главную
партию он выиграл неожиданно быстро и что все его прежние кажущиеся победы
и поражения на самом-то деле были лишь подступами к главному триумфу.
     <Чем  глубже  прыжок  в   зеленую  жуть  морской  пучины,   -   думал
Веезенмайер,   удобнее  устраиваясь  в  углу  большого  <майбаха>,  -  тем
сладостнее миг,  когда ты поднялся к небу, и вдохнул полной грудью воздух,
и увидел солнце в синих и вечных небесах.  Сейчас я увидел солнце.  Сейчас
можно закрыть глаза и  вздремнуть,  и  пусть мне во сне приснится матушка,
добрая моя и нежная мамми>.



        МАЛОДУШИЕ ЛЕЖАТЬ, КОГДА МОЖЕШЬ ПОДНЯТЬСЯ
     _____________________________________________________________________


     Наутро Везич пообещал Ладе купить билеты на самолет в  Швейцарию.  Он
дал ей слово,  что не предпримет ни одного шага,  который бы грозил не ему
уже теперь,  а им двоим. Однако он не мог до конца честно выполнить своего
обещания и  послать к  черту этот  бедлам,  который именовался королевской
Югославией,  забыть ужас,  который пришлось ему пережить в  эти дни (а что
может быть страшнее ужаса бессилия для натуры деятельной,  способной четко
и быстро мыслить). Желание уехать с Ладой существовало в нем неразделимо с
желанием сделать то,  что  он  мог и  обязан был сделать перед лицом своей
совести.
     Он понимал, что, не сделай он того, что предписывал ему долг, счастью
их будет постоянно грозить душевное терзание:  <Ты мог,  и  ты не стал,  и
этим своим <не стал> обрек на  мучительную гибель десятки,  а  то и  сотни
людей>.   Любовь,   возросшая   на   смерти;   счастье,   построенное   на
предательстве;   искренность,   рожденная  на  измене,   невозможны,   как
невозможно солнце в ночи.
     Бросив машину на  Власке,  под  Каптолом,  Везич прошел через шумный,
безмятежный, веселый, песенный Долаз, где женщины в бело-красном и мужчины
в  красно-черном крикливо продавали поделки из  дерева,  гусли,  шерстяные
расшитые наплечные чабанские сумки, старые ботинки, запонки, брюки, ручной
работы  сербские  опанки  -  кожаные  туфельки с  резко  загнутыми носами,
серебряные кольца, позолоченные браслеты, привезенные из Далмации, толстые
вязаные носки из Любляны;  салат,  макароны, фасоль, живую рыбу на льду; и
оказался  в  темной  маленькой  улочке.  Тишина  этой  некогда  оживленной
торговой  улицы  испугала его:  в  витринах было  пусто,  двери  магазинов
открыты,  на полу шелестели бумаги,  видимо, дома были брошены владельцами
сегодняшней ночью.
     Здесь, в центре старого Загреба, среди ссудных контор, дорогих ателье
и  ювелирных  магазинов чудом  затесалась парикмахерская Янко  Вайсфельда.
Везич  любил  приходить к  нему  стричься.  Он  слушал  болтовню  старика,
исподволь  советуясь с  ним,  не  впрямую,  естественно,  а  лишь  задавая
вопросы,  ответы на которые помогали ему по-своему думать о замысленных им
делах.
     Он и сейчас хотел посидеть у Вайсфельда и попросить старика причесать
его как можно тщательнее,  сделать массаж,  чтобы выглядел он ухоженным, и
пока  старик,  хищно  поигрывая золингенской бритвой,  будет  скоблить его
щеки,  он соберется,  расслабившись поначалу, а потом появится среди своих
коллег таким,  каким  его  обычно привыкли видеть.  Он  не  мог  теперь не
появиться  в  управлении,  поскольку  Родыгин  сказал  ему  о  Кершовани и
Цесарце,  которых арестовали.  В  былые  времена он  гордился этими своими
противниками,  учился у  них методу мышления,  и  сейчас -  он  твердо был
убежден в этом - место им в газетах, на митингах, в университете, но никак
не в темнице.
     <В  газетах,  -  усмехнулся он,  вспомнив <Утрени лист>,  <Хорватский
дневник> и  <Обзор>.  -  Газеты печатают слащавые романы с  продолжением о
<чистой любви>,  сообщают о выставке новых мод из Виши, передают сплетни о
том,  что сейчас носят американские миллионеры,  и ни слова о том, что нас
ждет, ни слова...>
     Шагая  по  пустой,  тихой,  узкой -  раскинь руки,  упрешься в  стены
противостоящих друг другу домов -  улочке,  Везич думал, что зря он пришел
сюда,  что Янка Вайсфельда тоже,  наверное,  уже нет, как и всех почти его
соплеменников,  но  он  ошибся:  старик стоял  на  пороге парикмахерской и
сосредоточенно курил  сигарету,  внимательно наблюдая за  тем,  как  огонь
медленно,  сжимающимся  черно-красным  ободком  пожирал  бумагу  и  табак,
превращая их в серый пепел.
     - Шолом! - сказал Везич.
     - Хайль Гитлер, - отозвался тот.
     - Побреемся?
     - Первый клиент за два дня. Извольте садиться, господин полковник.
     Везич сел  в  кресло;  Янко,  взмахнув голубоватой простыней над  его
головой, ловко укрыл ею полковника, заметив:
     - Все  парикмахеры пользуются белыми простынками,  а  мне  белый цвет
напоминает саван, и поэтому я прошу Фиру подсинять простыни.
     - Что у вас тут случилось?
     - Исход, - пожал плечами Вайсфельд. - Разве не ясно?
     -- А в чем дело?
     - Не надо мне делать глазами,  полковник.  Не надо.  Я старый еврей с
головой на  плечах.  Уж кому как не вам должно быть известно,  что шестого
апреля сюда прыгнут парашютисты Адольфа.
     - Это точные сведения? - улыбнулся Везич.
     - Это точные сведения.  Иначе бы  евреев никто не заставил давиться в
сплитском порту, чтобы бежать в Испанию или Америку.
     - А почему вы не в сплитском порту?
     Вайсфельд быстро намылил мягким указательным пальцем левой руки  щеки
Везича и ответил:
     - Потому что уехали те, которым было на что уезжать. А на что уезжать
мне?  Из  обстриженных волос денег не сделаешь,  даже если их продавать на
щетину в магазин щеток Младена Рухимовича.
     - Кто сказал, что шестого будет десант?
     - Верные люди. Просто так банкиры не убегают.
     - Ну и что будет?
     - Это вы  меня спрашиваете?  -  мелко засмеялся Янко.  -  Это он меня
спрашивает,  что будет! Люди рождаются людьми, просто людьми, полковник, и
только папы и  мамы делают их  католиками,  иудеями или  православными!  В
наследство от родителей люди получают горе или радость. Только не думайте,
что Адольф даст радость хорватским католикам за  то,  что они католики,  а
ему временами приходится целовать папу в зад,  чтобы тот не проклял его на
площади святого Петра!  Адольф -  главный покровитель невежества,  и  если
папа скажет об  этом вслух,  всем станет ясно,  что он самый жестокий враг
людей,  потому что тот,  кто создал варваров и  невежд,  кто опекает их  и
говорит им, что они всегда и во всем правы, тот хуже Ирода и хуже Иуды. Вы
думаете,   что  невежды  Гитлера  будут  гладить  по   головке  хорватских
католиков?  Так нет. Хоть вы и католики, но говорите не по-немецки и песни
ваши очень похожи на  русские.  Моя  бабушка из  Гомеля,  так она мне пела
русские песни. Они такие же грустные, как ваши. Массаж будем делать?
     - Да. Собираетесь остаться здесь?
     - У вас есть другое предложение?
     - Идите в Сплит пешком.
     - Спасибо. С дедом, которому девяносто три года, и с внучкой, которой
два месяца.  Спасибо.  А в Сплите кричать капитану:  <Возьмите меня, я вас
буду бесплатно стричь!>  И  чем  я  буду кормить жену,  деда,  трех дочек,
ублюдка зятя и  двух внучек,  пока мы станем тащиться в Сплит?  Показывать
фокусы?  Глотать огонь я не умею. Я умею стричь и брить, полковник... А...
Что это мы  говорим на  такую грустную тему?  Вайсфельд и  есть Вайсфельд.
Туда ему и дорога!  Лучше поговорим о вас. Я думаю, вы не оставите бедного
Вайсфельда, когда здесь будет новая власть. Как вы нужны новой власти, так
и я нужен вам.
     - Вайсфельд,  и  все-таки  вам  лучше  уйти.  Продайте  свое  кольцо,
продайте парикмахерскую и уходите. Хоть в Италию - дуче итальянских евреев
не считает евреями.
     - Так ведь я не итальянский еврей, а славянский! Зачем же дуче давать
мне карточку на маргарин?! Слушайте, полковник, лучше поговорим о вас! Обо
мне и думать тошно,  не то что говорить.  Наши древние считали,  что после
смерти темнота и пустота и мечтать надо только о наградах и счастье в этой
жизни.  Ну так будет темнота!  Как будто сейчас у  меня очень много света!
Все  нормальные  люди  открывают  свои  парикмахерские в  шесть  часов,  а
Вайсфельд открывает в пять.  Почему?  Потому что,  конечно же, этот старик
хочет побольше награбастать денег.  А  Вайсфельд спит со своей старухой на
двухэтажных нарах,  и снизу на него пускает газ дед,  а на кушетке дочка и
ублюдок зять,  и я должен то и дело закрывать внучек одеялками, потому что
они беспокойные во сне...  А  здесь я царь!  Здесь мое кресло!  Здесь есть
окно  с  нарисованным красавцем.  Я  отдыхаю  здесь.  Человек  -  странное
существо, полковник. Он ищет страдание. Наверное, он думает, что страдание
угодно  богу,  потому  что  тот  никогда не  улыбался.  Вы  же  видели его
фотографии -  он всегда серьезен или чуть не плачет от любви к нам. Ну так
и  я  пострадаю.  Пострадаю на свете,  а успокоюсь в темноте.  Бриллиантин
положим?
     - Положим.
     Везич достал из кармана ключ от ателье,  где жила Лада. Ателье завтра
останется пустым.  Сейчас, перед тем как пройти в управление, он поедет за
билетами в Швейцарию.  А в ателье пусть живет Вайсфельд.  Пусть проживет в
нем столько, сколько ему отпущено прожить.
     - Держите,  -  сказал  Везич,  протягивая ключ.  -  Запомните  адрес:
Пантовчакова улица, семь. Третий этаж. Там только одна дверь. Документы на
квартиру вы  найдете на  столе.  Приходите завтра утром.  Можете жить там,
Янко,
     - Полковник решил сказать <адье> славянской родине?
     - Молчи,   -   грустно  усмехнулся  Везич,   погладив  Вайсфельда  по
старческой,  собранной добрыми морщинками щеке.  - Руки целовать должен, а
еще гадости бормочет.
     - Спасибо за  ключи,  полковник.  Спасибо.  Только  не  надо  их  мне
оставлять.  Так я просто несчастный еврей, а если я поселюсь в вашем доме,
я  стану евреем,  которого надо обязательно растоптать.  Лучше я  не  буду
нервировать новую власть.  Лучше я буду спать на двухэтажных нарах. Оттуда
спокойнее уходить в темноту, чем из вашей квартиры, где, я надеюсь, есть и
сортир и зад не обмораживается зимой, когда ветер продувает сквозь доски.
     В   управление  Везич   вошел  именно  так,   как   и   хотел  войти:
рассеянно-небрежно,  с  легкой  улыбкой на  лице.  Он  шел  по  коридорам,
опасаясь  увидеть  тот   о с о б ы й   в з г л я д   сослуживцев,  которым
отмечен обреченный,  но по коридорам  быстро  пробегали  офицеры,  мельком
кивали ему, и никто не обращал на него внимания.
     Везич вошел в свой кабинет, постоял мгновение, не двигаясь, словно бы
приходя в себя после изнурительной погони,  и только потом обвел медленным
взглядом стол,  шкафы, кресла и увидел, что сейф взломан, а стальная дверь
с  набором секретных замков безжизненно и  криво  висит на  одной створке,
словно символизируя бессилие брони перед силой слабых человеческих рук.
     И снова страх холодно сдавил сердце.
     <Зачем я пришел сюда?  -  подумал Везич.  - Они ведь могут взять меня
прямо здесь и  бросить в  подвал.  Или отвезти в Керестинец.  Или передать
Коваличу.  Или вызвать <селячку стражу>.  Реши я  остаться в Югославии,  я
должен был бы прийти сюда,  явиться к генералу, доложить ему о случившемся
и попросить санкцию на продолжение работы против немцев. А я бегу. Зачем я
здесь?>
     Он подошел к  телефону и набрал номер Штирлица.  По-прежнему ник