земель  и  два  километра  пляжа на Адриатике - около Задара и в
районе Неума.  Причем - что еще важно - он ругал  власть  справа,  обвиняя
руководителей в  с л а б о с т и.  За  ту  критику,  которой  подвергалось
правительство в коммунистической прессе,  редакторов  сажали  в  тюрьму  и
гноили  в  концентрационных  лагерях;  Илия Шумундич,  выступая с критикой
недостатков,  при этом появлялся на приемах,  подолгу беседовал  во  время
файф-о-клоков  с  министрами,  завоевав  себе  редкостное  право считаться
всеобщим <анфан терриблем>.  Видимо,  умные <власти предержащие> понимали,
что эта <критика имущего>,  несмотря на внешнюю резкость, служила их делу,
потому  что  Илией Шумундичем  двигала  тревога  за  с е б я,  за  с в о е
благополучие,  за   с в о ю  землю,  за   с в о й   замок  в  горах,  куда
приезжали его друзья по субботам,  за  с в о и  дома  на  побережье  и  за
с в о и  картины в городских апартаментах.  Своими фельетонами при всей их
резкости Шумундич не столько расшатывал  устои,  как  казалось  некоторым,
сколько понуждал власть к действию; он науськивал: <Ату их?> Ату всех тех,
кто не мог противостоять крамоле, инакомыслию, требованию реформ! Ату всех
тех,  кто лишь болтает,  вместо того чтобы стрелять,  сажать и сворачивать
головы болтунам и мечтателям!
     По  форме своей яростные,  ниспровергающие все и  вся,  фельетоны его
были обращены к обывателю,  который всегда и везде хочет   г а р а н т и й
тому статус-кво,  которого  он  достиг  годами тяжкого труда,  а ведь лишь
статус-кво  этих  обывателей,  для  которых  ореховый  гарнитур  -   венец
жизненного  успеха,  единственно  надежная  гарантия  благополучия истинно
имущих.
     Когда   однажды   Шумундич   опубликовал  особенно   злой   фельетон,
направленный против  железнодорожного начальства,  и  дело  это  дошло  до
Белграда, заместитель премьера сказал министру внутренних дел:
     - Вы  б  не  крови его  требовали,  дорогие мои  держатели устоев,  а
посоветовали умным  людям  в  Загребе подсказывать Шумундичу такие темы  и
такие  фамилии,  против которых в  настоящий момент имеет смысл выступить.
Зачем отдавать ему на откуп инициативу? А так и он будет доволен, и мы. Он
тем, что вы ему нервы не мотаете, мы - потому что он не станет отходить от
нашей линии в частностях.
     С тех пор с Шумундичем работали умно и осторожно; он получал темы для
своих  фельетонов после того,  как  целесообразность их  была  выверена на
самом высоком уровне.
     ...Иван Шох разбудил Шумундича, и тот не обиделся, потому что дружили
они  последние два года неразлучно,  извлекая из  дружбы этой определенную
корысть: Илия опубликовал несколько фельетонов против операций тех банков,
которые вели давнюю конкурентную борьбу с  его дядьками;  в  свою очередь,
сплитское издательство,  пакет  акций  которого был  куплен родственниками
Шумундича, издало книгу Ивана Шоха <Песни гнева>.
     - Не бранись,  брат,  что я тебе спать не дал,  -  сказал Иван.  - Но
такого материала, какой я сейчас притащил, у тебя еще не было.
     ...Через  полтора часа  Илия  передал Ивану  Шоху  фельетон <Кто  нас
судит?>.  Фамилия Везича,  впрочем, не называлась, но <некий г-н полковник
полиции по имени Петар> расписывался Шумундичем как развратник,  погрязший
в пороке.  Фельетон был злым и остроумным.  Шел рассказ о <г-не полковнике
Петаре>> презревшем все  нормы и  правила приличия,  и  вывод был  крутым:
<Либо нас будет карать праведник,  и тогда пусть карает,  лишь бы карал по
закону,  либо мы  будем отданы в  руки лицемеров,  напяливших на себя тогу
судьи,  забытую в  доме терпимости во  время незапланированной полицейской
облавы, - при нашей организации охранного дела и такое возможно!>
     С  этим фельетоном Шох решил сразу же ехать в  редакцию,  но было уже
четыре часа утра,  и  он  отправился домой,  а  когда проснулся в  восемь,
поехал не к  Ушеничнику,  а в германское консульство.  Там старый приятель
Шоха пресс-аташе Отто Миттельхаммер ознакомился с  материалами и задумчиво
сказал:
     - Погодите с публикованием, мой дорогой Шох. До вечера хотя бы.
     - Время не упустить бы...
     - Время работает на вас,  материал-то великолепный.  Но,  поскольку к
этому делу в какой-то мере причастен один наш коллега, давайте подключим к
вам кого-нибудь из его группы, а?
     ...Выслушав Миттельхаммера, оберштурмбанфюрер Фохт сразу же подумал о
Штирлице. Он часто думал о нем, гадая, сообщит он руководству об инциденте
с  Косоричем или  будет молчать.  Сам Фохт о  случившемся никому ничего не
докладывал: ни о том, почему покончил с собой югославский подполковник, ни
о том, как его самого перехватил на улице Везич. Он ждал развития событий,
полагая,  что  в  большом исчезает малое.  Однако сейчас удача сама шла  к
нему.  Это  нешуточное дело -  ломать Везича;  на  этом недолго самому шею
сломать.  Так вот,  пусть этим делом занимается Штирлиц.  Есть шанс с  ним
поквитаться.  Он,  Фохт,  конечно, спасет Штирлица и выведет из-под удара,
если Везич загонит в  угол <партайгеноссе> из VI управления.  Но они тогда
будут уравнены <в провалах>. А если Штирлиц уже сообщил о случившемся, тем
хуже для него.  В случае,  если Везич начнет побеждать,  он, Фохт, поможет
ему  Штирлица добить.  Только так,  и  никак иначе,  отстаивать себя  надо
любыми путями, иначе сомнут, пройдутся сапогами, костей не соберешь...


     ...Через   полчаса  Штирлиц  познакомился  с   Иваном  Шохом  и   его
материалами о Везиче.



        ПРЕИМУЩЕСТВА ОДИНОЧЕСТВА
     _____________________________________________________________________


     ...Звонимир Взик приехал домой в  десять часов вечера.  Обычно раньше
двух он теперь из редакции не возвращался, дожидаясь выхода всех полос, но
сегодня  раскалывалась  голова,   глаза  резало  так,  что  они  постоянно
слезились,  и Взик решил отоспаться. Он чувствовал, что, видимо, ближайшие
дни  будут особенно напряженными,  возможно решающими для судеб страны,  и
тогда об отдыхе вообще не может быть речи...
     Няня,  приглашенная в дом ухаживать за сыном,  сказала,  что <госпожа
уехала к тетушке и просила не беспокоиться,  если задержится, потому что у
старушки плохо с сердцем>.  Взик поужинал,  машинально пролистал последние
английские и немецкие газеты,  захваченные из редакции, и пошел в спальню.
Он заснул сразу же, как только голова его коснулась подушки. Ему приснился
дикий сон:  будто он  ныряет,  и  его окружают тысячи рыб,  и  он пытается
продраться сквозь их скользкие тела, и видит светлое у себя над головой, и
понимает,  что  за  этим  близким  пузырчатым светлым начинается небо,  но
жирные,  медлительные карпы не  дают  ему  выбраться наверх.  Почувствовав
тяжелое удушье,  Взик испуганно закричал и  проснулся.  Кровать Ганны была
пуста. Он посмотрел на часы, стрелки показывали три.
     - Ганна, - тихо позвал он. - Ганна...
     В квартире было тихо,  никто не отозвался. Он поднялся, накинул халат
и  пошел  в  детскую.  Няня  похрапывала  на  тахте,  и  пальцы  ее  ноги,
выпроставшейся из-под одеяла,  странно шевелились,  будто по пятке ползала
муха и нудно щекотала кожу.
     Взик вернулся к себе,  быстро оделся и,  шнуруя ботинки похолодевшими
пальцами,  испуганно подумал:  <От  тетки надо возвращаться через пустыри,
господи!>  Он представил себе,  как Ганна лежит,  испоганенная и холодная,
маленькая нежная женщина, которую он так часто обижал, не желая того, тем,
что  смотрел сквозь  нее,  собираясь с  мыслями перед  началом атаки,  ибо
каждый день он поднимался в  атаку;  тем,  что мимоходом спал с  какими-то
бабенками, если Ганна замыкалась в себе и презрительно улыбалась; тем, что
перенес всю прежнюю свою любовь к ней на сына.  Он вначале считал, что ему
редкостно повезло в  жизни,  ему  казалось,  что  Ганна относится к  числу
женщин-друзей,  которые все понимают.  Когда он  сказал ей  об  этом,  она
ответила: <Я не такая сильная, Звонимир. Я не старше тебя и не умней, и ты
не гений, которого можно любить, как ребенка, и, как ребенку, все прощать.
Я  люблю тебя как мужчину.  Вернее,  как мужа.  И все.  И не думай,  что я
соглашусь принимать тебя  таким,  каков ты  есть.  Можешь делать все,  что
угодно, но я ничего и никогда не должна знать об этом>.
     ...Взик  спустился вниз  и  выгнал из  гаража свой <БМВ>.  <Надо было
сразу ехать за ней,  сразу, как только пришел. Она там сидела и ждала, что
я забеспокоюсь и приеду, а я бухнулся спать, как последняя скотина>.
     Взик  относился к  тому типу мужчин,  которые легко обижаются,  долго
отходят,  но,  отойдя, начинают заново анализировать происшедшее и склонны
большую часть вины,  если даже не всю,  взять на себя.  А потом он и вовсе
забывал обиду,  потому что ежедневно и  ежечасно занимался делом,  думал о
нем  и  был  ему  подчинен,  как всякий истинный газетчик,  целиком и  без
остатка.
     - Боже мой! - всплеснула руками заспанная, в ночном халате тетушка. -
Что случилось?
     - Ганна давно ушла?
     - Ганна?  Она не была у меня се...  Хотя, - женщина вдруг осеклась, -
может,  она приходила,  когда я была у Николы.  А что случилось, Звонимир?
Что случилось?
     Взик устало и презрительно усмехнулся.
     - Ничего. Ровным счетом ничего.
     Но в машине он подумал,  что, видимо, нянька перепутала что-нибудь, и
поехал  к  своей  тетке,  в  другой конец  города,  к  Саймишту,  на  углу
Звонимировой,  но и  там Ганна не появлялась,  и он по инерции уже зашел в
полицейский участок и спросил,  не было ли каких несчастных случаев, и ему
ответили,  что никаких несчастных случаев не зарегистрировано, да и трудно
им сейчас быть, потому что город патрулируется не только службами порядка,
но и войсками.
     Когда он  вернулся домой,  Ганна встретила его  злым  вопросом -  она
лежала в кровати, натянув одеяло до подбородка:
     - Что, в редакции уже перешли на ночной график?
     Она  даже  не  зажигала света,  когда  пришла  домой,  поэтому  и  не
заметила,  что кровать Звонимира не  просто раскрыта,  как это делает няня
вечером,  а  измята  спавшим человеком.  Она  пришла  поздно  потому,  что
провожала Мийо на аэродром. Она так и не смогла решиться уйти от мужа. Они
договорились, что она попросит Звонимира отправить ее с Мирко не в горы, а
в  Швейцарию,  если  он  действительно боится начала войны.  Они  чуть  не
опоздали на  аэродром,  потому что Ганна не могла оторваться от Мийо.  Они
лежали,  обнявшись,  почти весь  день и  только подходили к  столу,  чтобы
выпить воды,  и  снова возвращались на  кровать,  и  она целовала его шею,
плечи, подбородок и шептала солеными от слез губами:
     - Господи, как же я люблю тебя, Мийо, как я тебя люблю...
     Мийо внезапно насторожил этот истеризм,  он  считал Ганну спокойной и
рассудительной и  поэтому в  глубине души даже рад был сейчас,  что улетит
один,  ибо его испугали ее бесконечные рассказы о сыне,  о том,  какой это
замечательный мальчик, какой умница, а Мийо хотел, чтобы она любила одного
лишь его,  он не привык делить свою любовь с кем бы то ни было, но он тоже
обнимал Ганну и гладил ее волосы,  задумчиво глядя в потолок, показавшийся
ему вдруг грязным и бесстыдным.
     - Как тетушка? - спросил Звонимир.
     - Ей лучше,  - ответила Ганна и зажмурилась: до того ей неприятен был
сейчас  голос  Звонимира и  весь  он  -  маленький,  с  обвисшим животом и
толстой, вечно потной шеей. Она снова увидела Мийо, услыхала его рокочущий
добрый бас и  показалась себе до того одинокой и никому не нужной,  что ей
захотелось вскочить,  взять сына,  и  броситься на аэродром,  и улететь на
первом  же  самолете,  и  обогнать Мийо,  и  встретить его  в  Лозанне,  и
почувствовать на себе его тяжелые,  сильные руки,  и подняться на цыпочки,
чтобы дотянуться до его острого подбородка.
     - Слушай,  ты, сука, - медленно сказал Взик, чувствуя, как тяжело ему
произносить слова из-за того, что скулы стянуло оскоминой, будто он наелся
незрелых лимонов,  - сейчас же одевайся и уходи отсюда вон! К тетушке! Она
просила передать, что давно хотела повидать тебя! Шлюха!
     ...Скандал кончился лишь  под  утро.  Взик сел  в  машину и  поехал в
редакцию.  Дверь в здание, где помещался его кабинет, была заперта. Раньше
после  скандала  он  закатывался  в  притон,  и  чувство  собственной вины
позволяло ему быстрей помириться с Ганной.  Но сейчас,  поняв, что все это
время жена была неверна ему,  и,  видимо,  не просто неверна, а влюблена в
кого-то другого, Взик испытывал чувство яростного, но бессильного гнева.
     Он  пришел в  свой  кабинет,  когда ожило здание,  где  его  редакция
занимала третий этаж,  и  долго сидел за  столом,  обхватив голову руками,
пока  не  раздался первый телефонный звонок,  неожиданный в  такое  раннее
время.
     - Проказник?!  -  пророкотал Везич.  -  Бандит пера?! Сейчас я буду у
тебя, хорошо?
     Взик хотел ответить,  что приезжать не  надо,  но  какой-то  странный
паралич воли помешал ему,  и он лениво ответил,  что ждет Петара и конечно
же будет рад повидать его.
     ...Решение  Везича  странным  образом  повторяло именно  то,  к  чему
одновременно с  ним  пришел  Иван  Шох.  Он  хотел  опубликовать в  газете
Звонимира Взика  материал о  незаконной деятельности группы  Веезенмайера:
гибель    Косорича,    оставившего   посмертное   письмо;    контакты    с
<культурбундом>;   тайные  встречи  с   лицами,   которые  так  или  иначе
подозревались в связях с усташами. Везич понимал, что опубликование такого
материала  связано  с   риском.   Однако,   считал   он,   то   отсутствие
определенности,  которое наблюдалось во  всех  сферах  общественной жизни,
неминуемо  должно  привести  к  появлению  новой  линии.  Этого  требовали
демонстранты на улицах, студенты в университетах, рабочие в цехах заводов.
Надо  было <подтолкнуть> правительство к  такого рода решению,  открытому,
ясному и  утвержденному законом.  Бюрократическая машина,  мешавшая Везичу
представить его материал непосредственно правительству, разброд и вихляние
аппарата заставляли предпринять крайний шаг.  Везич был убежден в том, что
лишь  создание единого фронта  может  помочь  стране  выйти  из  кризиса и
организовать оборону,  а то,  что обороняться придется,  и,  может быть, в
самые ближайшие недели, сомнения у него не вызывало. Если же страна станет
единым лагерем,  дело  до  вооруженного столкновения с  Гитлером может  не
дойти:  с таким противником,  как он, совладать трудно, лучше договориться
миром на  условиях,  которые взаимно приемлемы и  не  обращены на унижение
государственного достоинства.
     Ночью он сказал Ладе:
     - Золотко, а ведь с меня могут снять голову,
     - Ой,  пожалуйста, не надо, - сонно улыбнулась она, - я полюбила тебя
именно за голову,
     - А за остальное?
     - Остальное было  потом.  Остальное важно  только для  дур.  Так  мне
кажется.
     - Тебе остальное не нужно?
     - Нет,  нужно,  конечно,  но  можно обойтись,  -  она усмехнулась,  -
какое-то время, во всяком случае. А за что снимут голову? За Веезенмайера?
     - Да.
     - А можно его не трогать?
     - Можно.
     - И что тогда будет?
     - Ничего. Голова останется на месте. Страну, правда, могут растащить.
     - Ты не король.  Примеряй свое на себя.  Тебе будет очень плохо, если
ты решишь его не трогать?
     - Очень.
     - Почему?
     - Я  буду  чувствовать свою  жалкость.  Такое,  наверное,  испытывает
старый муж, когда его молодая жена возвращается от любовника.
     - Противно чувствовать себя старым мужем?
     - Ужасно противно, - ответил Везич и обнял Ладу. Он ощущал себя рядом
с  ней сильным,  спокойным и очень нужным людям,  потому что знал,  как он
нужен ей.  Ладе, и как ей хорошо с ним, и как ему спокойно с ней, и как он
не ревнует ее к тому, что у нее было, потому что это все выдуманные химеры
- прошлое; есть лишь одна реальность - настоящее, этому и нужно верить, во
имя этого только и стоит жить.
     А  жить,  ощущая свою  слабость и  зависимость от  воли других людей,
маленьких, подлых, служащих идее зла, совсем уже невозможно, особенно если
ты свободен и  рядом с  тобой такая женщина,  как Лада,  которая ничего не
хочет, кроме как плыть по реке и смотреть на берега...
     <Вообще-то людям определенных профессий,  - думал Везич, поднимаясь в
кабинет редактора,  -  нельзя  обзаводиться семьей.  Мне,  например,  надо
обзаводиться семьей,  чтобы быть настоящим полицейским чиновником и любяще
смотреть в  глаза  начальству,  слепо  выполнять приказы,  страшась только
одного:  потерять работу и  лишить семью куска хлеба.  Я  бы  гнал  людей,
подобных мне,  из  тайной  полиции:  надежнее любой  присяги  семья  с  ее
заботами.   А  вот  газетчику,   артисту,   художнику  нельзя,   наверное,
обзаводиться семьей,  потому что,  если  люди  этих профессий будут лишены
возможности рисковать - а их труд это всегда риск, ибо он экспериментален,
- они останутся на всю жизнь ремесленниками,  которые зарабатывают на хлеб
в том храме, где само понятие <заработок> звучит святотатством>.
     - Здравствуй,  Звонимир,  -  сказал он,  войдя к Взику.  - Ты что как
оплеванный?
     - Заметно?
     - Вполне.
     - Я порвал с Ганной.
     - Узнал о ее связи?
     - С кем? - насторожился Взик.
     - Я просто спрашиваю.
     - Ты что-нибудь знаешь?
     - Я  никогда не  вмешиваюсь в  семейные дела  моих друзей,  Звонимир.
Словом, если порвал, то правильно сделал.
     - Почему?
     - Потому что любая определенность лучше болота.  Слушай,  я к тебе по
срочному и важному делу. Оно значительно важней, чем твои дрязги с Ганной.
     Взик смотрел на  него с  вымученной улыбкой,  и  Везич понял,  что он
сейчас был несправедлив к  товарищу:  он говорил с  ним с  той высоты,  на
которую был вознесен любовью Лады, как человек, свободный в своих решениях
и  потому смелый в  мыслях,  отрешенный от того низменного,  что опутывает
людей, делая их рабами самих себя.
     - Я слушаю, - сказал Взик. - Продолжай, пожалуйста...
     - Прости меня,  Звонимир.  Я понимаю,  что тебе сейчас не до меня. Но
дело, по которому я пришел, касается всех нас.
     - Я слушаю, - повторил Взик, - говори.
     <Если он откажется,  -  понял Везич,  - а он может сейчас отказаться,
мне останется только одно - пойти к коммунистам. Не думал я, что они могут
пригодиться мне в таком качестве.  Но их газета выходит маленьким тиражом,
распространяется нелегально,  им не поверят. Нет, надо, чтобы все довел до
конца Взик, только он>.
     Взик  смотрел на  Петара,  но  тот  чувствовал,  что  слушает он  его
невнимательно,  и  в  глазах у  него не было той обычной живости,  которая
делала  Звонимира великолепным собеседником.  По  его  взгляду  и  по  его
реакции на рассказ можно было судить, насколько интересен он.
     - Звонимир, - сказал Везич, - а ведь ты меня не слушаешь.
     - Я слушаю.
     - Ты  понимаешь,  о  чем идет речь?  Или ты  весь в  себе и  в  своем
домашнем бедламе?!  Ну,  развелся, ну, ладно, ну, и хватит об этом! Мир не
исчез из-за того, что твоя жена живет с кем-то! Мир ведь продолжается!
     - Петар, я выполню все, о чем ты попросишь.
     - Я  прошу тебя  выслушать меня  и  написать после этого редакционную
статью...
     - Этого я сделать не смогу.
     - Ты не имеешь права не делать этого.
     - Петар,  человек не может прыгнуть выше себя.  Я привык к дрязгам, я
забывался за этим столом,  я был счастлив,  читая новый номер газеты,  и я
всегда был уверен,  что если у  Ганны и  есть какое-то  увлечение,  то это
увлечение чистое,  наивное, духовное, подобное моему постоянному увлечению
делом.  Но я не мог представить,  что все эти годы она так не любила меня,
обманывала изобретательно и  зло,  словно мстя за то,  что я когда-то смог
увлечь ее не аполлоновским торсом,  не зевсовой силой, а натиском мысли. Я
сломан сейчас,  Петар.  Я  быстро забываю обиду,  но  я  не  могу пережить
предательство.