тура снимет с  нас голову,  если мы  не  доставим вас в
тюрьму для первичного допроса, туда уже вызван следователь.
     Следователя в тюрьме не оказалось.  В кабинете,  куда привели Везича,
сидел майор Ковалич.


     Везич понял все в тот момент,  когда его обыскали в доме Иво.  Против
него велась операция, и он проиграл ее. Везич мог допустить всякое: и удар
в спину,  и провокацию,  и предательство в Белграде,  но представить себе,
что  его <возьмут> на  убийстве семьи несчастного журналиста,  который так
радовался,  когда  Взик  поручил ему  первый  ответственный репортаж,  он,
естественно, не мог.
     - Ну как? - спросил Ковалич.
     - Вы зря сунулись в это дело,  - ответил Везич. - Вы сейчас не просто
рискуете. Вы сейчас нарушаете присягу.
     - Не понял...
     - Я задержан?
     - Да.
     - На каком основании?
     - Вы задержаны по подозрению.
     - В чем?
     - Вы знали репортера Иво Илича?
     - Знал.
     - Где вы с ним познакомились?
     - Знаете  что,   майор,  целесообразно  вести  беседу  в  присутствии
адвоката.
     - Вы  крепко  подзабыли  процессуальный  кодекс,  Везич.  Беседу  нам
предстоит вести с  глазу на глаз.  Если бы я  проводил допрос,  тогда дело
другого рода.
     - Я бы хотел, чтобы наша беседа оказалась допросом.
     - Это завтра. Сегодня ничего не получится.
     - Отчего так?
     - Поздно.  Рабочий день кончился в три часа. Прокуратура не планирует
убийств.
     - А вы? Специально задержались?
     - Нет. Приходится работать за двоих - начальник болен.
     - Ковалич, лучше будет, если вы отпустите меня.
     - Сейчас?
     - Сейчас.
     - Вы бы могли отпустить подозреваемого? На моем месте вы отпустили бы
человека,  который пришел на квартиру,  где было совершено преступление? А
когда я задаю вам вопросы,  чтобы помочь делу, вы отказываетесь отвечать и
требуете адвоката.
     - Поставьте в известность о случившемся начальника управления.
     - Я знаю, что мне надлежит делать, Везич.
     - Вы хотите сказать, что генерал уже в курсе?
     - Вы, наверно, не раз говорили подопечным: <Здесь я задаю вопросы>?
     Везич ощутил бессильный гнев.
     <Только бы не сорваться,  -  подумал он.  - Они выигрывают время. Они
уже выиграли время>.
     - Если я отвечу на ваши вопросы, вы отпустите меня?
     - Это будет зависеть от вас.
     <Он здорово работает на них,  - подумал Везич. - Интересно, давно ли?
Сколько же людей они заставили служить себе?!>
     - У вас, видимо, есть предложение для меня? - спросил Везич.
     Ковалич перестал рисовать странные геометрические фигуры  и,  отложив
карандаш, внимательно и сострадающе посмотрел на Везича.
     - Предложения нет. Есть вопрос: с кем бы вы хотели увидеться?
     <Точно.  Он работает по их сценарию,  - понял Везич. - Но они чего-то
хотят от  меня.  Значит,  еще  не  все  потеряно.  Надо соглашаться.  Надо
соглашаться на все.  А  потом срочно в  Белград.  И  напрямую к  премьеру.
Должен же он думать о себе хотя бы?!>
     - Вы можете устроить мне встречу с любым человеком?
     - Допустим.
     - Допуск - понятие растяжимое.
     - Для вас могу устроить встречу с любым человеком.
     - Даже с иностранцем?
     - С иностранцем? - удивился Ковалич. - Это исключено.
     - А  найти моего приятеля в  городе и  сказать ему  лишь  одно  слово
<согласен> можете?
     - Кто этот человек?
     - Ковалич,  либо я  прекращу разговор и  попрошусь в камеру,  либо вы
ответите мне <да> или <нет>.
     - Я отвечу вам иначе. Я отвечу вам: боюсь, что уже поздно.
     Везич посмотрел на часы. Было семь часов сорок пять минут.
     - Еще не поздно, - сказал он. - Еще есть время.
     - Вы меня не так поняли.  Я сегодня занят.  Я не смогу выполнить вашу
просьбу сегодня. Но я выполню ее завтра, если вы сегодня изложите ее мне.
     - Хорошо,  -  согласился Везич, чувствуя, как у него занемели кончики
пальцев. - Я изложу вам сегодня мою просьбу. Мне надо, чтобы вы сейчас, не
позже  восьми  часов,  позвонили в  клуб  <Олень> и  попросили к  телефону
господина Штирлица...
     - Кто он такой?
     - Сотрудник доктора Веезенмайера.
     - А кто такой доктор Веезенмайер?
     - По-моему, это ответственный работник германской внешней торговли, -
медленно ответил Везич.
     - У  вас была санкция на контакт с представителями германской внешней
торговли?
     <Если он  записывает этот  разговор,  -  ужаснулся вдруг Везич,  -  я
попался и теперь выхода нет. Если я скажу ему, что у Веезенмайера контакты
с Мачеком в обход Белграда, меня уберут эти. Если не скажу, мои контакты с
немцами скомпрометируют меня в  глазах министра.  Все.  Я  в мышеловке.  А
может, он не записывает?>
     Везич не успел проконтролировать себя,  глаза его уперлись в  большую
отдушину справа на стене. Ковалич усмехнулся и повторил вопрос:
     - Так у вас есть санкция на контакты с противником?
     - Комбинация была  на  самом первом этапе,  -  откашлявшись,  ответил
Везич.  -  О  санкции могла идти речь в  том  случае,  если бы  я  добился
каких-либо результатов.
     - А вы не добились результатов?
     - Об  этом я  скажу Штирлицу или Веезенмайеру,  когда вы устроите мне
встречу с ними.  Только не думайте, что если погиб Иво Илич и похищены его
материалы, то все концы ушли в воду. Я всегда страхуюсь.
     - Вы говорите загадками, - ответил Ковалич и снова взглянул на часы.
     <Интересно,  он думает о том,  не кончилась ли пленка в диктофоне,  -
подумал Везич, - или прикидывает, стоит ли звонить в клуб <Олень>?>
     Фильм был странный, жизнь Моцарта казалась на экране слащавым лубком,
и Лада понимала,  что показывают огромную,  несправедливую,  кощунственную
неправду про  музыканта,  который,  подобно всем  великим,  страдал больше
других смертных,  но  тем не  менее ей  было приятно смотреть на  сильного
актера и видеть его красивых возлюбленных, которые интриговали между собой
за  право  обладания символом  гениальности,  носившим  к  тому  же  такое
грациозное имя - Вольфганг Амадей...
     Но когда начиналась музыка,  когда слащавые сцены в  гостиных сменяли
пейзажи и на поля,  тронутые закатной тяжелой дымкой,  ложилась осторожная
мелодия,  тогда  начиналось чудо  и  фильм делался принадлежностью каждого
сидевшего в зале,  потому что великое тем и отличается от обычного,  что в
равной   мере   принадлежит  счастливцу   и   обиженному,   влюбленному  и
отверженному -  словом, всем людям, имеющим способность воспринимать звуки
и внимать словам.
     Лада видела,  как ее соседки,  старушки с аккуратно уложенными белыми
кудельками,  утирали слезы,  зажав  в  птичьих кулачках скомканные носовые
платки.
     <Наверняка по краям вышиты цветочки,  -  машинально отметила Лада,  -
синие и красные.  И зря я над ними смеюсь. Пусть уж лучше плачут. Иначе бы
сплетничали,  сидя во дворе,  и порицали молодых за легкость нравов,  а на
самом деле за то,  что те молоды просто-напросто. Если бы они жили в одном
доме с  Моцартом,  нашептывали бы  его жене,  с  кем видится ее муж и  как
<предает> ее  со  шлюхами.  Я  наверняка для них шлюха.  Женщина,  которая
любит,  но при этом не отстояла семь минут у алтаря,  -  преступница. Этим
старухам все надо расставить по полочкам, как фарфоровые мисочки для круп.
И спаси бог, если в ту, где написано <манка>, попадет рис...>
     Она посмотрела на часы. Было десять. Петар обещал зайти за ней сюда в
девять тридцать.  Он  не зашел.  Значит,  что-то случилось.  Лада вышла из
кинотеатра и направилась в редакцию к Взику, как и просил Везич.
     <Никогда бы  не поверила,  что смогу сходить с  ума из-за мужчины,  -
подумала Лада.  - Наверное, это и есть любовь. Как несправедливо: любовь и
страдание>.
     ...Взик сначала Ладу не  принял.  Секретарша вышла из  его кабинета и
сказала,  что <господин директор занят и не может сейчас уделить время для
посетителя>.
     - Передайте  господину  директору,  что  я  от  полковника Везича,  -
попросила Лада. - Видимо, он не предупрежден о моем приходе.
     Секретарша снова уплыла в кабинет, и Ладе вдруг показалось, что Петар
сейчас войдет в  приемную.  Ощущение это  было таким явственным,  что  она
поднялась с  дивана и  подошла к двери.  Но в коридоре было пусто и только
уныло светились тусклые лампы над входом в туалет.
     - Куда же вы? - удивилась секретарша. - Господин директор ждет вас.
     ...Взик поднялся, предложил Ладе кресло, в котором утром сидел Везич,
и спросил:
     - Вы секретарь полковника?
     - Нет.
     - Кто вы?
     Лада пожала плечами.
     - Он  просил меня  прийти к  десяти,  если сам  не  вернется к  этому
времени.  Он просил меня проследить за тем, чтобы те материалы, которые он
дал  Иво,  были  напечатаны вами,  -  и  Лада  достала из  сумки несколько
страничек, написанных рукой Петара, - он был предусмотрителен.
     - Кто вы? - повторил Взик.


     Час   назад  Взика  допрашивали  чины  полиции  по   поводу  убийства
репортера.  Он не сразу понял,  когда ему сказали, что вся семья Иво Илича
вырезана,  а  младенца утопили в  корытце.  А  поняв,  что  Иво,  тихий  и
застенчивый,  ходивший в блестящем от старости костюме, погиб вместо него,
Взика,  погиб потому, что согласился сделать то, от чего отказался он сам,
Звонимир вышел в приемную и трясущейся рукой набрал домашний номер.
     - Ганна, - сказал он, - милая, у вас ничего не случилось?
     - <Милая>? - переспросила она с ледяной усмешкой.
     - Перестань,  Ганка,  перестань?  Не  отпирай никому дверь.  Слышишь!
Никому!  Убили моего сотрудника.  Вырезали всю его семью, потому что он...
Ясно тебе?! Никому не открывай дверь!
     Он положил трубку на рычаг осторожно, словно боясь резкостью движения
обидеть  жену,  и  вернулся в  кабинет к  полицейским чиновникам,  которые
опрашивали его заместителя и секретаря редакции.  Слушая вопросы,  которые
задавали полицейские,  Взик думал о  том,  что он  малодушная тварь и  что
убийство Иво на самом-то деле оказалось поводом,  который оправдывал его в
своих глазах, когда он решил позвонить Ганне.
     <Ну и что?  -  возражал он самому себе.  -  Да,  я люблю ее. Или свою
любовь к ней?  Может быть.  Не знаю. Но в такое страшное время нельзя быть
поврозь,  потому что это может погубить сына,  а  зачем мне жить,  если не
станет мальчика?>
     Взик даже зажмурился,  стал шумно передвигать графин с  водой с места
на  место,  но ничто не могло заглушить мысли,  которые жили теперь в  нем
прочно я цепко, как бациллы туберкулеза.
     <Я все время играл,  -  сказал себе Взик.  -  А теперь время истекло,
игра подошла к концу. Смерть Иво - это звонок в мою дверь>.


     - Кто вы? - повторил Взик свой вопрос.
     - Это важно? - Лада опять пожала плечами.
     - Важно.
     - Я люблю Везича.
     - Что с ним случилось?
     - Не знаю.
     - Вы звонили к нему на работу?
     - Его там нет. Он поехал на встречу с немцем.
     - С каким немцем?
     - Его фамилия Штирлиц. Он из группы Веезенмайера.
     - Чем вы докажете, что пришли по поручению Везича?
     - Вы сошли с ума? - спокойно удивилась Лада. - Петар мне говорил, что
вы его друг.
     - Именно поэтому я и задал вам этот вопрос.
     - Вы должны напечатать материалы Везича, - повторила Лада, закуривая.
- Я  передаю вам его просьбу и черновики.  Почему я должна доказывать вам,
что пришла от него?
     - Потому что  того репортера,  которому Везич утром показал этот свой
материал,  убили.  Его сына утопили в корыте.  Мать закололи шилом, а жене
перерезали горло.
     Лада  почувствовала,  как  мелко задрожала сигарета в  ее  руке.  Это
заметил и Взик.
     - Вам страшно за Везича?
     - Конечно.
     - А мне страшно за моего сына.
     - Вы подведете Везича, если не напечатаете этот материал.
     - А может быть, наоборот, спасу?
     - Может быть...
     - Вы  хорошо держитесь.  Моя жена на  вашем месте наверняка заплакала
бы.
     - В Другом месте это можно сделать и без свидетелей.
     - А может,  и не заплакала бы,  - скорее себе, чем Ладе, сказал Взик,
виновато улыбнувшись.
     - Заплакала бы.  Женам  положено плакать.  Что  же  мы  будем делать,
господин Взик?
     - Где он должен был встретиться с немцем?
     - В клубе <Олень>.
     - Поезжайте туда.
     - Вы не хотите составить мне компанию?
     - У меня идет номер. Я выпускаю газету.
     - А если Везича там нет? Стоит обратиться в полицию?
     - Стоит. Но вас спросят, кем вы приходитесь Петару.
     Лада вдруг вспомнила своих знакомых мужчин и  свое маленькое ателье и
подумала,  что теперь снова будет там одна или с  кем-нибудь еще,  похожим
вот на этого,  который рассказывал ей про то, что его жена заплакала бы. И
ощутила усталость.  <Господи,  какая же я была дура.  Когда он сказал, что
ему могут снять голову,  я должна была просить его не лезть в это дело,  я
должна была умолить его остаться со мной>.
     - Господин Взик,  вы должны исполнить просьбу Петара,  - тихо сказала
Лада.  -  Я  ничего не понимаю в  ваших делах,  но я знаю Везича.  Ему это
очень,  очень,  очень  нужно.  Пожалуйста,  не  поступайте так,  чтобы  он
разочаровался в вас...
     - Как вас зовут?
     - Лада.
     - Послушайте,  Лада.  Я бы ответил Петару так, как отвечу вам. Мы все
играем.  Все время играем.  Но, когда приходит смерть и ты знаешь, что она
пришла в результате твоей игры, начинается переоценка ценностей. Я не буду
этого печатать.  Не сердитесь.  У меня есть сын. Я не вправе рисковать его
жизнью. Если бы я был один, я бы сделал то, о чем вы просите.
     <Я сейчас врал себе, - понял Взик, глядя вслед Ладе. - Я бы не сделал
этого,  даже если бы был один.  Я  маленький трусливый лжец.  И нечего мне
корить Ганну>.


     Веезенмайер вызвал Штирлица в генеральное консульство около полуночи.
     - Как  вы  себя  чувствуете,   Штирлиц?   -   спросил  он,  участливо
разглядывая лицо собеседника. - Не очень устали от здешней нервотрепки?
     - Устал, признаться.
     - Я тоже. Нервы начинают сдавать. Сейчас бы домой, а?
     - Неплохо.
     - Хотите?
     - Конечно.
     - Я  с  радостью окажу вам  такую услугу,  только не  знаю,  как  это
получше сделать.  Может,  отправить вас  в  Берлин  как  проштрафившегося?
Пожурят,  побранят,  да и простят вскорости.  Зато отдохнете. Согласны? Не
станете на меня сердиться?
     - Я  не  знаю,   как  сердятся  на  начальство,  штандартенфюрер.  Не
научился.
     - На начальство сердятся точно так,  как сердятся в  детстве на отца:
исступленно, но молча, боготворя в глубине души.
     - Надо попробовать.
     - Я  вам предоставлю такую возможность.  Берите ручку и пишите на мое
имя рапорт.
     - Какой?
     - Вы  же хотите домой?  Вот и  пишите.  Или изложите мне причины,  по
которым вы  ослушались моего  приказа и  назначили Везичу встречу в  клубе
<Олень>.  И  то и другое означает ваш немедленный от®езд в рейх.  В первом
случае  вас  будут  бранить за  дезертирство,  во  втором -  за  нарушение
приказа. Даю вам право выбора.
     - И я тоже.
     - Что?!
     - Я тоже даю вам право выбора.
     - Штирлиц...
     - Ау, - улыбнулся Штирлиц, - вот уже сорок один год я ношу это имя.
     - Вы понимаете, что говорите?
     - Понимаю.  А  чтобы вы поняли меня,  нам придется пригласить в  этот
кабинет генерального консула,  и  он подтвердит получение мною шифровки от
Гейдриха, а потом я об®ясню вам, что было в той шифровке.
     - Что было в той шифровке?
     - Значит, можно не приглашать Фрейндта? Вы мне верите на слово?
     - Я всегда верил вам на слово.
     - В  шифровке  содержалась санкция  на  мои  действия,  связанные,  в
частности, с Везичем. Он нужен Берлину.
     - У вас есть связь с Берлином помимо меня?
     - Я  человек служивый,  штандартенфюрер,  я  привык подчиняться моему
начальству...
     - А я кто вам?
     - Вот я и сказал:  привык подчиняться моему начальству. Я не говорил,
что  не  считаю вас  начальником.  Много лет  моим начальником был  другой
человек, теперь вы, я прикомандирован к вам, вы здесь мой руководитель.
     - Не я, - поправил его Веезенмайер. - Фохт, а не я.
     - Фохту теперь трудно. Он скорее ваш сотрудник, а не мой начальник. Я
не уважаю тех начальников, которые проваливают операцию, играя на себя.
     - Какую операцию провалил Фохт?
     - Операцию с подполковником Косоричем. С тем, что застрелился. Боюсь,
он не доложил вам об этом.
     - А в чем там было дело?
     - Вы  его  спросите,  в  чем там было дело.  Или Везича,  у  которого
хранится посмертное письмо Косорича. Там четко сказано.
     - Везич в тюрьме,  -  отрезал Веезенмайер. Лицо его дрогнуло, видимо,
он сказал об этом,  не желая того.  Он не считал Штирлица врагом,  поэтому
контролировал себя  до  той  меры,  чтобы  правильно вести  свою  партию в
разговоре, получая от этого некий допинг власти, столь необходимый ему для
завтрашних бесед с разного рода лицами,  которые будут помогать Германии в
ближайшие дни, а особенно после вторжения.
     - Вот и плохо,  -  сказал Штирлиц. - А что, если он доведет письмо до
всеобщего сведения?  И  все  остальное,  что  собрано у  него против нашей
группы?  Что,  если его арест лишь сигнал сообщникам? Что, если лишь этого
ждет их МИД?
     - Ну и пусть ждет! Мы хозяева положения, Штирлиц.
     - Нет,  штандартенфюрер.  Мы пока еще не хозяева положения. Мы станем
ими,  когда  в  Хорватии на  всех  ключевых постах -  в  армии,  разведке,
промышленности -  будут  наши  люди,  вне  зависимости от  того,  кто  ими
формально руководит -  Мачек,  Павелич или  кто-либо третий,  имя не  суть
важно. Каста друзей дороже одного Квислинга.
     <Если  бы  не  было  постоянной мышиной возни  среди них,  -  подумал
Штирлиц,  глядя на задумчивое лицо Веезенмайера, - если бы не сталкивались
постоянно честолюбие,  корысть,  личные интересы,  я  бы  не  смог столько
времени работать в этом нацистском бардаке>.
     - Вы  убеждены  в  том,   что  завербуете  Везича?   -  тихо  спросил
Веезенмайер.
     - Убежден в том, что он станет моим другом.
     - Вашим?
     - Моим.
     - Недавно вы говорили, что не умеете отделять <своего> от <нашего>.
     - Не умею. Став моим другом, он сразу же превратится в нашего друга.
     - И в моего тоже?
     - Да.  Я  готов внести коррективу:  он станет моим и  вашим,  то есть
нашим другом.
     - Договорились.  Я  с  первой минуты знакомства сразу же отметил вас,
Штирлиц. Но, если Везич не станет вашим другом, вам придется самому решить
его судьбу. Согласны?
     - Что делать? Согласен.
     - Ну и прекрасно. Пишите на мое имя рапорт.
     - Проситься домой?
     - Это будет зависеть от  того,  как вы  выполните работу.  А  сначала
пишите рапорт с изложением причин, по которым вам хочется довести операцию
с  Везичем до конца.  Вашим методом,  а  не нашим.  У вас есть документ из
Берлина, а мне нужен документ от вас.
     <А вот сейчас я заигрался, - понял Штирлиц. - Теперь я не могу задать
Веезенмайеру вопрос,  который  собирался  задать  ему  в  свете  беседы  с
Везичем. И отступать поздно>.
     ...Рассуждая  о   Везиче  и   его   судьбе  в   системе  югославского
государства,  Штирлиц исходил из  того,  что чем большее количество людей,
населяющих то  или  иное государство,  нуждается в  гарантированной защите
своих  интересов,   тем  сильнее  государственная  власть  и  тем  большим
авторитетом она пользуется, являясь выразителем интересов большинства.
     Однако сплошь и  рядом этот об®ективный закон не учитывается здешними
лидерами.  Происходит это,  видимо,  оттого,  что власть становится своего
рода самоцелью,  в  то  время когда она  есть не  что иное,  как выражение
исторической и  экономической необходимости,  рожденной  уровнем  развития
производительных    сил,    национальным    укладом    и    географическим
месторасположением страны.
     Подчас  вместо  того,  чтобы  заинтересовать  подданных  во  всеобщем
производстве