дцать лет.  И  если сейчас я  не  сломаю его,  если он  не
поймет,  что  от  меня зависит его  судьба,  -  с  ним  потом будет трудно
ладить>.
     Муссолини,  по-прежнему не  произнося ни  слова,  указал  Павеличу на
кресло возле большого стола.  Тот молча поклонился и  сел,  сложив руки на
коленях.  Пальцы его продолжали то и  дело сжиматься в  кулак,  и костяшки
становились белыми, и Муссолини подумал опасливо: <Видимо, истерик...>
     - Далмация?  - после продолжительного молчания, которое стало тяжелым
и неестественным, полувопросительно и негромко произнес дуче.
     - Хорватская,  -  сразу  же,  словно  ожидая этого  вопроса,  ответил
Павелич,  и голос его показался Муссолини другим,  отличным от того, когда
поглавник выступал по радио.
     - Далмация,  -  снова  повторил  Муссолини,  но  теперь  еще  тише  и
раздельнее.
     - Хорватская,  -  ответил Павелич,  негромко кашлянув при этом, и то,
как он быстро прикрыл рот ладонью, многое прояснило в нем Муссолини.
     Посмотрев  понимающе и  грустно  на  Филиппо  Анфуссо,  дуче  скорбно
сказал:
     - Благодарю вас, мой друг. Беседа не получилась...
     Он медленно поднялся и пошел к двери.  Павелич,  сорвавшись с кресла,
прижал кулаки к груди.
     - Хорошо,  дуче!  -  сказал он быстро.  -  Я  согласен!  Только пусть
Далмация будет районом, находящимся под властью итало-хорватской унии.
     - Унии? - переспросил Муссолини. - А что это такое - уния?
     - Я  не  смогу об®яснить моему народу,  отчего Далмация переходит под
власть Италии,  дуче!  Я  не  смогу  об®яснить хорватам,  почему Шибеник и
Дубровник,   исконные   хорватские   земли,   должны   стать   итальянской
территорией!
     - А кто сказал, что именно вам предстоит об®яснять что-либо хорватам?
- лениво ударил Муссолини.  - Почему вы убеждены, что именно вам предстоит
взять на себя эту миссию?
     - Потому что в Хорватии вам больше не на кого опереться.
     - Вы убеждены, что мне надо там на кого-то опираться?
     - Убежден.
     - Ну я  и  обопрусь на мои гарнизоны,  которые станут во всех крупных
городах Хорватии.
     - Во время войны с  Албанией и  с  Грецией в тылу лучше иметь друзей,
чем оккупированных недругов, дуче!
     - Спасибо. Это разумный совет. Я учту его. Итак, Далмация?
     - Итальянская, - глухо ответил Павелич, опустившись в кресло.
     - Продумайте,  как  это  об®яснить хорватам  убедительнее,  -  сказал
Муссолини,  заметив,  что только сейчас он выдохнул до конца воздух, - все
остальное время дуче говорил вполголоса, сдерживая себя. - Продумайте, как
вы об®ясните хорватам,  что лишь Италия была их всегдашним другом и сейчас
лишь Италия принесла им свободу.
     - Свободу хорватам несут в равной мере и дуче и фюрер...
     - Вы вправе дружить с кем угодно,  но знайте,  что судьбой Хорватии в
первую    очередь   интересуется   Италия,    и    рейх    понимает   нашу
заинтересованность, как и мы понимаем заинтересованность рейха в Любляне и
Мариборе.  Текст вашего выступления -  если,  впрочем,  оно  понадобится -
приготовьте сегодня же  и  покажите Анфуссо:  он  внесет наши  коррективы.
Литературу об исторической принадлежности Далмации к Италии вам приготовят
через два часа.
     И, не попрощавшись с Павеличем, дуче вышел.
     Муссолини думал,  что  поединок будет  сложным и  трудным,  -  именно
поэтому он попросил присутствовать при разговоре Филиппо, рассчитывая, что
эта победа не будет забыта,  а занесется в анналы истории его секретарем и
другом.  Однако перед  ним  был  не  террорист и  национальный фанатик,  а
политикан, легко отдавший Италии исконные хорватские земли на Адриатике за
то лишь только,  чтобы самому сделаться поглавником,  фюрером, дуче нового
националистического государства...
     <Какой ужас!  -  подумал вдруг Муссолини, испугавшись чего-то такого,
что мелькнуло в его сознании и сразу же исчезло, словно испугавшись самого
своего появления. - Какое падение нравов и чести!>


                                     <Первому заместителю премьер-министра
                                                           доктору Мачеку.
                                           Бану Хорватии доктору Шубашичу.

                Сводка первого отдела королевской полиции
                           в Загребе, экз. э 2
                              э 92/а - 18741

          Сразу после  событий  27 III Прица,  Аджия,  Кершовани и Цесарец
     собрались в помещении редакции журнала <Израз>  (Франкопанская  ул.).
     Пользуясь   об®явленной   амнистией,   эти   члены   нелегальной  КПЮ
     разрабатывали  план  работы  на  ближайшие  дни.  <Видимо,  -  сказал
     Кершовани,   -  главное  внимание  сейчас  следует  сосредоточить  на
     <национальном  моменте>.  Назвав  имена   хорватских   руководителей,
     употребив при этом недостойные сравнения,  Кершовани продолжал:  <Они
     будут,  видимо,  занимать выжидательную политику, поскольку их личные
     интересы,  базирующиеся  на спекуляции интересами хорватского народа,
     зависят от удержания ключевых постов.  То,  что Мачек не вошел  -  во
     всяком  случае,  официально  не  об®явил  об этом - в состав кабинета
     Симовича,  свидетельствует о существовании какой-то иной  возможности
     удержаться   у  власти.  Я  допускаю  мысль,  что  Мачек  начнет  тур
     сепаратных тайных переговоров с Берлином или Римом>. Цесарец возразил
     ему:  <С  Римом  Мачек вряд ли пойдет на переговоры,  потому что Анте
     Павелич сидит у Муссолини.  Скорее всего,  он будет искать контакты с
     Гитлером,   чтобы  под  эгидой  Берлина  отстаивать  идею  автономной
     Хорватии>.  Прица выразил убежденность,  что если Мачек  и  войдет  в
     кабинет  - не на словах,  а на деле,  - то он будет самым решительным
     противником как сближения с Москвой,  так и либерализации  внутренней
     жизни страны.  В правительство он может согласиться войти лишь на том
     условии,  если Симович подтвердит верность курсу  держав  оси.  Аджия
     сказал,  что  главная  задача  коммунистов  на  современном  этапе  -
     <ударить по национализму>, <поскольку на горе хорватского крестьянина
     греет руки губернатор Шубашич,  который не подумает решить социальную
     проблему,  передав безземельным пролетариям села земли, принадлежащие
     хорватским   помещикам>.   Он   продолжал   развивать  свою  мысль  о
     необходимости <борьбы с буржуазным национализмом>,  потому  что  <эта
     ржа  будет  поедать  Югославию изнутри и Гитлер наверняка не преминет
     воспользоваться этим, играя между Мачеком и Павеличем, шантажируя при
     этом  Белград  угрозой  отделения  Хорватии>.  Прица выразил сомнение
     урвать максимум благ для хорватской буржуазии и чиновничества.  <Вряд
     ли,  -  продолжал  он,  -  Мачек  решится  на сепаратные переговоры с
     Берлином, ибо он потребует гарантий против Анте Павелича, называющего
     его,  Мачека,  <сербской  марионеткой>,  а Муссолини не отдаст своего
     человека Гитлеру>. Цесарец сказал, что их спор носит <теоретический и
     предположительный характер, тогда как сейчас такой момент, когда надо
     принудить белградское  правительство  к  действиям  -  решительным  и
     недвусмысленным  -  против  всякого рода сепаратизма,  против паники,
     слухов,  действий <пятой колонны>, особенно мощной здесь, в Хорватии,
     где  позиции  немцев традиционно сильны>.  Он подробно остановился на
     необходимости раз®яснительной работы в  армии,  <поскольку  в  случае
     если Гитлер начнет войну,  то на первых порах, пока не будет вооружен
     весь народ,  именно солдаты будут сдерживать  нацистское  вторжение>.
     Прица  спросил  Цесарца,  уверен  ли  он  в том,  что начнется война.
     Цесарец ответил утвердительно. Аджия, однако, высказал предположение,
     что <Мачек, вероятно, решит поставить себе памятник при жизни, сделав
     ставку на то,  чтобы вывести Хорватию из-под удара,  вплоть до  того,
     что именно он решится на провозглашение независимости>. <Он не сможет
     этого сделать, - возразил Кершовани, - потому что армия в Хорватии не
     поддержит его, ибо она верна Симовичу. До тех пор пока армия стоит на
     стороне Белграда, - заключил он, - пока Мачек не имеет опоры в армии,
     ни о каком отделении Хорватии не может быть и речи.  Лишь только если
     войска Гитлера и  Муссолини  придут  сюда,  можно  считать  отделение
     Хорватии свершившимся фактом.  И провозглашать это отделение будет не
     Мачек,  а Павелич.  Поэтому:  борьба на два фронта,  связь с  армией,
     самое   активное  участие  в  митингах  и  демонстрациях,  ежедневные
     выступления  в  нашей  прессе,  организация  студенческих  и  рабочих
     сходок,  на  которых  мы  должны  проводить  раз®яснительную работу>.
     Следует указать  на  то,  что  в  Загребе  распространяется  огромное
     количество  коммунистической литературы,  подготовленной руководством
     КПЮ во главе с И.  Броз (Тито).  Прица, Кершовани, Цесарец и Аджия, а
     также   примыкающие  к  ним  Крайский  и  Черногорец  редко  покидают
     помещение типографии на Франкопанской, где некоторые из них и ночуют.
     Зафиксировано 16 выступлений одного только Кершовани в университете и
     14 выступлений Аджии среди загребской интеллигенции.

                                                 Генерал-майор Я. Викерт>.

     Мачек  осторожно отодвинул от  себя  листочки голубоватой бумаги,  на
которых был напечатан этот текст, и вызвал Ивана Шоха, личного секретаря.
     - Слушайте,  Иван...  Поезжайте к начальнику <сельской стражи>. А еще
лучше и в <городскую стражу>.  Жандармерия жандармерией, полиция полицией,
а эти -  наши,  хорватские.  Скажите им,  что в Загребе,  на Франкопанской
улице,  в  типографии журнала <Израз>,  засела банда  иностранных агентов,
продающих нашу родину.  Скажите, что у них под носом ходят враги. Скажите,
что  я  могу это  стерпеть -  я  и  не  то  терпел,  -  но  как они терпят
преступников, вот этого я понять не могу!
     - Показывать им что-нибудь надо?  -  осторожно спросил Шох, глянув на
голубые странички.
     Мачек  мгновение  раздумывал,  а  потом,  спрятав  донесение в  стол,
ответил:
     - Ничего им  показывать не  надо.  Им  надо сказать,  что белградская
жандармерия собирает обо мне сплетни! И рассылает их черт-те куда!
     - Доктор, может, порекомендовать <страже>...
     Мачек перебил Шоха:
     - Я не знаю, что надо рекомендовать <страже>, Иван. Я достаточно знаю
вас  как умного и  дельного помощника моего.  Пусть сделают,  сначала надо
сделать!  Оправдание сделанному всегда найти можно! При желании и минимуме
здравого смысла.  Ситуация такова, что Белград закроет глаза на любую нашу
резкость -  только б  я  приехал к  ним!  Но  если <страже> потребно такое
об®яснение,  то  их  всех надо гнать оттуда взашей!  Если им  недостаточно
того, что я сказал вначале, - им тогда мух бить, а не врагов.
     Шох  давно не  видел шефа  таким раздраженным:  шея  его  покраснела,
седина поэтому казалась особенно красивой, благородной.
     - Доктор,  поскольку речь идет об  <Изразе>,  а  это Цесарец,  Прица,
Кершовани и остальная банда,  -  может,  через пятые руки туда подтолкнуть
усташей?
     - Незаконные действия вы  станете предпринимать,  когда  я  перестану
быть  руководителем хорватской партии!  -  Мачек  даже  пальцами ударил по
столу.  -  Я  в своем доме,  и я не хочу,  чтобы от бандитов меня защищали
бандиты! Ясно вам?!
     - Мне ясно, - тихо ответил Иван Шох и неслышно вышел из кабинета.
     Какое-то время Мачек был в  яростной и  жестокой задумчивости,  потом
снял трубку телефона и соединился с шефом жандармерии.
     - Доброе  утро,   генерал,  я  благодарю  вас  за  работу:  сводки  о
коммунистах своевременны и  подробны.  Как мне -  лично мне,  а  не лидеру
партии -  ни  обидно было читать эти  сводки,  но  вы  наблюдение за  ними
прекратите,  генерал, прекратите. Ситуация не та, чтобы следить за словом.
Вы за усташами активнее следите,  за делом смотрите,  генерал.  Коммунисты
говорят, а усташи - стреляют.
     - Может быть,  наблюдение-то продолжить, - удивленно сказал генерал и
добавил с обезоруживающей прямотой: - Только сводки не составлять?
     - Нет.  Не  надо относиться к  ним  как к  преступникам:  мы  живем в
демократической стране,  где каждый волен говорить все,  что хочет.  А вот
делать противозаконное - это мы не позволим никому, не так ли?


          <Н а ч а л ь н и к  г е н е р а л ь н о г о  ш т а б а
                              Г а л ь д е р.

          Вызов в  имперскую  канцелярию   для   совещания   в   связи   с
     государственным  переворотом  в Югославии,  фюрер требует быстрейшего
     вступления в Югославию>.



        ГЛАВНОЕ - ВКЛЮЧИТЬ СЧЕТЧИК
     _____________________________________________________________________


     - Господин посол,  по нашим сведениям, войска германской армии начали
передвижение вдоль  югославских границ.  -  Генерал  Боря  Миркович,  друг
премьера,  поправил  ремень,  скрипуче  перетягивавший его  талию.  -  Как
военный человек,  я  отдаю  себе  отчет в  том,  что  означают мероприятия
подобного рода.
     - Господин генерал, я получил сообщение от рейхсминистра Риббентропа:
информация,  которой  пользуются  ваши  коллеги,  сфабрикована в  Лондоне.
Германия относится с пониманием к трудностям,  возникшим в Югославии.  Мое
правительство считает возникшие трудности внутренним делом Югославии и  не
намерено вмешиваться в решение тех проблем,  которые являются прерогативой
дружественного рейху государства.
     Миркович  снова  оправил  ремень  и,  повертев  шеей,  словно  мягкий
воротник кителя натер ему кожу, настойчиво повторил:
     - Господин   посол,   ваш   ответ   не   может   удовлетворить   наше
правительство:  на границах началась массированная концентрация германских
войск.
     - Если вы  выдвигаете обвинения против моего правительства,  господин
генерал, я вынужден буду просить Вильгельмштрассе прислать мне официальный
ответ на ваш протест.
     Какое-то  мгновение Миркович  и  Хеерен  неотрывно смотрели  друг  на
друга:  в глазах посла метались быстрые смешинки,  и он,  догадываясь, что
собеседник видит это, не считал даже долгом своим скрывать снисходительное
презрение.  В  свою  очередь,  помощник  югославского  премьера  испытывал
тяжелое чувство унизительного гнева;  это ощущение было похоже на бессилие
во  время операции,  когда наркоз отошел,  но  хирург еще  продолжает свою
работу,  и хочется закричать,  но сил нет, да и в подсознании сидит мысль:
<Зачем быть смешным, и так каюк, брат, полный каюк>.
     - Речь  идет  не  о  протесте,  господин  посол.  Я  думаю,  что  два
цивилизованных государства могут решить все  возникшие между ними  вопросы
за столом переговоров, а не в окопах.
     - Окопная война  не  очень-то  популярна в  середине двадцатого века,
господин генерал.  Вам, как военному человеку, известно, видимо, что после
молниеносных побед  армий  Германии  доктрина  позиционной  войны  ушла  в
небытие.  А  что  касается переговоров,  то,  очевидно,  нет нужды ставить
вопрос  о  новом  раунде  межгосударственных встреч,  ибо  только что  ваш
предшественник провел блистательные беседы с  рейхсминистром Риббентропом.
Я не думаю, что смена руководства приведет к изменению внешнеполитического
курса  вашей страны:  правительства могут меняться,  но  тенденция обязана
оставаться неизменной - не так ли?
     - Это зависит от обеих сторон.
     - Бесспорно.
     - Ревность обоюдно опасна и в любви и в политике,  господин посол, и,
я думаю,  Белград поступал бы неразумно, если не сказать смешно, ревнуй он
Берлин к Риму -  к тому Риму, который стал открыто поддерживать хорватских
эмигрантов,  совершающих из  Италии разбойничьи набеги на нашу территорию.
Думаю,  что и  Берлину грешно ревновать Белград к Москве или Лондону,  ибо
моя страна преследует интересы мира,  который -  в силу того хотя бы,  что
мир  -  это  мир,  -  не  может быть  направлен против какой-либо  третьей
державы.
     - Я  думаю,  что  такая  постановка вопроса звучит несколько странно,
поскольку Югославия является  членом  Тройственного пакта,  который  четко
определил   свои   внешнеполитические  цели.   Или   Югославия  собирается
предпринять какие-то акции,  входящие в противоречие с идеей Тройственного
пакта?
     - Югославия собирается защищать свои границы,  откуда бы  ни исходила
угроза:   это,   я  думаю,   не  противоречит  и  не  может  противоречить
международному праву  -  именно  тому,  которое  определяло  присоединение
Югославии к Тройственному пакту.
     - Следовательно,  слухи о  том,  что Югославия предпринимает шаги для
заключения военного пакта с Лондоном, не лишены основания?
     - Чьими слухами вы пользуетесь, господин посол?
     - Я  живу  в  Белграде,  следовательно,  слухами меня  питает здешняя
среда. Впрочем, как я мог понять вас, договор с Россией не будет направлен
против третьей стороны?
     - Вы дискутируете эту проблему не со мной,  а со слухами. Я же вам не
дал ответа на ваш вопрос - как, впрочем, и вы на мой.
     - На какой именно?
     - На первый, господин посол, на первый...


     Рейхслейтер Альфред Розенберг думал  по-русски,  когда  читал русскую
классику,  московские газеты  или  встречался с  советскими дипломатами на
приемах.  Говорил он  по-русски без  акцента,  потому что до  двадцати лет
учился в  Иваново-Вознесенске и  отец,  желая дать ему второе образование,
<языковое>,  требовал,  чтобы  дома  он  говорил  словами <добрых и  тупых
варваров>, без которых европейская будущность невозможна, ибо никто, кроме
них,  не  сможет править десятитысячекилометровыми просторами этой нелепой
державы,  которая тем не менее должна быть включена в орбиту практического
европейского разума.  <Безумцами,  -  любил повторять старший Розенберг, -
могут  править только безумцы,  но  лишь  такие,  которые легко  поддаются
внушению мудрых  психиатров,  понимающих болезнь и  умеющих влиять  на  ее
течение>.
     Какое-то  время  по  возвращении на  родину отцов Розенберг ощущал на
себе  любопытные взгляды  собеседников:  их  шокировал его  язык,  слишком
правильный,  четкий,  словно  бы  законсервированный на  два  столетия,  с
манерными  носовыми  дифтонгами  и  желанием  произнести слово  округло  и
протяжно,  как  эллипс.  Розенберг уехал в  Баварию и  там подолгу сидел в
маленьких пивных,  прислушиваясь к  говору посетителей> Он рассчитал,  что
баварская манера,  положенная на его <консервный> язык,  родит некую новую
форму,  чем-то  похожую на речение австрийцев,  живущих возле границ Южной
Германии.
     Единственный человек,  который понял два  истока его  <нового> языка,
был Гиммлер.  Во  время их  первой встречи в  маленькой комнатке партийной
канцелярии молодой рейхсфюрер СС  после  получасовой беседы с  Розенбергом
сказал:
     - Вы  стараетесь подчеркивать свое  южное  происхождение.  Стоит  ли?
Когда  мы  придем  к  власти,  о  каждом из  борцов напишут биографические
справки и  опубликуют их в  <народной энциклопедии>,  выкинув оттуда имена
марксистов,  веймарских  бюрократов  и  еврейских  живчиков  от  финансов,
литературы и  искусства.  Люди узнают,  что вы были рождены в России и там
получили  образование.   Человек,  который  смог  в  окружении  враждебной
национальной среды  сохранить  старый  язык  Германии,  будет  еще  больше
импонировать массе.  Ваш нынешний язык слишком конструктивен. Моя слабость
- скандинавские  руны,   поэтому  я  довольно  тщательно  изучил  языковой
конструктивизм.  Я увидел в скандинавских сказаниях попытку примирить язык
<земляных> германцев с  <морскими> саксами.  Самое  высокое  наслаждение я
испытываю, когда мне удается найти в словарях немецкое изначалие шведского
или  норвежского слова.  Это  позволяет мне  видеть  род