чтобы  видеть
каждого,  входившего в полутемный зал.  Он попросил громадную официантку с
вываливающейся грудью и бочкообразным задом принести бутылку самого сухого
<горского> вина и соленого сыра.
     - Это заказ иностранца,  - сказала официантка. - У нас в горах плохое
вино.  Лучше я принесу вам <Весели Юри>,  это красное вино из Далмации,  и
народную хорватскую поленту...
     - Что такое полента?
     - Полента в  Хорватии,  -  с неимоверным акцентом,  но довольно бойко
ответила официантка,  мешая немецкие и  французские слова,  -  то же,  что
жганцы в  Словении,  пулента в  Далмации и качамак в Сербии.  Это народное
блюдо из  кукурузной муки,  крестьяне едят.  А  у  нас  в  ресторане самое
дорогое и изысканное. Для иностранных гостей.
     - Полента полентой, а я голоден.
     - Что же вам еще принести?  Подварка сейчас не сделают, гибаницу надо
пробовать в  Сербии,  питу -  в  Боснии.  Принесу-ка я вам пунены паприки,
ладно?
     - На ваш вкус.
     - Наш вкус и ваш вкус - разное дело, - заколыхалась женщина. - Ладно,
принесу и того и другого.
     Официантку  провожали  жадными  взглядами,  цокали  языками  и  томно
закрывали глаза  три  боснийца в  малиновых фесках,  сидевшие за  соседним
столом.
     <Вот  оно,   турецкое  влияние,  -  подумал  Штирлиц  с  усмешкой.  -
Европейцам подавай тоненькую спортсменку,  чтобы и быстрота в ней была,  и
юркость,  а Востоку нужны нега и неторопливость...  Интересно,  что думает
Родыгин по  этому  поводу?  Он,  по-моему,  из  тех,  кто,  вроде немецких
рыбаков,  примеривает всех Пойманных щук к линейке:  если меньше мерки, за
борт,  больше тоже не подходит, и только если по сантиметру сошлось, тогда
в самый раз>.
     Однажды Штирлиц ловил форель в  Тюрингии.  Его  соседом был маленький
старичок.  Он  стоял на  большом камне возле самого порога,  его  обдавали
брызги, в которых то и дело вспыхивала зеркальная радуга, и он чаще других
рыбаков вытаскивал форель,  но,  смерив рыбку  линейкой,  старик швырял ее
обратно в  воду.  Штирлицу казалось,  что чересчур уж  поспешно он  снимал
рыбок с крючка, рвал им рот и жабры. Зачем же тогда бросать их в воду, все
равно погибнут?  Видно,  подумал тогда Штирлиц,  и  к  порядку должно быть
отношение хотя бы разумное.  Нельзя из порядка делать фетиш,  это обратная
сторона беспорядка.  Если все жизненные проявления подверстать под размер,
об®ем, длину, заранее заданные - пусть даже самыми умными людьми, - в мире
возникнет хаос, ибо земляне будут думать не о том, как оценить то или иное
явление,  но о  том,  как было оно когда-то оценено,  и о том,  чтобы твоя
оценка не вошла в противоречие с общепризнанной. А если гроза зимой? Тогда
как?  Ждать раз®яснений?  Или самому выдернуть штепсель из розетки,  чтобы
шальная молния не стукнула?
     Прожив четырнадцать лет в Германии, Штирлиц ценил немцев за их умение
мгновенно обживаться:  приедет семья на  выходной день к  озеру,  глядишь,
через полчаса уже  палатка,  у  входа на  раскладном шезлонге папа  читает
газету,  мама  варит на  походной бензиновой печурке суп,  дети таскают из
озера воду, а дедушка ловит рыбу на ужин. Это умение обретать себя в любых
условиях сохранялось и.  в  гитлеровских тюрьмах,  где  сидели коммунисты,
социал-демократы,  католики и лютеране, - немцы оставались немцами в самых
страшных застенках.
     Гитлер изолировал в  первую очередь тех,  кто  умел бороться за  свою
правду.  Он  хотел  сделать весь  народ однозначным.  Завет старокитайской
философии -  <чем слабее нация,  тем  сильнее государство> -  был  взят на
вооружение в  каждодневной практике  национал-социализма.  Оттуда  же,  из
старокитайской  мудрости,  заимствован  был  и  второй,  не  менее  -  для
тоталитарного государства -  важный  принцип:  <Чиновник должен  постоянно
чувствовать себя так,  как чувствует себя человек, забравшийся по лестнице
вверх,  после  того,  как  лестницу убрали:  он  должен  любыми средствами
удержаться там, где очутился>.
     Чиновники Гитлера в  науке и  на производстве удерживались <там,  где
очутились,  любыми средствами>,  но,  несмотря на это, дерзкая техническая
мысль  (<Верно  сказал  Родыгин,  <вертикальная мысль>) германского народа
продолжала биться наперекор запретам,  несмотря на окрик и неверие.  Мысль
обживалась так же быстро,  как и люди на озере в воскресный день. Мысль не
могла <обжиться> лишь в  сфере культуры -  там ее  убивали или изгоняли из
рейха.  На  предательство,  на восхваление маньяка,  на <вживание в  бред>
никто  из   серьезных  немецких  художников  не  пошел,   только  бездарь,
подстроившаяся к вкусам лавочников.
     Быстрота  вживаемости немцев  была  использована Гитлером  злодейски.
Народу сказали: <Вы самые-самые! Во всем и везде! Вы центр и начало, вам и
владеть миром!> Европейская срединность Германии вместо того,  чтобы стать
качеством разума и  перспективного добрососедства,  сделалась инструментом
агрессии, которому придали к тому же дух национальной исключительности.
     ...На  зеркальной сцене  кабаре появился маленький кряжистый старик в
фиолетовом трико.  Вместе с ним вышли семь девочек в купальниках.  Девочки
выделывали ногами  ладные  замысловатости,  а  старик прилаживал на  груди
громоздкую дюралевую  конструкцию.  Потом  дирижер  в  пиджаке,  осыпанном
серебряными блестками,  взмахнул рукой, в зале стало тихо. Старик набросил
на громадную, урбанистической формы конструкцию кольца из полого алюминия,
а потом,  откинувшись назад, начал раскачивать на груди все это сооружение
очень медленно,  осторожно, и оно, послушное движению его тела, стало жить
своей  жизнью:   кольца  вращались  все  быстрее  и  быстрее,  запущенные,
казалось,  каким-то  скрытым  мотором,  и  постепенно возник  тяжелый гуд,
словно открыли все окна и в зал ворвался грохот могучего течения Савы.
     Так продолжалось до тех пор,  пока старик не подбросил всю эту махину
мощным напряжением мышц  спины  (они  взбугрились и  замерли) и  поймал ее
обеими  руками,  тоже  взбугрившимися,  словно изваянными;  гуд  мгновенно
кончился,  и  ассистенты,  выскочившие  из-за  кулис,  подхватили  тяжелое
дюралевое чудо.  Вспыхнул свет, и старик начал раскланиваться, а грудь его
продолжала тяжело вздыматься,  и  на лбу был пот,  и Штирлиц почувствовал,
как трудно артисту сдерживать дыхание и не показать зрителям усталость.
     Девочки снова начали выделывать свои фокусы,  и Штирлиц понял,  зачем
они нужны старику:  готовясь ко второму номеру, жонглер прохаживался среди
танцовщиц,  похлопывая их по спинам,  вытирал пот со лба, отпуская сальные
шутки,  и  все это время жадно отдыхал.  Обычную паузу ему бы не простили;
паузой были девочки,  на их дрыганье смотрели с таким же интересом,  как и
на головоломный трюк.
     <Видно,  он готовился к этому номеру, - подумал Штирлиц, - много лет.
Сначала,  наверное,  его не пускали в  такие дорогие кабаре и  он бродил с
маленькими цирковыми труппами,  которые раскидывают свои дырявые шапито на
базарных площадях уездных городков в дни праздников, к копил деньги, чтобы
купить себе эту  конструкцию,  чтобы заниматься с  театральным режиссером,
рассчитать с математиками вес и центр баланса,  нанять девочек, одеть их и
заключить контракт с антрепренером.  Вот он и добился этого, а время ушло,
и он вынужден делать все большие и большие паузы между номерами, и платить
деньги газетным острякам,  чтобы они сочиняли ему эти дурацкие остроты,  и
мучительно сдерживать дыхание,  с  опаской поглядывая на  зрителей:  те не
любят стариков на сцене>.
     Девочки что-то  сделали со своими купальными костюмами,  и  на теле у
них почти ничего не осталось.
     <Наверное,  ничего нет страшнее времени,  -  подумал вдруг Штирлиц. -
Боль  можно  пережить,   обиду  снести  или  смыть  кровью,  предательство
об®яснить (не  оправдать конечно же,  но  изучить его  побудители),  врага
можно и  нужно победить,  а  вот время победить нельзя.  Едва родившись на
свет, ты уже побежден, ибо первая секунда рождения начинает шершавить свой
хозяйский отсчет,  отпуская младенцу точно  выверенные сроки  на  детство,
юность,   зрелость  и   старость.   Время  смерти  зависит  от   сцепления
закономерных случайностей. Когда тонет будущий Ньютон или гибнет на пожаре
годовалая Сара Бернар,  время наблюдает за этим отстраненно и высокомерно,
как зрители за сбившимся дыханием старого артиста:  выдержит -  хорошо, не
выдержит - это его личное дело>.
     ...Родыгин пришел в половине второго - самое удачное время для встреч
в кабаре,  если только за разведчиком не следят.  Посетители пьяны, крутят
быстрые романы:  договариваются с  девочками из кордебалета;  каждый занят
собой,  поэтому разговаривать можно спокойно,  оценивающе, и не столько по
делу  -  об  этом  желательно говорить  с  глазу  на  глаз  где-нибудь  на
<пленэре>,  -  сколько на  те  отвлеченные темы,  которые только  и  могут
по-настоящему открыть собеседника. Впрочем, <открытие> возможно лишь в том
случае,  если  <отвлеченные темы> будут такими,  в  которых можно прочесть
интеллект  собеседника,  ибо  определение сметливости,  быстроты  реакции,
смелости или  трусости Штирлиц считал  делом  вторичным,  поскольку трудно
предугадать, как поведет себя человек в  д е л е.  Человек быстрый, смелый
и реактивный  в  беседе  может в критической ситуации оказаться совершенно
иным.  Все  определит  мера  его  интеллекта,  ибо   настоящий   интеллект
характерен широтой знания, а человек, много знающий, даже если он неумел в
беседе или осторожен, тем не менее отдает себе отчет,  что  и з м е н а  -
это хуже,  чем смерть,  или,  говоря категорией житейской, она невыгоднее,
поскольку изменник всегда обречен на гибель - физическую или моральную,  -
вопрос только в том,  когда эта гибель наступит.  Ловкий и спорый человек,
дерзкий и  резкий  в  беседе,  может  подвести  в  трудную  минуту,  решив
<поиграть> с судьбой,  вывернуться,  обмануть случившееся,  и,  подчиняясь
побуждениям первым,  то есть физическим,  пойдет на такой шаг,  на который
никогда не пойдет человек,  движимый побуждением вторым, то есть духовным.
Наблюдая практику гитлеровской разведки изнутри,  Штирлиц радовался  тому,
что она строится по принципу <вождизма>,  по тому самому принципу, который
был  провозглашен  Гитлером  в  <Майн  кампф>:   <Все   определяет   вождь
(руководитель).   Остальные   звенья  должны  следовать  его  предписаниям
беспрекословно,  ибо вождь принял на себя главную меру  ответственности  и
несет  это  тяжкое  бремя,  отчитываясь  лишь  перед  провидением  в своих
поступках>.  Аппарат гестапо и служба Шелленберга делали ставку только  на
людей  смелых,  сильных  и  до  конца  преданных <идее> фюрера.  Категория
<умных> в СД не учитывалась:  раз ты верен идее фюрера,  значит, ты умный;
не  верят  Гитлеру  изменники  или клинические дураки.  В такой схеме была
заложена  исходная  расовая  теория  превосходства,  а  это,  Штирлиц  был
убежден,  рано  или  поздно  свалит  нацизм,  ибо  даже  слепой фанатизм -
живем-то не в замкнутом пространстве - прозреет,  потому что в человеке  с
рождения заложена способность сравнивать.  Не будь этого качества,  нельзя
было бы отличить березу от сосны,  ворону от  попугая,  зиму  от  лета  и,
наконец, правду от лжи...
     - Ну как? - спросил Штирлиц. - Успокоились, Василий Платонович?
     - Успокоился.
     Лицо его  было осторожным,  как  у  боксера,  который примеривается к
незнакомому дотоле противнику.
     - Давно проповедуете идеи германской колонизации?
     - После того  как  ознакомился в  Париже с  протоколами контрразведки
Кутепова.
     Каждый из  них  сразу же  понял друг друга.  Вопрос Штирлица означал:
<Давно ли  помогаете нам?>  -  ибо теория,  которую проповедовал Родыгин в
доме генерала Попова,  отличалась явной тенденциозностью,  рассчитанной на
интерес к ней всех тех,  кто считал борьбу с большевизмом своей постоянной
задачей,  предначертанием  сверху.  Ответ  Родыгина  был  совершенно  ясен
Штирлицу:  в конспиративных застенках Кутепова инакомыслящих, не согласных
с  белой идеей,  пытали так,  как это было лишь во  времена самой страшной
инквизиции,   а   любой   здравомыслящий  человек  относится  к   пытке  с
отвращением,  палачей ненавидит и готов помогать тем силам, которые против
палачества сражаются.
     - А до этого?  Пить что будете?  <Весели Юри> -  очень хорошо.  Сыром
угощайтесь, овечий сыр, вкусный. А что до этого?
     - Вина я не пью вовсе,  спасибо.  Сыра отведаю с удовольствием.  А до
этого я был сторонником евразийства:  <Наша особость,  наша непохожесть ни
на   Европу,   ни   на   Азию,   наша  самобытность,   рожденная  общинным
землепользованием,  ушедшим во всех других странах,  а у нас оставшимся аж
до начала этого века...>
     - Совсем не пьете?
     - Совсем. Я запойным был.
     - Давно?
     - В Париже. Я из Парижа давно уехал.
     - С тех пор как познакомились с кутеповской контрразведкой?
     - Нет.  С ними я познакомился раньше.  А уехал я во время выступления
фашистов Де ля Рокка.
     - Я тогда приезжал в Париж, между прочим.
     - Вы по-французски говорите?
     - Плохо. Предпочитаете французский?
     - Предпочитаю, - после короткой паузы ответил Родыгин. - Поймите меня
правильно, господин Штирлиц.
     - Я понимаю. Но вы отлично говорите по-немецки.
     - Учился в Гейдельберге.
     - Когда?
     - В  двадцать третьем.  Я  был уже приват-доцентом,  но эмигрантам не
верят.  Не  верят  в  Европе  русскому диплому,  надо  сдавать экзамены за
университет, как юноше, заново.
     - Вы действительно верили в теорию евразийства?
     - Действительно верил.
     - Бывали в Союзе?
     - Нет.
     Когда они вышли из кабаре, Штирлиц спросил:
     - Вы давно с нами по-настоящему?
     - А вы?
     Штирлиц  рассмеялся -  вопрос  Родыгина показался ему  злым,  да  он,
видимо, таким и был на самом деле.
     - Если бы я заговорил по-русски,  - спросил он, - вы бы изменили свое
отношение ко мне, Василий Платонович?
     - Я, знаете ли, противник допуска нереальных возможностей.
     - Прагматик вы...
     - Прагматик.
     - А  разве у  вас  есть прагматики?  Вы  ведь все  материалистические
идеалисты, нет?
     - Вам бы философские трактаты сочинять,  а  не в гестапо работать,  -
так же зло ответил Родыгин.
     - Я не из гестапо. Почему вы решили, что я из гестапо?
     - Так  ведь  спутник ваш  представился генералу Попову.  А  эмиграция
секретов хранить не  умеет:  чем важней секрет,  тем быстрее он становится
всеобщим достоянием.
     - Чем это об®яснить?
     - Легко  об®яснимо.  Люди  изверились,  а  домой-то  хочется,  но  не
ползком,  а на коне;  не изгоями,  а господами.  Ну и ждут. От кого угодно
ждут,  от  кого угодно примут,  от  дьявола примут,  только бы победителем
домой.
     - Все?
     - Умные  нет...  Но  и  с  дураками  ведь  надо  считаться  ввиду  их
численного превосходства.  Кто послабее,  тот в такси,  половым, курьером,
кто посильнее, но глуп, тот ждет, затаился.
     - Как  я  слышал,  Деникин  обратился с  призывом  не  сотрудничать с
национал-социализмом...
     - Разве Деникин страшен?
     - А нет?
     - Нет.   Он,  хотите  того  или  не  хотите,  интеллигент.  Деникинцы
страшны...
     - Тоже верно. А за то, что я спросил, давно ли вы помогаете Союзу, не
сердитесь.  Чем  дольше человек связан с  разведкой,  тем больше он  имеет
шансов попасть под колпак.
     - Я по-настоящему помогаю родине с того дня,  когда в Испании начался
мятеж фашистов. Подумывать начал об этом, прочитав <Майн кампф> и встретив
генерала Кутепова. Кутеповцы эту книжку штудировали весьма старательно.
     - Особенно раздел <восточной политики>?
     - Нет.  Они штудировали в  основном <французский раздел>.  А меня все
разделы  отвращают.  Все  до  единого.  Нация,  которая  приняла  доктрину
сумасшедшего и орет в его честь здравицы,  должна быть так проучена, чтобы
у внуков кости трещали.
     - А внуки-то при чем?
     - При том,  -  убежденно сказал Родыгин.  -  У внуков ведь тоже внуки
родятся.
     - Вы здорово играете свою роль,  Василий Платонович.  Я.  признаться,
поначалу решил, что вы действительно германофил до мозга костей.
     - Если бы вашего меньшого брата забили насмерть в  Дахау,  вы бы тоже
какую угодно роль сыграли.
     Они молча шли по тихой ночной Илице.
     - Понятно,  - сказал наконец Штирлиц. - Чтобы впредь нам было удобней
встречаться,  давайте-ка завтра позвоните, и я вызову вас на ленч. Со мной
будет коллега,  он  действительно из  гестапо.  Я  при  нем приглашу вас к
сотрудничеству,  и  вы пойдете на это.  Тогда я  смогу видеться с вами вне
зависимости от места и времени. Договорились?
     - Если вы считаете это нужным...
     - Считаю.  И второе. Постарайтесь вспомнить всех ваших здешних добрых
знакомых,  которые имеют серьезный вес в Загребе. Они могут помочь в нашем
с вами деле. Люди здесь понимают, что дело пахнет войной?
     - По-моему, нет.
     - Будут югославы драться, если Гитлер начнет войну?
     - А начнет?
     - Не знаю.
     - Если им  дать хорошее оружие и  организовать в  колонны,  они будут
стоять насмерть, - убежденно сказал Родыгин.
     - Будут стоять насмерть, - задумчиво повторил Штирлиц.
     - Я позвоню вам завтра в девять.
     - Договорились.
     - Меня просили задать вам вопрос...
     - Кто? Центр?
     - Нет.
     - Ваши коллеги?
     - Меня просил задать вам вопрос человек, который уполномочен на это.
     - Вы мне здорово не верите.
     - Это не имеет значения. Я подчиняюсь приказу. Меня просили спросить:
фамилия Везич вам ничего не говорит?
     - Откуда он?
     - Из секретной полиции.
     - Нет, я не знаю его.
     - Он не связан с вашей группой? Я имею в виду Зонненброка.
     - С ним он наверняка не связан.
     - В таком случае против него у гестапо тоже никаких материалов нет?
     - Василий Платонович,  это  очень хорошо,  что вы  так неукоснительно
соблюдаете правила конспирации,  но  я  не  умею  отвечать на  абстрактные
вопросы. Я привык, чтобы мне верили товарищи по работе. Какие материалы на
Везича вас интересуют и в связи с чем?
     - Я  не  уполномочен об®яснять вам  это.  Простите меня.  Если можно,
пожалуйста,  постарайтесь узнать о  нем все,  что только удастся.  Мы ведь
здесь тоже ведем работу, господин Штирлиц.
     - Василий Платонович, нет ли у вас связи с прессой?
     - Есть.  Но это ненадежные связи.  Цензура свирепствует вовсю.  Я тут
пытался стукнуть вас, ничего не вышло - не пропустили.
     - Кого конкретно вы хотели ударить?
     - Гитлеровцев,  - пояснил Родыгин, заморгав близорукими глазами. - Вы
уж не сердитесь, пожалуйста, но сейчас для меня каждый немец - гитлеровец.
     - Если бы  это было так,  -  жестко ответил Штирлиц,  -  я  бы просил
командование в  Москве  позволить мне  покинуть Германию.  Если  бы  я  не
убедился в  том,  что  среди  русской  эмиграции есть  высокочестные люди,
отвергающие самую  идею  сотрудничества с  гестапо во  имя  <освобождения>
России, я бы счел вас провокатором и не подошел к вам на явке. Надеюсь, мы
квиты, и я не хочу, чтобы вы впредь возвращались к этой теме.
     - Не сердитесь, пожалуйста.
     - И вы не сердитесь.
     - Я не сержусь, потому что вы правы больше, чем я.
     - Ну и слава богу. Что вам задробили здешние цензоры?
     Родыгин  похлопал  себя  по  карманам  пиджака  и   достал  несколько
страничек, мятых, напечатанных на разного формата бумаге.
     <С ним в два счета провалишься,  - подумал Штирлиц, - эмоций много, а
конспирации ни  на  грош.  Хотя,  черт его знает,  может быть,  именно эта
открытость и спасает его столько времени>.
     - Вот, - сказал Родыгин, - извольте. Фонари яркие, прочтете.
     <Двадцатый  век   баловал  человечество  неразрешенными  юридическими
кроссвордами,  хотя  имена  убитых  монархов,  послов и  министров заранее
заносились в клеточки,