Юлиан Семенович Семенов. Альтернатива (Весна 1941)

---------------------------------------------------------------
 Цикл (серия); номер в цикле: Максим Максимович Исаев (Штирлиц).
 Из коллекции Вадима Ершова: http://lib.ru/~vgershov/
---------------------------------------------------------------

                               (ВЕСНА 1941)

                                  Роман



        ОБО ВСЕМ И ЕЩЕ КОЕ О ЧЕМ
     _____________________________________________________________________


     Начальник  генерального  штаба  вермахта  Гальдер,  будучи  человеком
педантичным,  делал записи в своем дневнике каждый день.  В тот мартовский
вечер он вывел каллиграфическим почерком следующее:

          <19 III 1941 г.
          Совещание: Югославия присоединяется к Тройственному пакту.
          Топпе (до  сих пор 1-й обер-квартирмейстер во Франции) доложил о
     своем назначении на должность уполномоченного генерал-квартирмейстера
     при группе армий <Север>, развернутой для операции <Барбаросса>.


     На  пресс-конференции,  которые  проводил каждую  среду  в  МИДе,  на
Вильгельмштрассе,  шеф  отдела печати Шмит,  журналисты собирались загодя.
Молчаливые  официанты  с  солдатской выправкой  обносили  гостей  пивом  и
горячими сосисками,  а  в  Берлине весной сорок первого года  продукты эти
жестко  нормировались  карточной  системой;   деловитые  журналисты  из-за
океана,  скандинавы,  испанцы  и  швейцарцы экономили карточки на  пиво  и
мясные продукты,  совмещая работу с сытным обедом.  Поодаль, возле больших
итальянских окон,  стояли арабы и японцы; арабы морщились от запаха свиных
сосисок -  коран  есть  коран,  а  японцы <сохраняли лицо> -  негоже сынам
Страны  восходящего  солнца  отталкивать  соседей,  вырывая  себе  сосиску
пожирнее и  поприжаристей,  и жевать ее лихорадочно,  перебрасывая шипучее
мясо языком, чтобы не обжечь небо.
     Штирлиц с  любопытством наблюдал за двумя корреспондентами из Москвы,
которые старались быть  незаметными в  толпе  своих  американо-европейских
коллег,  но из-за того, что они не хватали, подобно остальным, сосиски, не
уплетали их  с  цирковой быстротой,  не  глотали жадно пиво,  чтобы успеть
выпить кружку ко второму подходу официантов и  запастись следующей,  они в
толпе выделялись - словно одетые стояли на пляже.
     <Проинструктировали,   видно,   ребят,   -   подумал  Штирлиц,  -  не
выделяться.  Но  при  этом сказали:  <Достоинство прежде всего>.  Поди-ка,
совмести  здесь!  Чтобы  не  выделяться,  надо  толкать  соседей,  хватать
сосиски,  капать пивной пеной на  спины коллег и  пробиваться сквозь толпу
поближе к  Остеру,  который знает  больше  остальных журналистов,  ибо  он
близок к Геббельсу>.
     Шмит  появлялся из  боковой двери;  журналисты,  сшибая  друг  друга,
бросались к  длинному столу,  норовя занять место рядом с шефом прессы,  и
только американские асы отходили к окнам,  чтобы видеть всех собравшихся в
зале.   Американцы  научились  получать  самую   важную  информацию  после
выступления Шмита,  когда он начинал отвечать на вопросы: как правило, два
или  три  немецких  журналиста  спрашивали Шмита  по  шпаргалке.  Соотнося
поставленные вопросы с  заранее подготовленными ответами Шмита,  ребята из
Ассошиэйтед Пресс  делали  более  или  менее  верные  прогнозы  по  поводу
очередной внешнеполитической акции Гитлера.
     Всякий раз,  когда Шелленберг поручал Штирлицу присутствовать на этих
пресс-конференциях,  чтобы поддерживать контакты с журналистами,  которыми
интересовалась разведка, Штирлиц прежде всего впивался взглядом в карту на
стене,  которую открывал помощник Шмита перед началом собеседования. Карта
эта  была  страшная.  Коричневое  пятно  Германии  властвовало  в  Европе.
Территории  Польши,   Чехословакии,  Австрии,  Дании,  Норвегии,  Бельгии,
Голландии, Франции были заштрихованы резкими коричневыми линиями; Венгрия,
Румыния и Болгария,  как страны,  присоединившиеся к <антикоминтерновскому
пакту>,  были окрашены в светло-коричневые цвета.  Резкие черно-коричневые
пятна уродовали территории Албании и Греции: там вела войну Италия.
     Карта была  сделана так,  что  доминирующая роль  гитлеровской Европы
подчеркивалась  махонькой  Англией,  нарисованной  художником  жалостно  и
одиноко,  и  далекой  Россией,  причем,  в  отличие от  Англии,  где  были
обозначены  города  и  дороги,  Россия  представлялась белым,  бездорожным
пространством с маленькой точкой посредине - Москвой.
     Шмит,  не  отрывая глаз от текста,  подготовленного его сотрудниками,
прочитал последние известия:
     - <Сражения против  английского империализма идут  по  всему  фронту.
Недалек тот  день,  когда  надменный Альбион будет  выбит  из  всех  своих
колоний.  В недалеком будущем Суэцкий канал - пуповина, связывающая Лондон
с Индией, - будет перерезан, и, таким образом, Англия останется без сырья,
без резервов,  без продуктов питания.  Вопрос падения островитян -  вопрос
решенный,  все  дело в  сроках.  Весна или  лето этого года будут означать
начало  европейского  мира,   после  того  как   Лондон  подпишет  условия
капитуляции,  которые мы  ему  продиктуем.  Сражение в  Греции  и  Албании
отмечено победоносным наступлением войск великого дуче>.
     Штирлиц знал, что Шмит сейчас станет говорить, какой монолитной стала
Европа  после  того,  как  фюрер  заставил  мир  считаться  с  откровением
двадцатого века  -  с  идеями  национал-социализма.  Он  знал,  что  после
<общетеоретического  пассажа>  Шмит  обрушится  на  Америку,  не  называя,
естественно,  ни  Рузвельта,  ни  Белый дом.  Он  будет говорить о  <силах
империализма,  которые  действуют в  угоду  финансовому капиталу  с  целью
задушить великую  европейскую цивилизацию>.  Все  это  Штирлиц слыхал  уже
много раз,  и  поэтому он  поглядывал на Джеймса Килсби из Чикаго:  служба
гестапо   позавчера  записала   беседу,   которую   он   вел   с   русским
корреспондентом.  Килсби -  он  жил  в  рейхе  недолго и  не  научился еще
осторожности -  говорил русскому,  что,  видимо, следующим ударом, который
Гитлер готовит, будет удар по России; он ссылался при этом на своих друзей
из вермахта, и, Штирлиц знал, гестапо сейчас наблюдало за всеми контактами
Килсби.  Русский журналист вел  с  ним беседу умно и  весело.  Он  говорил
Килсби,  что  в  России  существует известное  агентство  ОГГ,  но  к  его
сообщениям надо относиться с осторожностью.  Американец сказал, что, кроме
ТАСС,  никакого другого русского агентства он  не знает,  и  полез было за
книжечкой,  чтобы занести в нее новость.  Русский журналист посмеялся: ОГГ
расшифровывается как  <одна  гражданка  говорила>.  Новость  только  тогда
становится новостью,  закончил он, когда есть ссылка на серьезный источник
информации. Естественно, официальный. Наш парень жил в Германии уже третий
год и вел себя точно и выверенно - даже в интонациях.
     - Господин Шмит,  -  поднялся журналист из Лос-Анджелеса,  - в центре
Европы,   помимо  Швейцарии,   осталась  лишь  одна  страна,   сохраняющая
нейтралитет:  я  имею в виду Югославию.  Предстоят ли переговоры на высшем
уровне между Берлином и Белградом?
     - Мне о факте таких переговоров ничего не известно, - ответил Шмит. -
Наши  отношения  с  Югославией строятся  на  взаимном  уважении  и  полном
доверии.
     - Можно  считать,  что  нейтралитет Югославии  устраивает  Берлин?  -
продолжал допытываться американец.
     - Берлин устраивает нейтралитет Швеции и Швейцарии, - ответил Шмит, -
мы никому не навязываем своей дружбы.
     - Можно ли  считать,  -  негромко спросил Килсби,  -  что нейтралитет
Югославии является следствием ноты Молотова по  поводу введения германских
войск в Румынию и Болгарию?
     - Я  давно замечаю,  Килсби,  -  ответил Шмит,  -  что  вы  пытаетесь
проводить в  рейхе пропагандистскую работу,  рассчитывая на неустойчивых и
политически не подготовленных людей!
     <Мое  ведомство дало ему  инструкции,  -  понял Штирлиц,  -  Килсби -
кандидат на выдворение>.
     - Господин  Шмит,  я  пользуюсь официальными документами,  -  ответил
Килсби.   -  Некоторые  швейцарские  газеты  утверждают,  что  нейтралитет
Югославии стал  возможен  после  обмена  нотами  между  рейхсканцелярией и
Кремлем.
     - Наши отношения с Россией,  -  ответил Шмит,  -  отличаются истинным
добрососедством.  Введение наших войск в  Болгарию и  Румынию произошло по
просьбе  монархов этих  стран  -  они  нуждаются в  защите  от  английских
посягательств. Еще вопросы, пожалуйста!
     <Когда же они начнут?  -  подумал Штирлиц.  -  Они должны начать этой
весной. Почему наши молчат? Почему мы не предпринимаем никаких шагов? Если
Югославия откажется от  нейтралитета,  значит,  весь  фронт от  Балтики до
Черного моря окажется в руках Гитлера. Почему же мы молчим, боже ты мой?>
     Но  по  укоренившейся в  нем многолетней привычке беседовать с  самим
собой,  отвечать на  вопросы,  поставленные однозначно и  бескомпромиссно,
Штирлиц сказал себе, что ситуация, сложившаяся в мире весной сорок первого
года, такова, что всякое действие, а тем более открытая внешнеполитическая
акция,   направленная  против  Германии,   невозможна,   ибо   она   будет
свидетельствовать о  том,  что <нервы не  выдержали>,  поскольку открытого
нарушения  условий  договора  о  ненападении со  стороны  рейха  не  было.
Понимая,  что Гитлер рано или поздно нападет на его родину, Штирлиц тем не
менее отдавал себе отчет в том,  что всякое <поздно>,  всякая,  даже самая
минимальная, оттяжка конфликта на руку Советскому Союзу. Это была аксиома,
ибо успех в будущей войне во многом складывался из цифр,  которые печатали
статистические ведомства в  Москве  и  Берлине,  сообщая данные выполнения
планов -  выплавку стали, чугуна, добычу нефти и угля, - эти сухие цифры и
определяли будущего победителя,  а  они,  цифры эти,  пока  были в  пользу
Германии,  а  не  Союза.  Но  Штирлиц  понимал,  что  резервы  его  страны
неизмеримо больше резервов рейха,  а  исход будущей битвы в конечном итоге
определяли резервы.  Штирлица не пугало то, что вся Европа сейчас была под
контролем Берлина.  Это  только на  первый взгляд было  страшно.  Если  не
поддаваться первичному чувству и  заставить себя неторопливо,  как  бы  со
стороны  анализировать  ситуацию,   то   вывод  напрашивался  сам   собой:
конгломерат народов, отвергавших идеи национал-социализма, сражавшихся - в
меру своих сил -  против вермахта, будучи оккупированными, чем дальше, тем
активнее станет оказывать сопротивление немцам; сначала, видимо, пассивно,
но потом -  Штирлиц не сомневался в  этом -  все более активно,  то есть с
оружием  в  руках.  Значит,  Гитлеру  придется удерживать свои  резервы  с
помощью  армии;   значит,   считал  Штирлиц,  тылы  рейха  будут  зыбкими,
ненадежными, враждебными духу и практике нацизма.
     Он  все  это  понимал  умом,  заставляя себя  анализировать ситуацию,
проверяя и перепроверяя свои посылы, дискутируя сам с собой, но когда хоть
на минуту душа его выходила из-под контроля разума,  как сейчас,  когда он
снова увидел эту проклятую коричневую карту и  маленькую точечку Москвы на
белой  пустыне России,  становилось ему  страшно,  и  пропадали все  звуки
окрест,  и слышал он только свой немой вопрос,  обращенный не к себе, нет,
обращенный к  дому,  к  своим:  <Ну  что  же  вы  там?!  Делайте  же  хоть
что-нибудь! Понимаете ли вы, что война вот-вот начнется?! Готовитесь ли вы
к ней?! Ждете ли вы ее?! Или верите тишине на наших границах?!>
     ...Выйдя из ампирного, с купидончиками, выкрашенными голубой краской,
здания министерства иностранных дел, он сел в свой <хорьх> с форсированным
двигателем,  резко взял с места и поехал в маленькое кафе <Грубый Готлиб>.
Там никто не обратит внимания на то, что он выпьет не двойной <якоби>, как
это было принято в Германии - стране устойчивых традиций, тут уж ничего не
поделаешь, - а подряд три двойные рюмочки сладковатого коньяка.
     Американские журналисты учили его веселой медицинской истине <релэкса
и рефлекса> -  расслабления и отдыха:  двадцать дней в горах,  одному, без
единого слова,  -  тишина и одиночество.  Он,  увы,  не мог себе позволить
этого.  Но он мог пойти к <Грубому Готлибу>, выпить коньяку, закрыть глаза
и посидеть возле окна,  среди пьяного рева,  грустной мелодии аккордеона ч
скрипки,  и  почувствовать,  как тепло разливается по  телу и  как кончики
пальцев снова становятся живыми из онемевших, чужих и холодных.


     Корреспондент ТАСС по Югославии Андрей Потапенко боялся только одного
человека на земле:  своей жены. Ревнивая до невероятия, она устраивала ему
сцены, включив предварительно радио, когда он возвращался домой под утро -
с синяками под глазами, едва держась на ногах от усталости.
     - Но пойми, - молил он, - я же был на встрече...
     - Мог позвонить!
     - Не  мог  я  позвонить!  Как  мне сказать помощнику министра:  <Одну
минуточку,  сейчас я позвоню Ирочке,  а то она решит,  что я у дам>?!  Или
что? Посоветуй, как мне поступать, посоветуй! Ты же все знаешь!
     - Костюков возвращается домой в семь!
     - Костюков бездельник и трус! Он отсиживает на работе, а я работаю! Я
не умею отсиживать. Мне платят за статьи, а не за сидение в офисе!
     - В офисе! А почему от тебя духами пахнет?!
     - Так с ним женщина была.
     - С кем?
     - Я же сказал: с помощником!
     - С ним?
     - Ну не со мной же...
     - Хороши дела - с бабой!
     - Как раз с бабой и делаются все дела!
     - Я завтра же пойду к поверенному и расскажу, что ты...
     Этого Потапенко слушать не мог;  он уходил в кабинет, запирал дверь и
садился к столу, уставившись в одну точку перед собой - эта точка была для
него,  словно буй во время шторма, некий символ спокойствия, за который он
должен держаться.
     Последние дни он  спал по пять часов от силы.  Ситуация обострялась с
каждым днем:  либо Югославия присоединится к англо-греческим войскам, либо
Белград  станет   союзником  Гитлера.   О   нейтралитете  мечтали  наивные
политические идеалисты -  балканский стратегический узел,  южное подбрюшье
рейха  и  северное предмостье британского Суэца,  должен  быть  разрублен.
Жестокая  римская  формула  <третьего  не   дано>   стала  руководством  в
дипломатической практике весной сорок первого года.
     Сегодняшний разговор с помощником министра просвещения, воспитанным в
Сорбонне,  был важным, особенно важным: казалось, что собеседник Потапенко
лихорадочно взывает о помощи.
     Естественно,  ни  о  чем  впрямую собеседник не  говорил;  манера его
поведения была безукоризненна -  веселая рассеянность, добрая монтеневская
афористичность,   щедро  пересыпаемая  грубоватыми  марсельскими  шутками;
неторопливая и  чуть  скептическая оценка всего и  вся;  подтрунивание над
собой и  своими шефами,  что,  естественно,  позволяло ему в такой же мере
подтрунивать над Потапенко и его шефами,  но среди мишуры этих изящных, ни
к чему не обязывающих умностей  помощник  министра  несколько  раз   т а к
глянул на Потапенко  и  т а к  произнес несколько фраз о судьбе несчастных
Балкан,  обреченных на  заклание,  особенно  теперь,  <когда  традиционный
защитник моей родины вынужден сохранять улыбку на лице, в то время как его
возлюбленную раздевает донага насильник и вот-вот  опоганит>,  что  только
полный болван не понял бы истинной цели всей этой шестичасовой встречи, на
которую был приглашен Потапенко.
     Они  сидели в  маленьком кафе  около <Српского Краля>,  неподалеку от
Калемегдана,   тянули  <турску  кафу>,  запивая  попеременно  то  холодной
<киселой водой>,  то чуть подогретым виньяком с виноградников Босны,  и со
стороны казалось,  что  беседуют обо  всякой безделице стародавние друзья,
стараясь к  тому  же  понравиться красивой женщине,  лениво разглядывавшей
собиравшуюся в  этом кафе белградскую богему,  куда как  более вызывающую,
чем  французская:  уж  если  богема,  так  чтоб  во  сто  крат  богемистее
французской.  Приморские славяне, спустившиеся к Адриатике из черногорских
ущелий и  с  дымных,  заоблачных вершин,  любят  быть  во  всем  первыми и
достоинство свое  чтят  превыше всего -  даже в  том,  чтобы у  маленького
<Актера  Актеровича>  из  <Балаганчика>  рубаха  была  более  цветастой  и
вызывающей, чем у самого знатного парижского шансонье...


                          <Заместителю народного комиссара иностранных дел
                                                     тов. Вышинскому А. Я.

          Уважаемый Андрей Януарьевич!
          Обстоятельства вынуждают  меня обратиться непосредственно к Вам,
     поскольку  ситуация,  сложившаяся  в  Белграде,  приобрела   характер
     критический.  Однако именно сейчас, с моей точки зрения, эта ситуация
     может способствовать реальному и деловому  налаживанию  дружественных
     взаимоотношений  между нашими странами,  народы которых - я убежден в
     этом - являются братскими.
          Когда НКИД   определенно  и  резко  высказался  против  введения
     германских войск в Болгарию,  сообщения об этом были напечатаны здесь
     на первых полосах газет как событие первостепенной важности.  А сразу
     же   после   того   как   английские   и   американские   журналисты,
     аккредитованные  при  здешнем  МИДе,  первыми  дали  в  своих газетах
     сообщения  о  готовности   Советского   правительства   гарантировать
     нейтралитет  Турции  и  о  том,  что  мы  относимся с пониманием к ее
     проблемам,  здешние дипломатические работники,  близкие к тем кругам,
     которые  выступают  против капитулянтской линии премьера Цветковича и
     министра   иностранных   дел   Цинцар-Марковича,    подчеркивают    в
     доверительных  беседах  необходимость  заключения  пакта  о  дружбе с
     Москвой,  который может быть единственной гарантией против требования
     Гитлера о присоединении Югославии к Тройственному пакту.
          По слухам,  Н.  Рибар,  возглавляющий <левицу>,  имел встречу  с
     хорватским лидером, первым заместителем премьера доктором В. Мачеком.
     Тот  в  ответ  на  просьбу  Рибара   противостоять   нажиму   Берлина
     заключением пакта о дружбе с СССР сказал, что лишь договор с Гитлером
     может дать стране мир.
          В правительстве существует сильная оппозиция намерениям Рибара и
     других левобуржуазных лидеров искать выход из дипломатического тупика
     в немедленных переговорах с Москвой.  Цинцар-Маркович, как утверждают
     журналисты  из  газеты   <Време>   (издается   ставленником   Гитлера
     Грегоричем),  говорил  недавно  о  том,  что <интерес к нам России не
     должен  дойти  до  общественности,  а  особенно  не  должно   созреть
     впечатление,  будто  мы  в  союзе  с  Россией могли бы прийти к более
     благоприятному  положению.  Необходимо  иметь  в  виду,  что   Россия
     является нашим самым большим врагом.  Мы должны лишь время от времени
     считаться  с  Советским  Союзом  вследствие  его  к  нам  близости  и
     величия>.
          Однако эта  точка  зрения,  типическая  для  Цинцар-Марковича  и
     князя-регента Павла,  не находит широкой поддержки.  (Недавно один из
     левобуржуазных лидеров,  Драгомир Йованович, заявил на митинге: <Мы -
     страна  чудаков;  мы сотканы из взаимоисключающих противоречий:  наша
     власть выступает за Германию,  наша армия тяготеет к  Англии,  а  все
     население страны не скрывает своей любви к Советскому Союзу!>)
          Целый ряд высших военных,  по  слухам,  поддерживает  постоянные
     негласные контакты с миссией Антони Идена,  находящегося по поручению
     Черчилля  в  Греции,  и  с   фельдмаршалом   Диллом,   представляющим
     британский  генеральный  штаб.  Эти  военные,  стоящие  в оппозиции к
     Цветковичу (среди них  наиболее  мобильными  фигурами  здесь  считают
     начальника  ВВС  генерала Душана Симовича и танкиста Бо