спокойствием,  с каким советская пресса  печатает  сводки  <последних
     известий>.  Наркоминдел  немедленно  реагировал  на  акции  Гитлера в
     Болгарии и Румынии, направив ноты, беспрецедентные по своей резкости.
     То,  что Кремль хранит молчание в эти дни, свидетельствует о том, что
     Сталин сидит за  <счетами>,  <калькулируя>  степень  риска  и  предел
     терпения.  По той позиции, какую займет Москва в югославском кризисе,
     западные демократии смогут выстроить относительно  реальные  прогнозы
     на  ближайшее  будущее.  Если  Сталин  промолчит  на  этот  раз,  то,
     следовательно,  Гитлер одержал серьезную дипломатическую  победу  над
     Кремлем.  Если же Москва займет твердую позицию в связи с югославским
     кризисом,  то следует считать,  что русский  медведь  поднимается  на
     задние  лапы.  Трудно  судить,  насколько  это испугает экспансивного
     германского диктатора,  однако Лондон такую акцию  будет,  бесспорно,
     приветствовать. Вашингтон тоже>.
          Корреспондент <Нью-Йорк  таймс>  прямо  заявляет,  что  по   той
     позиции,  которую  займет  Москва,  <можно судить о том,  возможен ли
     вообще диалог  между  Кремлем  и  западными  демократиями  не  только
     сейчас,  но  и в будущем.  Не в Белграде,  Берлине и Лондоне решается
     вопрос будущего.  Будущее сейчас решается в  Кремле,  и  весь  мир  с
     нетерпением  ждет  этого  решения.  Если  Москва  займет  нейтральную
     позицию или - хуже того - закроет глаза на происходящее,  то, значит,
     факт  тайного  сговора  между  Советским  Союзом  и  Германией станет
     очевидным для всего мира>.
          Обзор югославской и германской прессы,  в которой позиция Москвы
     никак не дискутируется,  прилагаю.
                                                                Потапенко.

          Позвоните ко мне домой,  пусть  мама  пришлет  килек  и  черного
     хлеба>.


     Белград оглушил Везича.  Здесь все было иначе, чем в Загребе. И толпы
оживленных людей  на  площадях,  и  армия,  патрулировавшая главные улицы,
правительственные учреждения и  посольства,  и тон газет,  продававшихся в
киосках,  -  все  это  было иным,  тревожным,  но  именно эта тревожность,
соединенная  с  ощущением  освобождения от  чего-то  такого,  что  изнутри
тяготило народ, вселила в Везича надежду.
     Он знал,  по какому адресу ему надо идти.  Он помнил этот адрес. Член
компартии адвокат Славко Губар  доставил в  свое  время много забот Везичу
своими выступлениями в университете.  Он был самым левым и непримиримым из
коммунистов, с которыми Везичу приходилось сталкиваться.
     Губар не сразу вспомнил его,  а вспомнив, не смог сдержать себя. Лицо
его сделалось презрительно-насмешливым, и он распахнул перед Везичем дверь
в большой кабинет, обставленный мебелью старинного красного дерева.
     - Чем обязан визиту полицейского офицера? - спросил Губар. - Надеюсь,
теперь у властей нет ко мне никаких претензий?
     - Полицейский офицер пришел к  вам  не  как представитель власти.  Я,
скорее, пришел к представителю будущей власти.
     - Продолжаем игру в провокации?
     - Любая талантливая провокация требует времени,  - ответил Везич, - а
времени у нас нет.
     - У <нас>? У кого это у <нас>?
     - У югославов.
     - У  югославов есть время,  а  вот ваш час пробил,  это действительно
правда.
     - Хватит вам, - поморщился Везич. - Я хочу, чтобы вы меня выслушали и
сразу же предприняли какие-то шаги.  Но с  соблюдением осторожности;  если
вас посадят, то меня расстреляют.
     - Поменьше патетики,  полковник.  Все  эти  ваши  штучки давным-давно
известны.
     - Слушайте,  Губар, у меня ведь тоже есть нервы. Я пришел к вам как к
человеку,  представляющему партию.  Ту партию,  которая сейчас может стать
ферментом порядка во  всеобщем бедламе!  Я  специально приехал из Загреба.
Понимаете?  Мне не к  кому больше идти.  Кругом неразбериха и паника.  А в
Хорватии сепаратисты ждут момента,  чтобы ударить в  спину Югославии!  Там
уже нет центральной власти! Там живут по своими законам!
     - Чего вы от меня хотите?  Чтобы я открыл вам адрес подпольного ЦК? К
счастью, мне этот адрес неизвестен. Я разошелся во взглядах с руководством
и  не  поддерживаю  с  ними  контакта.   Достаточно  вам?  Могу  я  теперь
чувствовать себя спокойно?
     - Вы не верите мне,  -  убежденно и устало сказал Везич.  -  Я боялся
этого больше всего.  И  самое страшное заключается в том,  что я не вправе
винить вас.  Ну,  хорошо,  ладно,  хорошо,  тогда я  попрошу вас об  ином:
устройте мне встречу с вашими товарищами. Давайте поедем к ним вместе. Или
пойдите за ними, а я стану ждать вас здесь.
     - Ну зачем эти наивные разговоры?  -  снисходительно хмыкнул Губар. -
Вы же понимаете нереальность ваших предложений, полковник...
     - Слушайте,  Губар,  ваш пророк, Сталин, подписал договор с Гитлером.
Считайте меня Гитлером,  подпишите со мной договор,  он вам более выгоден,
чем мне.  Я рискую всем,  Губар.  Вы рискуете малым:  пусть проследят ваши
люди, они убедятся, что вас не <водит> полиция.
     Какое-то мгновение Губар смотрел на Везича серьезно и изучающе.
     <В  общем-то,  если он  не  врет,  -  подумал Губар,  -  у  меня есть
очевидный повод помириться с организацией.  <Помириться>,  - усмехнулся он
своей  мысли,  -  какое доброе,  детское слово.  И  снова начнется прежняя
жизнь,  когда не принадлежишь себе, когда не знаешь, что тебя ждет завтра.
Пусть лучше они сами говорят с  ним.  В конце концов их обвинения в <левом
робеспьерианстве> может терпеть только тот,  кто  способен отстаивать свою
точку зрения лишь с  помощью и при посредстве партии.  Я это умею делать и
сам>.
     - Оставьте ваш  белградский телефон,  -  сказал  наконец Губар,  -  я
подумаю, как быть с вашим предложением.
     - У меня нет телефона,  - ответил Везич, - я приехал в Белград на два
часа.  Вот,  почитайте это.  - Он достал из кармана материалы к статье Иво
Илича,  увидел страх,  промелькнувший в глазах Губара, и не ошибся в своем
мгновенном предположении, отчего этот страх появился в глазах адвоката.
     - Уберите!  -  сказал Губар.  -  Не надо провокаций! Я ничего не хочу
читать! Спрячьте это обратно, слышите?
     Везич поднялся,  сожалеюще посмотрел на  Губара и  молча вышел из его
кабинета.
     В  редакции,  где  работал университетский друг Везича,  обозреватель
Зденко Гаврич, было тихо, все сотрудники ушли на обед.
     Зденко прочитал материалы,  которые Везич приготовил для  Иво  Илича,
закурил, молча поднялся и начал стремительно выхаживать из угла в угол. За
окнами  звенела  весна,  день  был  солнечный;  вчерашний молчаливый холод
сменился многоголосым воробьиным гомоном,  весенне врывавшимся в  перезвон
трамваев и быстрые автомобильные гудки.
     - Ты хочешь,  чтобы мы это напечатали?  -  спросил наконец Зденко.  -
Петар,  дорогой,  это  сейчас нигде и  никто не  напечатает.  Мы  получили
директиву:   категорически  не   касаться  Германии,   Италии,   России  и
национальной проблемы.  Будто бы  всего этого нет.  Будто нет  усташей,  и
будто люди Мачека не лижут задницу немцам,  и  будто наши фанатичные сербы
не  убили  хорватских лидеров в  Скупщине,  и  будто  усташи не  кричат об
отмщении, о том, что надо вырезать всех сербов в Хорватии. Все должно быть
тихо,  понимаешь?  Если в газетах ничего не пишут о национальной проблеме,
то, значит, ее нет. Понятна логика? Или непонятна?
     - Понятна. А что прикажешь делать мне? Что мне делать? Вы  з д е с ь,
вы  хоть  можете  жить  иллюзиями,  а  я  живу  т а м,   а  т а м  иллюзии
кончились,  т а м  открытое предательство!
     - Петар,  ты думаешь,  нам здесь легче?  Ты думаешь, жить в состоянии
иллюзий лучше,  чем лицом к лицу с правдой? Мы тешим себя каждое утро тем,
что произойдет  н е ч т о,  и придет  н е к т о,  и все  изменится,  и все
станет на свои места, но никто не приходит, и ничто не меняется.


     ...Везич оставил машину возле Скадарлии.  Сегодня днем здесь было так
же  людно,  как  обычно  бывает  по  вечерам  в  этом  стариннейшем районе
Белграда,  расположенном недалеко от крепости Калемегдан.  Особенно в мае,
когда гремит музыка и  заполнены столики в <Двух оленях> и <Трех шляпах> -
самых  древних  кабачках  столицы,  а  на  помостах посредине улицы  сидят
оркестранты в национальных костюмах,  и,  несмотря на прохладу,  веющую от
Дуная,  так душно, что кажется, сейчас не весна, а знойный август, и юноши
держат  девушек  за  руки,  и  они  раскачиваются  в  такт  музыке,  робко
прижимаясь друг к  другу,  и  царит повсюду бесшабашный дух  молодости,  и
забываются страх,  горе,  смятение,  и кажется,  что ты по-прежнему юн,  и
ничего еще  не  ушло в  жизни,  и  то  главное,  что суждено тебе сделать,
впереди и сделано будет непременно.
     Везич спросил себе  кувшин далматинского вина и  вспомнил слова Ивана
Симича,  рыбака из Далмации:  <У нас нет плохого вина и старых жен>. Вино,
впрочем, оказалось плохим, видимо, хранилось в новых бочках, едко отдавало
дубом - в Белграде больше пьют ракию, а это некогда игристое густо-красное
вино было сейчас кисловатым,  и  казалось,  что первозданный цвет его убит
временем:  так случается с картиной,  попавшей в руки неумелого хранителя,
который повесил ее на солнечной стене комнаты.
     ...Адвокат Трипко Жучич,  известный своими тесными связями с нынешним
премьером, обрадовался, услыхав в телефонной трубке голос Везича.
     - Петар, милый, где ты?
     - В Скадарлии.  Пью вино и пирамидон,  -  ответил Везич. - Я гнал всю
ночь из Загреба и часа через два должен возвращаться обратно.
     - Почему такая спешка? Оставайся до завтра.
     - Причин для спешки много.  Ты подскочишь в <Три шляпы>, или я приеду
к тебе?
     - Будет лучше, если ты приедешь ко мне, Петар.
     - Хорошо, я буду через двадцать минут.
     Везич спустился по старинной булыжной мостовой вниз,  к площади,  где
он бросил машину,  и  поехал к Жучичу.  Через час Жучич вместе с ним был в
кабинете помощника премьера -  одного  из  истинных организаторов путча  -
генерала Мирковича.  Они застали его на  пороге кабинета:  генерал ехал на
прием  в  перуанское посольство,  который  отчего-то  был  слишком ранним,
видимо,  перуанцы  подстраивались к  православным  сербам,  готовившимся к
празднику пасхи,  к  светлому Христову воскресенью,  к шестому апреля.  На
улицах  поэтому  было  особенно многолюдно,  и  возле  магазинов возникали
очереди - женщины покупали яйца и муку для куличей.
     - Может быть,  поговорим завтра? - спросил Миркович. - Или что-нибудь
очень срочное?
     - Очень срочное,  Боривое,  -  сказал Жучич. - Это полковник Везич из
Загреба.
     - Если у вас так тяжко со временем,  ваше превосходительство, я готов
подождать, пока вы вернетесь с приема, - сказал Везич.
     - Кто же с приемов возвращается на работу?  -  усмехнулся Миркович. -
После приема надо ехать домой,  да и рабочее время к тому моменту кончится
- три  часа  как-никак.  Это  ведь единственное,  что  свято соблюдается в
Югославии: окончание рабочего дня.
     - Даже сейчас? - спросил Везич.
     - А  чем <сейчас> отличается от <вчера>?  Чем оно будет отличаться от
<завтра>?
     - Ваше превосходительство,  -  сказал Везич,  -  в Загребе необходимо
ввести  чрезвычайное  положение.   В  Загребе  измена.  Там  сидит  группа
полковника СС Веезенмайера,  которая ведет сепаратные переговоры с Мачеком
и усташами.
     - Не надо драматизировать положение...
     - Господин генерал, - настойчиво повторил Везич, - ситуация в Загребе
отличается от той,  которую вы наблюдаете здесь.  Там все иначе. Там зреет
тотальная измена. Человек из группы Веезенмайера предложил мне работать на
немцев,  дав понять,  что наши дни сочтены.  Он дал понять мне, что усташи
ждут сигнала к началу путча.
     Миркович посмотрел на Везича с сожалением и, как показалось Жучичу, с
какой-то странной жалостью.
     - Боривое,  это все серьезно,  -  заметил Жучич.  -  Петар только что
рассказал мне подробно о ситуации в Хорватии.  Ты напрасно так скептически
относишься к его словам.
     - Я очень хорошо отношусь к Везичу,  -  ответил Миркович. - Если бы я
плохо относился к  нему,  я  бы  приказал его  арестовать,  потому что  от
Шубашича на него поступил сигнал.  Да,  да, мой милый и честный Везич. Вас
обвиняют в связях с немецкими агентами.  Но все это суета. Шестого апреля,
вероятно рано  утром,  когда люди  только-только возвратятся с  заутрени и
станут разговляться,  Гитлер выступит против нас. И мы будем разбиты. И мы
будем  оккупированы,  и  после  этого  мы  начнем борьбу для  того,  чтобы
победить...
     Везич даже зажмурился - не почудилось ли ему все это.
     - И ты говоришь об этом спокойно?!  - воскликнул Жучич. - Ты говоришь
нам спокойно о том, что грядет крах?!
     - Не  Симовичу ведь говорить об  этом.  На  шестое апреля он назначил
свадьбу своей дочери. Он никому и ничему не верит теперь. Он успел забыть,
что это мы привели его к власти. Он успел возомнить себя новым Наполеоном.
Увы,  он даже не Мюрат.  Ему очень нравится произносить речи; он следит за
тем,  чтобы стенографисты успевали записать все  то,  что  он  вещает.  Он
боится  м е р.  Он думает,  что  спокойствие  и  выдержка  могут  заменить
д е й с т в и е.   Он   путает   очередность   поступков.   Сначала   надо
действовать,  а потом демонстрировать спокойствие и выдержку.  А он ничего
не  делает,  ничего.  Валить  Симовича?  Это нетрудно,  но это будет очень
смешно со стороны - оперетта,  а не государство.  Валить его  можно,  если
появится новая программа, а ее нет. Понятно? Не коммунистов же призывать к
власти...  Я говорю с вами открыто потому, что верю вам, и еще потому, что
обречен погибнуть одним из первых,  когда начнется война. Я хочу, чтобы вы
сохранили в памяти то,  что я вам сказал сейчас...  И как бы ни  было  нам
всем горько, в конце-то концов мы совершили то, что зачтется нам после. Мы
восстали против диктата,  мы щелкнули по носу Гитлера, мы не позволили ему
прошагать по Балканам, как по Унтер ден Линден.
     - Надо  же  что-то  предпринимать,  -  сказал Жучич,  -  надо  делать
что-нибудь, Боривое!
     - Надо,  - согласился тот. - Ты совершенно прав. Надо сохранять лицо.
Или  хотя  бы  стараться сохранить его.  Наша последняя надежда на  пакт с
Кремлем.  Может быть,  только это остановит Гитлера. Англичане нам помогли
двадцать седьмого марта,  но они бессильны помочь шестого апреля. Остается
надежда на  Сталина,  но  я  не думаю,  чтобы он решился подписать с  нами
договор.
     - Кто  сообщил о  начале войны,  ваше превосходительство?  -  спросил
Везич. - Простите, что я так бесцеремонно ставлю вопрос, но это может быть
дезинформация.
     - Сообщил об этом военный атташе в Берлине Ваухник, а он не ошибается
в своих донесениях.
     - Надо же  делать что-то,  -  повторил Жучич,  заметив,  как  генерал
взглянул на часы. - Боривое, отчего ты так спокоен?
     - Ты думаешь?  Ты убежден,  что я спокоен? Значит, я еще могу владеть
собой.  Что делать?  У тебя есть предложения? Если да, я завтра же подпишу
приказ о  твоем  назначении помощником министра внутренних дел.  Тогда  ты
хоть сможешь докладывать мне донесения Везича -  сейчас бы их спрятали под
сукно. Господа, я прошу простить меня: опаздывать больше чем на пять минут
неприлично,  это  могут  неверно  понять,  особенно если  я  приеду  после
премьера.  -  Миркович снова  усмехнулся.  -  В  американских газетах  уже
появились сообщения о  том,  что не Симович пришел к  власти,  а  я  и мои
друзья насильно привели его к ней.  В Москве, говорят, родилась шутка: <Мы
любим нового короля Петра за то, что он серб и молод>. Поменяйте последние
согласные -  и  вы услышите марксистское:  <Серп и молот>.  Остроумно,  не
правда ли? Честь имею, господа.
     И  пока Везич гнал в  Загреб,  мечтая увидеть на  дороге хотя бы один
полк,  зенитную батарею,  наряд полиции, хотя бы одну танковую колонну, он
все время повторял про себя:  <Они кончают работу в три часа, боже ты мой!
Они свято соблюдают время окончания  с л у ж б ы!  Они в три часа  кончают
работу,  скажите  на милость,  они работу кончают по звонку,  как это было
всегда заведено!>


     При  в®езде  в  предместье Загреба  дорогу  машине  Везича  преградил
велосипедист.  Полковник яростно нажимал на клаксон, чтобы человек сошел с
дороги,  но тот стоял,  не двигаясь, то и дело поправляя левой рукой дужки
маленького пенсне  на  переносице,  а  правой  намертво вцепившись в  руль
своего старого велосипеда.
     Людей  на  дороге не  было.  Прежде чем  затормозить,  Везич какое-то
мгновение высчитывал:  не  специально ли  его  хотят  задержать здесь,  не
работа ли это немцев и Ковалича, не арестуют ли его, наверняка ведь знают,
что ездил в Белград, и понимают отчетливо, зачем он туда ездил. А потом он
вспомнил женщину с перерезанным горлом, репортера Иво в луже крови, желтые
пяточки младенца,  которые неподвижно торчали из корытца, и подумал, что с
ним  здесь могут поступить так же,  а  человек в  пенсне наверняка дешевый
агент,  несмотря  на  свою  интеллигентскую жалкость,  а  в  кустах  сидят
мускулистые тупорылые мальчики  из  жандармерии или  из  <селячкой стражи>
Мачека,  или из второго отдела,  подчиненного Владимиру Шошичу,  - мало ли
служб,  которые могут сделать все, лишь бы приказали сверху. Они могут это
сделать сейчас,  могут вечером; могут здесь, могут и в центре города - они
все могут.
     Везич убрал ногу с педали тормоза и хотел было нажать на акселератор,
чтобы  прибавить газ  и  чтобы  его  мощный  <линкольн> набрал еще  больше
скорости, и даже услышал тупой удар по человеческому телу, и представилось
ему, как беспомощно валяется на булыжнике треснувшее пенсне этого человека
с велосипедом,  которого,  видимо,  силой принудили служить полиции. Везич
зажмурился и  нажал на педаль тормоза,  машину занесло к кювету,  и,  лишь
когда она остановилась, Везич понял, что оружия у него с собой нет. Только
начинающие полицейские таскают  пистолет;  те,  которые  отдали  работе  в
секретном политическом сыске  много  лет,  привыкли ощущать свою  власть и
силу не в пистолете,  а в листке бумаги, на котором выведено: <Согласен на
вас работать...>
     - Спасибо,  -  сказал Родыгин, подойдя к машине. - Я уж думал, что вы
хотите меня задавить.
     - Я очень хотел вас задавить,  -  устало ответил Везич, ожидая, когда
из кювета вылезут молодчики, лица которых он с такой явственной ненавистью
и тяжелым презрением представлял себе.
     - Я один здесь,  -  словно поняв его,  сказал Родыгин.  -  Я ждал вас
четыре часа. А задержу минут на пять, не больше.
     - Ну,  что? - спросил Везич. - Только не финтите. Давайте сразу и без
обиняков: что вам от меня надо?
     - Я бы иначе сформулировал. Я бы на вашем месте начал с вопроса: <Кто
вы?> Так вот, я работаю на советскую разведку, Везич.
     - Вы русский?
     - Это можно легко определить по моему акценту.
     - Вы русский? - настойчиво повторил Везич. - Русский или нет?
     - Русский.
     - Бросьте свой велосипед и садитесь ко мне, по дороге договорим.
     - А как я потом возьму велосипед?  -  удивился Родыгин.  - На чем мне
ездить? Его же украдут.
     - Купите новый. Садитесь.
     - Господин Везич, у меня нет денег на новый велосипед, и осталось мне
сказать вам  всего  несколько фраз.  Во-первых,  мы  знаем о  предложении,
которое вам сделал Штирлиц.
     Везич усмехнулся,  и страх, который жил в нем, медленно растворился в
тепле,  которое пришло в пальцы рук и ног на смену отсутствующему, пустому
холоду.
     <Ясно,  -  подумал он.  - От немцев. От Штирлица. Этот убивать просто
так не будет, не того калибра личность>.
     Везич вышел из машины, широко развел руки, в плечах сильно хрустнуло,
и он только сейчас ощутил ту разрушающую усталость,  которую испытывал все
то врем