случае верного познания
предмета он сможет организовать эти разрозненные сведения в единое знание.
Если  знание широко и  разносторонне,  тогда  оно  превращается в  истину.
Приближение к  истине позволяет человеку найти  верное поведение в  жизни.
Бумеранг,  запущенный человеком,  совершает в  своем  полете некий эллипс:
через познание к знанию, от знания - к истине, от истины - к совершенству;
и   лишь   потом  возвращается  обратно,   возмещая  сторицей  напряжение,
затраченное на его запуск.
     Познав  <истину> национал-социализма,  Штирлиц  терзался мыслью,  что
шифровки, которые он отправлял домой в ответ на запросы Центра, лишь малая
толика того,  что он мог дать.  Он не ждал вопросов, он настаивал, просил,
требовал, взывал к постоянной готовности.
     Но когда он писал в Центр,  что англичане ищут контактов с Москвой не
для  того  лишь,  чтобы  столкнуть лбами Кремль с  Берлином (хотя и  такая
возможность не  исключена),  когда он сообщал,  что сорок первый год будет
годом войны Гитлера против Советского Союза, когда он не просто говорил, а
доказывал,  не просто доказывал,  а  кричал,  и  крик его был (втиснутый в
таблички с  отрешенно спокойными строчками кода)  о  том,  что  эта  весна
должна  стать  порой  налаживания надежных  контактов со  всеми,  кто  уже
борется против Гитлера,  и  когда он  не  получал ответа на свои шифровки,
отчаяние овладевало им, и много сил приходилось тратить на то, чтобы утром
появляться  на  Принцальбрехтштрассе  таким,   каким  он  уходил  вчера  -
ироничным и спокойным.
     Сейчас здесь,  в  Югославии,  когда он услыхал на аэродроме в Загребе
славянскую речь, когда ему сказали <извольте>, протягивая билет, и когда к
нему обратились <молим вас>,  а официант, поставив перед ним кофе, пожелал
<приятно!> и он вынужден был сделать непонимающее лицо,  хотя отлично,  до
горькой радости понял  давний,  кирилло-мефодиевский смысл  этих  слов,  и
когда он  сидел в  кафе и  в  холле отеля и  понимал окружавших его людей,
говоривших на одном с ним языке -  на славянском, - он ощущал в себе новую
силу и новую решимость:  он боролся сейчас за частицу того мира,  культура
которого  воспитала его.  И  хотя  он  считал,  что  развитие человеческой
истории имеет не столько географическую, сколько социальную направленность
и  принадлежит всему  миру,  тем  не  менее  история планеты прежде  всего
проявляется в истории тех или иных народов. Только потому история и смогла
остаться  наукой,  ибо  предмет  исследования был  конкретно обозначен.  А
история его народа была дорога ему особенно,  и  винить он себя в  этом не
мог,  и  казнить за  национализм не  имел оснований,  ибо главная его идея
отвергала примат  национальной принадлежности,  выдвинув  на  первый  план
примат принадлежности социальной, то есть классовой...
     Сейчас,  находясь  в  Югославии,  Штирлиц  явственно увидел  реальное
начало  борьбы братского народа против Гитлера,  поэтому был  он  особенно
собран и постоянно ощущал продольные мышцы спины,  которые напряжены,  как
при драке.  Это ощущение собранности было радостным,  и  он  знал:  как бы
трудно и  сложно ему  ни  пришлось,  он  обязан выстоять.  Вот  поэтому-то
Штирлиц и  возвращался в Загреб так спокойно,  хотя и выжимал максимальную
скорость из <мерседеса>, и машину свистяще заносило на крутых поворотах, и
ждал его в <Эспланаде> Веезенмайер,  и пропустил он все сроки для встреч с
Родыгиным  и   Везичем.   Тем  не   менее  он   не  испытывал  страха  или
неуверенности,  наоборот, он поджался, как боксер перед ударом, он верил в
свою победу,  ибо ощущал себя частицей Добра в его тяжкой и долгой схватке
со Злом...


     Видимо,  уверенное желание победы Добра над Злом есть импульс особого
рода,  непознанный и необ®яснимый до сих пор наукой.  Начатая политическая
акция,  импульсом которой  была  шифровка  Штирлица о  противоречиях между
рейхом и Римом,  развивалась в неожиданных и странных параметрах. В данном
случае  категория случайного выполняла функции обязательного.  Именно  так
получилось в  те  часы,  когда  Штирлиц гнал  консульский <мерседес> через
вечернее  Яйце   и   засыпавшую  Баня-Луку  в   Загреб.   И,   что   самое
парадоксальное, невольными союзниками сил Добра оказались две главные силы
Зла,  существовавшие в тот конкретный исторический момент в мире, - Гитлер
и Муссолини.


          <Ф ю р е р!
          Чиано сообщил мне, что его обращение к рейхсминистру иностранных
     дел  по поводу ситуации,  сложившейся ныне в Хорватии,  осталось,  по
     существу,  незамеченным Риббентропом.  Тот ответ,  который он прислал
     Чиано,  весьма  расплывчат  и  подобен  тем меморандумам,  которые он
     отправляет третьим странам.  По-моему,  наша с Вами договоренность  о
     разграничении   сфер   влияния  была  абсолютно  определенна:  Сербия
     становится  территорией,  оккупированной  рейхом,  районы  Любляны  и
     Марибора,  как исконные немецкие земли,  присоединяются к рейху, в то
     время как  Далмация,  являясь  традиционно  итальянской  территорией,
     становится   частью   державы,  воссоединяясь  со  своей  родиной,  а
     Хорватское независимое  государство  образуется  как  некий  буферный
     национальный  инструмент,  позволяющий  осуществлять  с  его  помощью
     контроль как за Сербией, так и за территориями, прилегающими к Боснии
     и Герцеговине.
          Однако, по   моим   сведениям,   группа   штандартенфюрера    СС
     Веезенмайера,   работающая   в   Загребе,  проводит  политику,  прямо
     противоположную нашей с Вами договоренности. Веезенмайер и его группа
     не    только    не   консультируют   свою   деятельность   с   нашими
     представителями,  но,  наоборот,  всячески подчеркивают, что работа в
     Хорватии является прерогативой германской стороны и никоим образом не
     касается  итальянского  союзника.  Я  вспоминаю  великого  Гельвеция:
     <Всякий дружеский союз,  если он не основан на соображениях приличия,
     на любви,  покровительстве,  скупости, честолюбии или другом подобном
     побуждении,  предполагает  всегда  у двух людей какое-нибудь сродство
     идей или чувств, а это именно создало пословицу: <Скажи мне, с кем ты
     близок,  и я скажу, кто ты!> Я готов сказать - в кругу друзей или под
     пыткой палача,  - что идеи фюрера близки мне и сродни моим  идеям.  Я
     убежден в том,  что и Вы,  фюрер, можете с полным правом повторить те
     же слова обо мне и движении, которым я имею высокую честь руководить.
     Я понимаю,  что людьми типа Веезенмайера движет не корысть и не жажда
     славы, а лишь гипертрофированное желание не просто выполнить долг, но
     <перевыполнить>  его.  Я  отдаю себе отчет в том,  что человек Вашего
     масштаба не может держать в памяти все  те  узлы,  из  которых  будет
     соткано  платье  для  Новой  Европы.  Я хотел бы,  чтобы Вы об®яснили
     Риббентропу,  к которому я  отношусь  с  истинным  уважением,  как  к
     смелому и честному политику,  что - обращаясь к мудрому Гвиччардини -
     <исполнение долга дает человеку славу,  польза от которой больше, чем
     вред от возможного врага>.  Я прошу Вас дать указание соответствующим
     службам рейха, проинформировать Чиано о принятых решениях.

                                                      С истинным уважением
                                                         Бенито Муссолини,
                                              дуче Италии, вождь фашизма>.


          <Д у ч е!
          Я сел за это  письмо  поздно  ночью,  после  того,  как  аппарат
     канцелярии  приготовил  для меня документы,  основываясь на которых я
     могу ответить Вам с той обстоятельностью и  предельной  искренностью,
     которая отличала и,  я убежден, будет всегда отличать отношения между
     нами.
          Я пишу  это письмо,  слушая тревожную ночную тишину.  Я не знаю,
     кто кого вводит в заблуждение.  Тяжкий удел вождей - доверять  людям,
     их окружающим,  но у меня сложилось впечатление,  что в данном случае
     вводят в заблуждение Вас,  поскольку миссия  Веезенмайера  в  Загребе
     имеет  одну  лишь  задачу  -  всеми  силами  способствовать  созданию
     Хорватского  государства,  которое  бы  осуществляло,  как  Вы  верно
     заметили,     роль     <буферного     национального     инструмента>,
     сориентированного во внешней и во внутренней политике наподобие наших
     режимов, построенных на безусловном примате личности. В этом смысле я
     полностью согласен с Вами,  что лидером Хорватии,  ее  вождем  должен
     быть   провозглашен   Анте  Павелич,  а  его  усташи  должны  создать
     формирования,  подобные гвардии <черных рубашек>  у  Вас  и  охранных
     отрядов партии, иначе говоря СС, у нас.
          Поверьте, мой дорогой дуче,  речь не шла и не идет о том,  чтобы
     проводить в Хорватии особую, <немецкую> линию; речь идет о том, чтобы
     возможно мобильней и оперативней решить все  вопросы,  которые  могут
     возникнуть  перед  началом  <Операции-25>.  Речь  идет  о том,  чтобы
     обеспечить вражеский тыл надежными людьми,  нашей  <пятой  колонной>,
     которая встретит армии Германии (они войдут в свои словенские земли и
     оккупируют  сербские  земли)  и  Италии  (они  присоединят  по  праву
     принадлежащие   им   земли  Далмации)  цветами,  а  не  очередями  из
     автоматов. Только в этом смысл и задача деятельности третьеразрядного
     чиновника министерства иностранных дел Веезенмайера,  только в этом и
     ни в чем другом.  Ни о каких попытках создать  в  Хорватии  движение,
     отвечающее  германским интересам,  движение,  которое игнорировало бы
     роль Италии в южнославянском вопросе, не могло и не может быть речи.
          Однако, по словам моих сотрудников, если сейчас начать
     координацию деятельности Веезенмайера с Вашими соответствующими
     службами, мы можем потерять самое драгоценное и невосполнимое в дни,
     предшествующие кампании, - время. Поэтому прошу Вас поверить мне, что
     все, скрепленное нашими подписями, свято для меня. Поэтому у Вас не
     должно быть ни грана беспокойства по поводу интересов Вашей великой
     нации и Вашего великого общенационального движения фашизма. Я хочу
     закончить мое письмо словами китайского мудреца Конфуция. Он
     утверждал, что <полезных друзей три и вредных три. Полезные друзья -
     это друг прямой, друг искренний и друг, много слышавший. Вредные
     друзья - это друг лицемерный, друг льстивый и друг болтливый>.
     Провидение оградило нас от последних трех <друзей>. Мы были и будем
     вместе. Наши задачи едины.
          Я шлю Вам самые горячие приветы.
                                                              Искренне Ваш
                                                            Адольф Гитлер,
                                                            рейхсканцлер>.


     Разнос,  который получил рейхсминистр иностранных дел  от  фюрера  за
неумение  конспирировать работу,  за  головотяпство и  отсутствие  должной
бдительности,  был  в  еще  более  резкой  форме  обрушен  Риббентропом на
Веезенмайера.  В своей новой шифровке он отвергал самого себя. Он приказал
прервать все отношения как с  мачековцами,  так и с усташами Павелича.  Он
приказал сосредоточить работу на  военных аспектах проблемы.  <Не лезьте в
сферу высокой политики. Знайте свое место. Я не Юпитер, но вы тем не менее
играете  роль  быка.  Впредь  я  приказываю вам  выполнять  лишь  то,  что
предписано!> Риббентроп потребовал от Веезенмайера немедленного контакта с
итальянским консулом в Загребе для личного об®яснения и налаживания обмена
информацией.
     Проклиная   все   и   вся,   Веезенмайер  отправился  в   итальянское
консульство,  но  там  ему сказали,  что сеньор Гобби выехал на  границу и
должен ночевать в Фиуме,  принимая пароход с теми итальянскими гражданами,
которые сегодня покинули Югославию.
     Веезенмайер приказал приготовить ему  машину,  чтобы срочно выехать в
Фиуме,   договорившись  предварительно  с   ведомством  бана   Шубашича  о
беспрепятственном пересечении границы в ту и другую сторону.
     Таким образом,  ужин с Везичем,  которого он ждал,  встреча с Евгеном
Грацем  и  с  доктором  Нусичем,  беседа  с  Марианом Доланским,  которого
Веезенмайер  мнил  будущим  начальником  генштаба  хорватской  армии,   не
интересовали его более.
     Уже спускаясь в автомобиль, он сказал Фохту:
     - Все   наши   наиболее  явные  контакты  порвите;   компрометирующие
изолируйте.
     В  машине,  прежде  чем  сказать шоферу,  по  какой  дороге  ехать  к
итальянской границе,  Веезенмайер в мгновенном озарении увидел себя и свою
роль в  <хорватском вопросе>,  и злость,  которая охватила его после того,
как он прочитал последнюю шифровку Риббентропа, сменилась страхом: на него
теперь можно свалить ответственность за все,  что бы здесь ни случилось. А
случиться может всякое:  славяне ведь, с ними черт должен в прятки играть,
а не ариец с его логикой.
     Нет,  он не имеет права обижаться на Риббентропа,  который не захотел
принять Хорватию из  его,  Веезенмайера,  рук.  В  политике вообще  нельзя
обижаться,  это  чревато  гибелью  или  позором.  Политика  -  это  спорт,
состязание,   схватка.  Только  если  победившего  бегуна  или  тяжеловеса
награждают медалью,  а  проигравшего перестают  замечать,  то  в  политике
проигравший обязан исчезнуть, целесообразнее причем его полное, физическое
исчезновение.  А  он  не  хочет исчезать!  Он  не хочет отвечать за ошибки
других!  Он хочет жить и ощущать свое <я>! И он должен сражаться за это до
конца, до победы!
     - Поезжайте в Надбискупский двор*, - внезапно приказал Веезенмайер. -
И  подождите меня  где-нибудь неподалеку.  Поднимитесь вверх по  Каптолу и
сверните потом на  Опатичку.  Я  вас там найду.  На площади не стойте,  не
надо.
     _______________
          * Резиденция загребского архиепископа.

     Хотя  Мачек дал  гарантию,  что  группа Веезенмайера будет работать в
полной безопасности и  никаких инцидентов здесь -  в отличие от Белграда -
быть не может,  тем не менее Веезенмайер всегда и  всюду следовал правилу:
<Не  надо  искушать   судьбу   даже   в   мелочах,   и б о   г л а в н о е
предопределено роком и против этого г л а в н о г о нет смысла восставать.
Дипломат  и  разведчик может быть повергнут,  но даже при этом он не имеет
права быть смешным, если мечтает вновь подняться>.
     Веезенмайер дождался,  пока  <майбах> скрылся за  стеной,  окружавшей
скромную  обитель  загребского  архиепископа  Алойза  Степинаца,  и  нажал
массивную кованую ручку.  Дверь подалась легко и без скрипа, хотя он ждал,
что раздастся тяжелый длинный металлический визг,  как это обычно бывало в
фильмах, посвященных средневековью.
     Навстречу ему шагнул невысокий юноша в черном.
     - Добрый вечер,  - сказал Веезенмайер, - мне бы хотелось увидеть отца
Алойза.
     - Отец Алойз не  сможет принять вас в  такое позднее время.  Если вам
нужно исповедаться, я готов пройти с вами в собор...
     - Благодарю вас,  но я так много грешил,  что исповедь моя займет всю
ночь. А я должен быть через четыре часа в Фиуме. Пожалуйста, доложите отцу
Алойзу, что об аудиенции просит Веезенмайер, советник министра иностранных
дел Германии.
     Юноша  внимательно осмотрел ладную фигуру Веезенмайера,  его  сильное
красивое лицо и, чуть склонив голову, сказал:
     - Хорошо. Я доложу. Прошу вас, присядьте.
     Юноша  ушел  неслышно;  Веезенмайер сел  на  жесткий диван  и  ощутил
сладкий запах ладана,  давно забытый им  торжественный и  прекрасный запах
первого причастия.  Он закрыл глаза и  вспомнил мать,  которая после того,
как  он  вступил  в  нацистскую  партию,  смотрела  на  него  отчужденно и
горестно.
     <Вся наша семья была верна церкви,  - говорила она, - а ты примкнул к
тем,  кто поверил в  нового <бога>,  отверг бога истинного.  Я бы простила
Гитлеру  его  дурной  немецкий  язык,  его  невоспитанность  и  напыщенный
истеризм, Эдмунд, но я не могу простить ему арестов тех служителей Христа,
которые отказались стать пророками Адольфа>. Веезенмайер пытался об®яснять
матери,  что это все временно и  преходяще;  он говорил,  что это издержки
молодого движения,  которое,  несмотря на аресты священников,  не отринуто
Ватиканом;  он пытался убедить ее, что высказывания нацистов против Христа
необходимы,  чтобы  сплотить нацию  вокруг нового мессии,  вокруг великого
фюрера, думающего не обо всех землянах, но лишь о несчастных немцах.
     <Так нельзя,  -  ответила тогда мать,  - нельзя желать блага одним за
счет страданий других, Эдмунд. Это никому и никогда не принесет успеха. Ты
стал  на  путь  порока  и  зла,   и  я  не  даю  тебе  моего  материнского
благословения...>
     - Отец  Алойз приглашает вас,  -  тихо  сказал юноша,  и  Веезенмайер
вздрогнул,  услыхав его голос, потому что молодой священник вошел неслышно
и  стоял в  дверях -  в черной своей сутане -  как знамение давно ушедшего
детства и  невозвратимой юности,  когда не было для него большего счастья,
чем  пойти с  <мутти> в  храм  рано  утром и  сладостно внимать органу,  и
слушать  гулкие  слова  в  торжественно высоком зале,  стены  которого так
надежно защищают от всех мирских обид и страхов...
     - Здравствуйте,  отец Алойз, - сказал Веезенмайер, - я благодарен вам
за то, что вы...
     - Садитесь,  -  перебил Степинац.  -  Нет, нет, в это кресло, оно для
гостей и не так жестко, как остальные.
     Лицо Степинаца было продолговатым, моложавым, аскетичным, и его серые
глаза казались на этом лице чужими,  так они были живы и быстры,  несмотря
на их кажущуюся холодность.
     Степинац по складу характера был мирянином, поначалу сан тяготил его,
в детстве он мечтал о карьере военного. В Ватикане о нем чаще говорили как
о  политике и дипломате,  считая надбискупа человеком -  по своей духовной
структуре -  светским.  Полемист,  актер,  оратор,  он  рвался к  активной
деятельности,  и  его умение подстраиваться к собеседнику,  а если он имел
дело с  человеком непонятным ему,  навязывать свою манеру общения казалось
Ватикану недостатком, принижавшим дух мирской суетой.
     - Отец Алойз, я пришел к вам, движимый одним лишь жела...
     - Так не бывает,  - снова перебил его Степинац. - Единичность желания
- удел апостолов и святых; вы человек мира, вам свойственны неохватность и
множественность: в желаниях, помыслах, проектах.
     - Моя мать хотела, чтобы я стал служителем церкви.
     - Вы бы преуспели на ниве служения господу.
     - Да? Почему? - удивился Веезенмайер столь уверенному ответу.
     - Вы настойчивы и умеете служить тому, во что веруете.
     - Святая церковь ведет досье на тех, кто служит в миру?
     - Иначе бы светский мир давным-давно подавил мир церковный.
     - Вряд   ли.   Светский  мир   не   может  справиться  со   страстями
человеческими,  которые пагубны,  мелки и  низменны.  Страсти человеческие
смиряет лишь святая церковь, и с этим нельзя спорить.
     - Значит, церковь вас интересует как инструмент смирения? Вы отводите
ей роль духовного жандарма?
     - А  вас  разве  не  интересует мощь  светской власти,  которая своим
могуществом ограждает храмы от безбожников?
     - Кого вы имеете в виду?
     - Я  имею в виду Россию,  которая открыто провозгласила борьбу против
святой церкви.
     - Но  ведь и  Берлин выступает против догматов моей веры и  против ее
служителей.
     - Это не совсем так,  отец Алойз. Это не совсем так. Берлин выступает
против тех,  кто не  скрывал своей враждебности идеям фюрера,  то есть,  -
быстро,  словно  опасаясь,  что  Степинац  снова  перебьет его,  продолжал
Веезенмайер, - идеям, которые овладели сейчас всей нацией германцев.
     - Как вы понимаете,  меня интересует судьба моей нации.  А  моя нация
свято следует вере Христа и е