материальных  благ,   думал   Штирлиц,   гарантируя   равные
возможности умам и  рукам вне зависимости от  каких бы  то ни было цензов;
вместо  того,  чтобы  превратить  д е л о  в  символ развития общества,  в
котором заинтересованы все без исключения  граждане,  правители,  монархи,
диктаторы,  движимые  личными  интересами,  проводят  политику иного рода,
стараясь укрепить власть не умелым распределением кредитов  промышленности
и  сельскому  хозяйству,  не  повышением благополучия людей,  но лишь тем,
чтобы облечь представителей власти  всеоб®емлющими  функциями  и  правами.
Отсюда максимальный рост <единиц управления>,  то есть паразитарного слоя,
служащего идее удержания  власти  лишь  потому,  что  данная  власть  дает
преимущественные  блага  своим  непосредственным служителям.  Служители же
такого рода администрации сознают,  что добились они всего этого  не  умом
своим,  не талантом или знанием,  а  лишь  в  силу  того,  что  заняли  то
м е с т о,  которое обеспечивает блага само по себе,  потому что оно,  это
место,  сконструировано в логическом построении такого рода государства, а
не  является   следствием   живой,   ежедневно   меняющейся   и   ежечасно
корректируемой необходимости.
     Представитель  такой   власти,   <освященной>  авторитетом   монарха,
отличается ловкостью,  которая  помогает ему  существовать и  пользоваться
благами,  дарованными свыше,  максимально долгое время не  поскользнувшись
даже в  мелочи,  а возможностей поскользнуться много,  поскольку это очень
трудно - властвовать над живым  д е л о м,  не понимая его сути,  опасаясь
его и не зная законов, по которым оно развивается.
     В  Югославии апреля сорок первого года  власть существовала лишь  для
того,   чтобы  сохранять  самое  себя:  промышленное  развитие  страны  не
интересовало ни  монарха,  ни  премьера;  сельское  хозяйство  разорялось;
раздираемая  инспирированными  национальными  распрями  страна  не   имела
общегосударственной идеи, общегосударственного дела.
     Штирлиц  пришел  к  выводу,  что  Везич  относится  к  той  категории
чиновников,  которые, соприкасаясь чаще других с крамольными идеями, вышли
к  тем  рубежам знаний,  когда мало-мальски честный человек должен сделать
выбор между правдой и ложью,  между будущим и прошлым;  он должен решиться
на   п о с т у п о к,   который поможет не ему лично - наоборот, ему лично
он может повредить,  но  той  идее,  которой  он  считает  себя  обязанным
служить.  Такой идеей,  по мнению Штирлица,  для  полковника  Везича  было
д е л о  его родины.
     Придя  к  этому выводу,  Штирлиц еще  раз  проверил весь  строй своих
рассуждений. Ошибиться он не имел права, потому что ему предстоял разговор
с Везичем,  последний разговор,  в котором он, Штирлиц, должен найти общий
язык с полковником.
     <Он пошел на все,  -  думал Штирлиц.  -  Умный человек,  Везич должен
понимать, что сейчас самое <благоразумное> - покориться силе и пойти с ней
на параллельном курсе.  Он,  однако, восстал против такой силы, потому что
не  хочет зло называть добром и  его не успели,  а  быть может,  не смогли
приучить черное считать белым>.
     ...Штирлиц встретил Везича у  ворот тюрьмы в два часа ночи.  Контакты
Веезенмайера сработали четко и незамедлительно; приказы немецкого эмиссара
шли по цепи,  в которую были включены сотни людей.  Один телефонный звонок
штандартенфюрера вызвал к жизни десятки других звонков;  ночные поездки на
машинах;  встречи  на  конспиративных квартирах;  за  кулисами театров;  в
шумных зданиях редакций; в тихих приемных врачей; в зарешеченных кабинетах
полицейских офицеров, пока наконец все это не окончилось звонком в тюрьму,
к майору Коваличу, которому было приказано немедленно - с соответствующими
извинениями - освободить из-под стражи полковника Везича.
     - Даю вам честное слово,  полковник,  - сказал Штирлиц, - что я узнал
об  этой  истории в  полночь.  Чтобы нам  можно было  продолжать разговор,
ответьте: вы мне верите?
     - Конечно нет.
     - Садитесь в машину,  -  предложил Штирлиц,  - поедем куда-нибудь; мы
помолчим и  дадим хорошую скорость,  а вы остынете и станете мыслить более
конструктивно.
     Он  пронесся по  широкой  Максимировой дороге,  засаженной громадными
платанами и  липами (<Летом,  наверное,  едешь как в  тоннеле>),  и  возле
Кватерникова трга  свернул  к  Нижнему городу,  миновал центральную Илицу,
поднялся в Верхний город,  поплутал по узеньким улочкам,  наблюдая, нет ли
за ним хвоста,  и остановился около огромного кафедрального собора. Открыв
дверцу, Штирлиц вышел на темную гулкую площадь.
     - В  машине может быть аппаратура,  -  пояснил он  Везичу,  когда тот
вышел следом.  -  Или ваши всадили, или наши. Скорее всего, конечно, наши.
По-моему,  ваши не  хотят знать правды.  <Торговая миссия> Веезенмайера их
больше устраивает, нет?
     - Вы хотите сказать, что мы полное дерьмо? Амебы? Планктон?
     - Смотря как понимать местоимение <мы>...
     - <Мы>  -  это  толпа безликих,  из  которых случай выбирает кого-то,
играет им, а потом, наигравшись вдосталь, бросает на свалку.
     - Это одна точка зрения.  Я считаю, что <мы> состоит из множественных
<я>,  и чем точнее каждое <я> чувствует свою значимость, чем точнее каждое
<я>  понимает свою персональную ответственность,  тем  нужнее это <я> -  и
самому себе,  и  тем,  кого  определяют как  <мы>.  Я  народ имею в  виду,
простите за патетику, народ...
     - Я предполагал,  что у гестапо есть талантливые агенты, но не думал,
что кадровые офицеры могут быть так умны. Браво, гестапо!
     - Ну  и  слава богу,  -  сказал Штирлиц.  -  Я  рад,  что вы  наконец
прозрели.
     - Прозреть-то я прозрел, но я не стану служить вам. Если бы я прозрел
чуть раньше,  я  бы  знал,  что мне делать.  Сейчас поздно.  Понимаете?  Я
опоздал на поезд...
     - Машина-то у вас есть?  -  усмехнулся Штирлиц. - Поезжайте в Белград
не  на  пропущенном поезде,  а  на  машине.  Скажите,  что война на  носу,
скажите,  что Белград, начнись война, сотрут с лица земли бомбовым ударом,
скажите, что Веезенмайер работает в Загребе с сепаратистами. Пусть протрут
глаза и примут меры,  а потом -  желательно завтра, хотя нет, не завтра, а
сегодня,  ведь  уже  два  часа -  возвращайтесь в  Загреб,  найдите меня и
скажите, что вы согласны на мои предложения. Думаю, центральное начальство
санкционирует вашу игру с человеком из группы Веезенмайера - лучше поздно,
чем  никогда.   Соглашаясь  на  мои  предложения  -   а  они  просты,  эти
предложения:  дружить со мной,  вот и все,  -  вы должны знать,  - Штирлиц
впервые за весь разговор посмотрел прямо в глаза Везичу, - что в ближайшее
время   Германия   будет   заинтересована  в   друзьях,   которые   смогут
информировать ее  об  истинных намерениях итальянского союзника.  Судя  по
всему,  наш союзник возьмет верх в  Хорватии:  не Мачек,  говоря иначе,  а
Павелич.  Мачек аморфен,  до сих пор он не принял решения. А Павелич будет
служить Муссолини.  Играть же на противоречии двух сил - Италии и Германии
- выгодно вашей родине.  В Белграде вы должны для себя выяснить:  ждут они
войны,  готовятся к ней или надеются договориться с Берлином?  Согласны ли
они пойти на серьезные переговоры с  Москвой?  Думают ли они защищать свою
страну?  Вы  должны выяснить это со  всей определенностью,  потому что сие
касается не  вас  лично  -  от  этого будут зависеть все  ваши  дальнейшие
поступки,  а  ваши поступки должны помочь вашей родине.  Нет?  А для того,
чтобы  вы  смогли оказать ей  реальную помощь,  надо  решить,  какую линию
поведения вам следует занять по отношению к нам. Вы ведь не знаете сейчас,
как  вам  поступать  со  мной  и  с  моими  друзьями.  Нет?  А  вам  нужно
п о н я т ь,  и тогда вы примете решение,  Везич,  г л а в н о е  решение.
Тогда, и никак не раньше.
     Не дожидаясь ответа,  Штирлиц пошел к машине.  Ему не нужен был ответ
Везича -  он  внимательно следил за его лицом.  Легко иметь дело с  умными
людьми:  если не произойдет непредвиденное, Везич, вернувшись из Белграда,
найдет его  сегодня.  Ждать надо часам к  семи вечера,  так скорее всего и
будет - дорога все же неблизкая.


     - Василий Платонович, - сказал Штирлиц, разбудив Родыгина; он приехал
к нему сразу же после беседы с Везичем.  -  Передайте радистам,  чтобы они
были Очень осторожны. За мной сейчас могут смотреть, значит, и вы попадете
в поле зрения. А вы можете привести их к рации.
     - Мы работаем через цепь. Я не знаю, где наша рация.
     - Что вы такой желтый?
     - Печень.
     - Лечитесь?
     - На какие шиши? Лекарство золото стоит.
     - Из Москвы денег не могут прислать?
     - Я работаю не за деньги,  господин Штирлиц,  - произнес Родыгин чуть
не по слогам. - Не надо мерить всех людей на свой аршин...
     - Вы знаете машину Везича? - чуть помедлив, спросил Штирлиц.
     - <Линкольн> черного цвета.
     - Именно.
     - Их в Загребе всего несколько штук, таких <линкольнов>.
     - Так вот у  меня к вам просьба.  Очень большая просьба.  Пожалуйста,
часа в три-четыре выезжайте к Песченецу,  на Белградскую дорогу,  и там, у
поворота, где повешен знак <стоп>, остановите <линкольн> Везича.
     - Везич в тюрьме, господин Штирлиц. Мы это выяснили через товарищей.
     - Я  только что отправил Везича в  Белград.  Днем,  а  может быть,  к
вечеру,  он должен вернуться.  Словом,  начиная с  трех часов вам надо его
ждать там.  И остановить.  Перегородите дорогу своим мощным велосипедом, -
усмехнулся Штирлиц.  -  Сшибать он вас не станет. Он сочтет вас, вероятно,
германским агентом.
     - Я б на его месте сшиб агента.
     - Разведка,  как и хирургия,  суть профессия,  Василий Платонович.  А
профессия подвластна законам. По законам разведки агент интересует службу,
если он  живой.  Если он  ценен,  его  холят и  нежат,  а  если он  пень и
бестолочь, от его услуг отказываются. Дурак и бестолочь умирает в постели,
окруженный сонмом внуков,  а умницу,  если он надумает шалить, прикончат -
вполне могут сшибить на пустынном шоссе.
     - Порой мне кажется, что говорю с соплеменником, только по-немецки.
     - Почему? - насторожился Штирлиц (ему часто снился один и тот же сон:
Шелленберг говорил кому-то,  кто стоял к  нему спиной:  <Я хочу узнать все
связи Штирлица,  а  уж  потом будем его  брать.  Пусть ему кажется,  что я
ничего не подозреваю, пусть считает, что водит меня за нос. Он же русский,
он не может понять нашу логику>).
     - Немцы  рубят  мысль,  -  ответил Родыгин,  -  хотя  очень дотошны в
доказательствах. Вы говорите образно, как русский.
     - А вы, случаем, не панславист?
     - Панславизмом  грешили   сторонники  самодержавия.   Как   идеология
панславизм умер в начале века. Его теперь будет усиленно воскрешать Гитлер
для оправдания расистского пангерманизма.
     - Любопытно.  - Штирлиц еще раз подумал, что надо последить за собой:
действительно,  все его коллеги в  РСХА говорили иначе,  а Шелленбергу как
раз нравилась манера Штирлица,  но ведь может появиться кто-то еще, кому в
отличие от бригаденфюрера его манера не понравится,  а  если еще к тому же
этот некто будет знать русский,  то  последствия окажутся пагубными.  -  Я
хотел вас спросить, Василий Платонович...
     - Пожалуйста.
     - Почему вы поселились именно в Загребе? Это была ваша воля или...
     - Я хотел этого сам. Вам ничего не говорит имя Юрая Крижанича?
     Штирлиц  мгновение раздумывал,  что  ответить.  Двадцать  лет  назад,
работая в  пресс-группе Колчака,  он жил в Тобольске в том доме,  где,  по
преданиям, был поселен Юрай Крижанич.
     - Пожалуй,  нет,  -  ответил Штирлиц.  - Это имя связывается у меня в
памяти с семнадцатым веком всего лишь.
     Родыгин внимательно посмотрел на Штирлица.
     - А  с  именем русского царя Алексея Михайловича это  имя  у  вас  не
связывается?
     - Не связывается, - ответил Штирлиц. - Я ведь не славист.
     - Глупо  чувствуешь себя,  когда говоришь человеку про  то,  что  ему
известно.
     - Иногда это целесообразно:  человек точнее всего открывается,  когда
слушает то,  что ему хорошо известно.  Дурак перебьет, а честолюбец начнет
поправлять в мелочах.  Я,  например, часто рассказываю людям, которые меня
интересуют, старые анекдоты.
     - Сейчас вы говорили не как русский,  а  как римлянин,  а еще точнее,
как член ордена доминиканцев...  Я  ведь не сбежал из России.  Я  уехал на
Запад смотреть,  сопоставлять, углублять образование. Но поначалу и здесь,
и дома меня считали чуть ли не шпионом,  я уж изменником во всяком случае.
Я  же просто хотел больше понять,  а  поняв,  служить.  Наверно,  я путано
говорю, да?
     - По-моему, нет. Я, во всяком случае, вас понимаю вполне.
     - Так  вот Крижанич.  Славянин.  Полукровец -  хорватская и  сербская
родня.   Католик.   Патриот   России   как   матери   славянства.   Посему
правонарушитель:   и  для  католического  Ватикана,   и  для  православной
Московии.  Изгнанник и  по  приказу  далекой  конгрегации,  и  по  ведению
патриаршего Кремля. А на самом деле? Кем он был на самом деле?
     - Кем?
     - С  одной стороны,  католик Крижанич совершает высший грек,  отрицая
примат духовной власти над светской.  С другой,  он,  славянин, не считает
православных еретиками, а всего лишь заблудшими, которых обманули греки. С
одной стороны,  он,  как славянин, обуреваем идеей об®единения всех славян
вокруг Московии.  С  другой,  как  католик,  выступает против об®единения,
которое  бы  свершилось  под  эгидой  православного  патриарха.   И   этот
несчастный странник  борется  за  унию,  которая  формально  бы  примирила
церкви,  а  фактически об®единила славянский мир.  О  нем писали в  России
по-разному, но особенно точно писали некрасовцы. Они про него писали, что,
мол,  невежество вооружилось против умного и  честного человека,  обвинило
его  в  злонамеренных покушениях на  православную веру,  на  монархическую
власть царя,  на спокойствие народа; ему поставили в вину и то, что он был
иноземец,  хотя он горячо восставал против этого определения, и уделом его
стала ссылка.  Задаром пропали все его стремления и  ревнивое желание дать
силу  и  славу народу,  которому он  не  был  даже  своим.  А  доминиканцы
посчитали своего сербскохорватского сводного брата изменником делу  ордена
и подвергли унижению недоверием.  И там измордовали, и здесь. Обидно ведь.
Из  теплых краев  тайком,  обманув братьев,  бежал  в  Россию,  славянскую
матерь,  а  там его в  ссылку упекли.  Вернулся чудом,  а  его в монастырь
заточили. Каково? Сюжет шекспировский, милостивый государь, шекспировский.
Нашим что  не  понравилось?  Отчего царь Алексей оскорбился?  Оттого,  что
Крижанич  против  теории  <третьего  Рима>  выступил.   А  ведь  правильно
выступил. Пророк-то Даниил предсказывал разрушение римского государства, а
потому тот,  кто  мечтает наречь Москву <третьим Римом>,  тот  погибели ее
желает.  Москва -  она  и  есть  Москва,  и  того  хватит,  слава богу!  А
доминиканцы его мордовали потому,  что он  их  за  схоластику и  догматизм
поносил, не считал нужным молчать, когда был не согласен. Вот и разберись:
можно  ли  служить двум  идеям?  Или  это  прямехонький путь  на  голгофу?
Разбираюсь.
     - И как?
     - Не печатают меня.  Ни те,  ни эти не печатают. <Те> - я имею в виду
загребских католиков, <эти> - белградских православных. И те и эти требуют
точности:  либо он католик и хорват, так вознеси его и восславь, и докажи,
что в Московию он ездил затем лишь, чтобы обратить заблудших славян в лоно
ватиканской истины;  либо он  истинный серб и  надел тогу католика,  чтобы
служить славянскому делу,  которое было,  есть и будет православным. А вот
чтобы напечатать про  ч е л о в е к а  Крижанича  во  всей  его  мятущейся
разности, нет,  не хотят.  Не требуется разность, однолинейность потребна.
Не наука пошла нынче и не искусство, а сплошная внешняя политика.
     - Много уже написали?
     - Два шкафа.
     - Домой оправить не хотите?
     - Боюсь,  что  наши наивные атеисты посчитают мою работу апологетикой
церкви.
     - А вы не бойтесь.
     - Эмиграция приучает всего бояться,  господин Штирлиц.  А  пуще всего
самого себя.  Она комплексы порождает,  эмиграция-то.  Страшные,  доложу я
вам, комплексы.
     - Вы  замечаете,  что  говорите по-немецки так,  как говорят русские,
давно покинувшие родину?
     - Мне рекомендовано продолжать говорить именно таким образом.
     <Готовят к передислокации в Германию,  -  понял Штирлиц.  - Видно, не
зря и наши так интересуются русской эмиграцией>.
     - Про Крижанича интересно. Обидно, если ваш материал останется втуне.
     - Сделанное не пропадает.
     - Как сказать.  Написанное слово обязано быть напечатанным. Ничто так
не стареет, как слово или мысль, не отданная людям, Василий Платонович.
     - Вы кто по образованию?
     - Физик.
     - Ого! И где обучались?
     - В Германии. Ладно. Исповеди мы отнесем на свободное время. Итак, вы
остановите Везича...
     - Если я остановлю Везича...
     - Без <если>,  -  отрезал Штирлиц,  чувствуя, что говорит сейчас так,
как говорят немцы.  -  Вы  дождетесь его,  даже если он  приедет в  восемь
вечера, и остановите его, и откроетесь ему.
     - Что?!
     - Вы скажете, что связаны с русскими. И об®ясните, что готовы оказать
ему  поддержку,  если  он  согласится  дать  мне  письменное  согласие  на
сотрудничество с  РСХА.  Обговорите детали с  вашей  здешней цепью.  Везич
может потребовать доказательств,  не  моя ли вы <подставка>.  Если хотите,
пригласите кого-нибудь из своих здешних друзей.
     Штирлиц,  начав игру,  уже  сообщил Шелленбергу о  согласии Везича на
сотрудничество,   но   он   знал,   что  бюрократический  аппарат  требует
фактического подтверждения,  дабы занести полковника в  свою картотеку под
соответствующим номером и псевдонимом.
     Не  получи  Штирлиц  письменного согласия Везича  -  оно  может  быть
написано в  любой форме,  но обязано быть адресованным ему,  -  в  Берлине
будут крупные неприятности: теперь в игру включен и Веезенмайер.


          <Ц е н т р.
          Настойчиво рекомендую   найти   возможность   для   ознакомления
     итальянцев с работой группы Веезенмайера в Загребе. Это - я убежден -
     вызовет серьезные трения между Берлином и Римом.
                                                               Ю с т а с>.


          <Из Белграда.  Принято  по  телефону  от собкора А.  Потапенко в
     21.40 (ТАСС).
          Английские и  американские  газеты,  пришедшие сегодня в столицу
     Югославии,  как всегда,  пестрят броскими заголовками, однако на этот
     раз  жирным шрифтом набраны не британские или немецкие,  а сербские и
     хорватские имена, названия боснийских и далматинских городов. Главная
     тема,  обсуждаемая <китами> западной прессы,  формулируется коротко и
     ясно:  <Будет война между Югославией и  Германией  или  нет?>  Единой
     точки зрения нет.  <Ньюс кроникл> и <Санди таймс> пророчествуют,  что
     война начнется в ближайшие недели,  в  то  время  как  осмотрительная
     <Файнэншл   таймс>   склонна   считать,   что   Германия  ограничится
     демонстрацией силы на югославских границах и, таким образом, добьется
     тех   результатов,  в  которых  заинтересован  Берлин.  На  все  лады
     дискутируется вопрос  о  позиции  <Кремля  в  создавшейся  ситуации>.
     Корреспондент  <Ивнинг  стандарт>  Дэйвид  Кайнд  в  беседе  со  мной
     утверждал,  что Москва <не рискнет занять твердую позицию,  поскольку
     Югославия  не  имеет  с  Россией  общих  границ  и удалена от Украины
     значительно  более,  чем,  например,  Болгария,  куда  введены  танки
     Гитлера,  не  говоря уже о Румынии и Словакии>.  Однако корреспондент
     <Вашингтон пост> Джордж Робертс судит иначе:  <Трудно  поверить,  что
     Кремль  относится  к  ситуации  на  Балканах  с  тем  же  олимпийским