лом IV Габсбургом;
     он вернулся сейчас в политику,  считая, что бойскауты (он их называет
     элитой), созданию которых он отдал последние двадцать лет, достаточно
     выросли  для  того,  чтобы  взять  власть  в  свои  руки   под   его,
     естественно, водительством. Но политику определяют не бойскауты, даже
     повзрослевшие;  политику,  по словам профессора Нимеди,  авторитета в
     здешних кругах теоретиков права, <делают политики, и только политики.
     Остальные  либо  им  рукоплещут,  либо  их  проклинают>.  Считал   бы
     необходимым  помочь  Телеки  обрести  необходимую  в настоящий момент
     ясность.  Для этого необходимо:  а) немедленная организация  в  нашей
     прессе статей о травле венгров в Югославии. Это вызовет сильный нажим
     на Телеки в парламенте и со стороны Салаши;  б)  проход  наших  войск
     через  Венгрию необходимо организовать таким образом,  чтобы это было
     никак не <тайным> мероприятием,  но демонстрацией нашей  несокрушимой
     мощи.
          Эти два   фактора,   если   Вы   соблаговолите   санкционировать
     проведение их в жизнь,  позволят мне сломить внутреннюю неуверенность
     Телеки  и  подчинить  его  нашим  интересам,   ибо   среди   лидеров,
     возглавляющих  союзные  нам  страны,  он  является  одним из наиболее
     заметных в мире и может быть в дальнейшем  использован  как  надежный
     контакт в переговорах с третьими странами.
                                                             Хайль Гитлер!
                                                              Искренне Ваш
                                                     посол рейха в Венгрии
                                                           Л. Эрдсмандорф.
                                                                Будапешт>.


          <Убийства и кровь!> - вот сербский  лозунг  в  тех  землях,  где
     проживают венгры.  Тысячи беженцев рассказывают об ужасах, которые им
     пришлось пережить в Новом Саде и Суботице. <Моего внука они утопили в
     реке,  -  сказала  старая  беженка Илона Н.  (фамилию пока еще нельзя
     открыть,  поскольку два ее сына не могут получить визу  на  выезд  из
     Югославии),  - и смеялись,  наблюдая,  как мальчик,  погибая, молит о
     помощи>
                                             (<Дас шварце кор>. 2.4.1941).


          <Спасите венгров  от  сербской  резни!>  -  таков  вопль   сотен
     несчастных,  с  которыми  мы  встречались  на  пути  из  озверевшей и
     ослепшей от крови Югославии>
                                               (<Грац цайтунг>. 2.4.1941).


          <Посольство Союза ССР, свидетельствуя свое уважение королевскому
     правительству  Венгрии,  уполномочено  передать г-ну премьер-министру
     заявление заместителя наркома иностранных дел Союза  ССР,  в  котором
     выражается убежденность, что правительство Венгрии найдет возможность
     убедиться  в  явной  спровоцированности  слухов  о  неуважении   прав
     венгерского национального меньшинства в Югославии>.


          <Господин премьер-министр!
          В германской  прессе  появились  сообщения  о том,  что югославы
     чинят акты насилия против венгерского населения в районах Суботицы  и
     Нового Сада.  Однако я обязан проинформировать Вас о том, что вчера я
     и германский представитель Диц выезжали в эти районы.  Диц -  человек
     из  группы  личного  представителя  Риббентропа  штандартенфюрера  СС
     Веезенмайера - пытался найти и  представить  мне  факты  такого  рода
     произвола,  однако он ничего не смог сделать.  Венгры живут спокойно,
     ни  один  югослав  не  допустил  оскорбительного  -  для  мадьярского
     достоинства  -  шага.  По-видимому,  пресса Германии пытается втянуть
     Венгрию в конфликт,  публикуя такого рода материалы. Я хочу, чтобы Вы
     знали правду. Я не смею быть лжецом.
                                                      С глубоким почтением
                                           Вашего высокопревосходительства
                                           почтительный слуга, генеральный
                                                          консул в Загребе
                                                            Салаи Шандор>.


                             <Премьер-министру Телеки - губернатор Сегеда.

          Ваше превосходительство!
          Несмотря на мои протесты,  начальник генерального штаба Г. Верст
     дал  указание  коменданту  гарнизона  разместить в школах (занятия по
     этому случаю уже прекращены),  отелях,  госпиталях  и  бараках  возле
     станции  воинские части Германии.  Я практически лишен власти.  Сегед
     стал прифронтовым городом.  В случае  если  сюда  приедет  хоть  один
     иностранный   журналист,   он   увидит   картину  полного  всевластия
     германских военных в городе.  Миф о том,  что  мы  лишь  <пропустили>
     войска Гитлера, окажется развеянным.
                                                           Почтительно Ваш
                                                           Карпати Петер>.


     Телеки прочитал оба  эти письма спокойно.  Он  долго сидел за  столом
недвижно, сцепив под квадратным подбородком сильные пальцы. Потом медленно
поднялся,  подошел к окну и долго смотрел на Пешт,  раскинувшийся под ним,
на стальную воду Дуная,  в которой плавали звезды,  на подсвеченные купола
парламента и  на  строгую  красоту  мостов.  Скорбная улыбка  трогала губы
Телеки. Он думал о гармонии, об извечной предрешенности судеб и о том, что
лишь сила может победить силу, все остальное химеры и самообман.
     Вернувшись к столу, он достал чистый лист бумаги и написал:

          <Ваше Высочество!
          Мы стали  клятвопреступниками  из-за  нашей  трусости,   нарушив
     <Вечный договор о дружбе>.  Нация чувствует это; мы попрали ее честь.
     Нет ни слова правды,  когда говорят об истреблении венгров и - даже -
     немцев.  Мы  стали  мародерами,  которые грабят покойников;  мы стали
     самой дерьмовой нацией. Я не сдержал тебя. Виновен.
                                                               Телеки Пал.
                                                                  3.4.41>.



        ЗА СУМАСБРОДСТВА ЦАРЕЙ СТРАДАЮТ АХЕЙЦЫ                             II
     _____________________________________________________________________


     Был  вечер,  и  солнце уже  ушло,  остался лишь его тяжелый сиреневый
отсвет, который лег на вершины сосен, и ветви из-за этого казались синими,
а стволы не медовыми, как днем, а бурыми, словно отлитыми из тяжелой меди.
     Мирко стоял с Еленой возле нового дома, который он сложил вдвоем с ее
братом Степаном,  и  сиреневый отсвет ушедшего солнца делал стекла в окнах
ярко-красными,  и было непонятно,  почему родился именно этот цвет,  но он
делал дом рисованным, странным, нереальным, словно бы сказочным.
     - Смолой пахнет, - сказала Елена. - Стены плачут.
     Мирко  поднял руки,  повернул их  ладонями вверх -  бугристые у  него
ладони,  иссеченные порезами,  с желтыми мозолями,  -  протянул их Елене и
сказал:
     - Понюхай.
     Елена прикоснулась губами к его ладоням и тихо ответила:
     - Смолой пахнет, стены радуются.
     - Войдем?
     - Давай уж завтра.  Как гостям прийти,  я скатерти положу,  половички
застелю,  занавески навешу.  Священник освятит порог,  за стол сядем,  под
иконы, тарелку разобьем и начнем свадьбу.
     - Ты только целую тарелку-то не бей.  У тебя,  я видал,  треснутая на
крыльце стоит.
     - Так я ж с нее курам корм сыплю! Да и нельзя треснутую тарелку бить,
никак нельзя!
     - Почему?
     - Счастье обойдет.
     - Тарелка-то дорогая.
     - Так ведь и женятся один раз.
     - Замуж раз выходят,  -  усмехнулся Мирко и обнял Елену.  Он обнял ее
смело, потому что они стояли у порога их дома, который он сам построил. Он
положил руку на ее плечо и  почувствовал,  какое оно налитое и сильное,  и
подумал,  что Елена будет хорошей хозяйкой в  этом доме,  и стекла в окнах
будут  чистые,  и  ступеньки на  крыльце всегда  будут  добела  вымыты,  а
наличники покрашены ее руками голубой глянцевитой краской.
     - Мирко, а войны, спаси бог, не будет?
     - А кто ее знает. Дом есть - война не страшна. Да и мимо она обойдет,
кто ж по лесам воюет... Эх, брат у тебя балабол, Елена, - нахмурился вдруг
Мирко, заметив кучу стружек, сваленную возле забора. - Обещал пожечь, да и
загулял.
     - Так сами пожжем давай.
     - У меня спичек нет.
     - В доме возьмем.
     - Завтра ж хотели войти...
     - А мы разуемся.
     Они сняли опанки* и  вошли в дом.  Стены плакали -  белые слезы смолы
недвижно стекали длинными янтарными каплями.
     _______________
          * Форма сандалий (серб.).

     - Люльку-то где поставим? - спросил Мирко.
     - Чего ты? - покраснела Елена. - Чего несешь?!
     - Будто маленькая...
     - Нельзя про такое говорить.
     Мирко снова нахмурился, увидав, что подоконник обструган не до конца.
     - Ну,  Степан,  Степан,  -  сказал он,  покачав головой,  - ну что за
балабол такой?! Сказал же ему, стамеской пройдись, так нет ведь.
     - Себе бы  строил,  небось прошелся б,  -  так же сердито согласилась
Елена: когда замуж выходят, родню отрезают; брат, он до тех пор брат, пока
мужа нет.
     Они вышли из дома и  подожгли стружки,  и запахло сосновым дымком,  и
наступила ночь,  и  в  этой  ночи  свет  костра делал лица  Мирка и  Елены
недвижными, большеглазыми, как лики языческих богов.
     - Не замерзнешь? - спросил Мирко. - От костра отойдешь, зябко будет.
     - Так ты ж рядом, - ответила Елена и осторожно прижалась к его плечу,
и ощутила, какое оно сухое, словно деревянное, и такое же сильное, и стало
спокойно ей и радостно.


     Анка  услышала музыку  и  подошла  к  окну,  не  опасаясь,  что  мать
закричит:  <Чего глазеешь,  вышивать надо,  завтра пора скатерти сдавать!>
Отец был на работе,  он вчера сказал,  что получил большой заказ: натереть
полы  в  доме  самого  инженера Кошутича,  Мачекова зятя,  да  так,  <чтоб
сверкали,  и  гости  чтоб  скользили и  падали,  если  танцы будут>.  Отец
рассказывал,  какой там богатый паркет:  светлый,  уложенный не елочкой, а
большими  квадратами,   с  диковинным  мозаичным  рисунком.  <Игра  в  нем
березовая,   -  продолжал  рассказывать  отец,  -  с  разжилками  вдоль  и
кружочками,  как  завязь,  а  ведь  не  береза это,  а  горный дуб>.  Анка
машинально нарисовала пальцем на столе узор, о котором рассказывал отец, и
он согласно кивнул головой.  <Двести динаров за работу дают,  -  продолжал
он, - такие деньги, господи!>
     Анка  стояла у  окна  и  смотрела,  как  по  улице маршировал военный
оркестр,  а следом за музыкантами в щегольских костюмах шли молодые ребята
в  мундирах,  которые были еще  не  пригнаны по  фигурам,  и  Анка ощутила
раздражение из-за того,  что рукава у  них длинные и  закрывали пальцы,  а
брюки висели мешками или,  наоборот,  грозились вот-вот лопнуть, и солдаты
смеялись,  глядя друг на  друга,  и  поэтому шли не  в  ногу,  и  офицеры,
шагавшие рядом со строем, покрикивали на них.
     Но вдруг Анка увидела всю эту колонну как единое,  зеленое, безликое,
нескладное     б о л ь ш о е,     ведомое     м а л ы м,     сине-красным,
барабанно-золотым,  бездумно веселым,  и побежала в сени, влезла по шаткой
лестнице,  которая пахла олифой,  на  чердак,  где  было  душно  и  висела
прошлогодняя паутина,  взяла краски,  листок картона и кисти, и спустилась
вниз,  и,  устроившись  возле  окна,  стала   рисовать   этих   солдат   и
оркестрантов,  которые  шли  по  улице колонна за колонной;  черная краска
сейчас была ей нужнее всех остальных,  потому что день  был  солнечный,  и
резки  были  тени,  и в сочетании с густым и смелым черным особенно веселы
были лица солдат,  и Анка передавала их улыбки и удаль через резкий  взмах
рук и высверки солнца на больших медных бляхах ремней.
     Но  потом  девочка  заметила  старуху,  которая  сошла  с  тротуара и
передала одному из  солдат треугольный узелок;  лицо ее было в  слезах,  и
Анке вдруг захотелось нарисовать лицо этой старухи, которая плакала, когда
все смеялись, и она нарисовала ее на первом плане: громадные глаза в сетке
коричневых глубоких морщин и черный платок,  накинутый на седую голову.  И
вдруг вся картина стала иной, и Анка даже не могла понять какой, но только
теперь она  была совсем не  такой,  как бы  ее  хотелось написать девочке,
потому что в  самом начале ей понравились лишь солнце и тень на лицах и на
фигурах,  бугристое движение  человеческой массы,  соответствовавшее такту
барабанной дроби,  а сейчас ей стало вдруг неинтересно рисовать дальше.  И
она отложила картон и снова села за вышивание:  петушки и курочки вдоль по
строчке скатерти.  Но потом испугалась, что мать увидит картину, и отнесла
ее на чердак,  и там посмотрела на нее перед тем, как поставить к стене, и
на нее глянули бездонные глаза старухи, и ей стало страшно, и она поскорее
спустилась вниз. Музыки уже не было: солдаты прошли, праздник света и тени
кончился.


     Дед  Александр с®ел  лепешку и  ощутил в  животе теплую тяжесть.  Ему
стало радостно, и он запел песню, и все в кафе притихли, потому что пел он
странные слова:

            Солнце бело в черных тучах, тихо кругом, тихо,
            И грозы еще не слышно, а она весною,
            А весною птицы в небе, гнезды на деревьях,
            А деревья как уголья, ветки будто руки,
            Словно плачут и томятся, словно крик неслышный...
            А весною ночь беззвездна,
            Холодны туманы,
            А весною нет травы, только еще будет.

     Голос у деда Александра был сиплый,  простуженный, потому что ночевал
старик на дорогах,  в стогах -  редко кто пускал сироту в дом: несчастный,
он только несчастье и носит с собою.

            А весною уже осень, и зима весною,
            Как начало - так конец, и дитя стареет,
            Только небо не стареет, только звезды в небе,
            Только люди помирают и уходят в землю.

     Хозяин поставил перед  дедом Александром кувшин с  вином и  еще  один
крух*,  не целый,  правда,  а лишь половину, но крух был пышный, мягкий, и
старик, продолжая петь, сунул хлеб в котомку.
     _______________
          * Хлеб (хорват.).

            Потому на свете горы, потому равнины,
            Что лежат под ними люди с разною душою.
            Кто был добрым - тот стал полем,
            Кто был злым - оврагом,
            Кого умного убили - тот остался в скалах.
            Все забыли, всех забыли, помнят то, что помнят,
            А ручьи в горах текут, плачут на порогах,
            А ручьи в горах текут и по детям, плачут,
            А как в речках разойдутся,
            Тиной их покроет...

     Дед Александр налил вина в стакан,  выпил его медленно, закрыл глаза,
вытер осторожно рот ладонью и тихонько засмеялся.
     - А дальше-то что? - спросили люди.
     - А не видится мне дальше,  -  ответил дед Александр.  -  Как зеленой
тиной затянуло,  так и  сгинуло все,  словно бы стихло.  Я ведь слова пою,
когда они видные мне, иначе не умею.


     <Что же это такое?  -  удивился Август Цесарец,  не очнувшись еще.  -
Неужели море? Почему так солоно во рту? Неужели это я плачу?>
     Он  открыл  глаза  и  какое-то  мгновенье продолжал видеть Адриатику,
сине-бирюзовую;  когда поднимаешься из порта к  Старому Муртеру,  на гору,
тогда видишь море окрест себя, и оно кажется литым. Только когда подойдешь
к  нему близко,  начинаешь понимать,  что  оно живое,  и  цвета его вблизи
меняются неожиданно,  особенно в конце мая,  когда ночью задувает бора,  а
днем тянет жаром из  Африки и  море темнеет,  потому что сине-бордовые ежи
облепляют камни под водой,  а  к вечеру делается прозрачно-голубым,  будто
глаза Качалова, когда во МХАТе на утреннем спектакле он читает от автора в
<Воскресении>.
     Цесарцу не понравилось, как он подумал о глазах Качалова, <Если б это
было в верстке,  - решил он, - я бы вычеркнул. Море действительно делается
прозрачным,  но  это  знаю один только я,  потому что  я  разглядывал его,
склонившись к нему, и ощущал запах йода, и мне чудилось, будто я на приеме
у самого доброго лекаря, а у лекаря могут быть прозрачные глаза, но нельзя
ведь сравнивать море, которое привиделось мне таким, с глазами Качалова; у
него  глаза особые,  других таких нет  в  мире.  У  него глаза шаловливого
Христа,  который запросто пришел в пирожковую на Никитской,  где мы всегда
ужинали с  Марией,  или  в  мою  любимую сауну на  Илице,  и  разделся,  и
предложил мне  потереть спину жесткой мочалкой,  или  встретился в  Толедо
ночью после боя,  сел поближе,  и  налил терпкого тинто в наши стаканы,  и
сказал подмигнув: <Что, сын мой, грустно тебе? А мне каково?>
     Цесарец зажмурился,  и  Адриатика исчезла,  исчезло в прекрасное лицо
Божены Детитовой,  которая склонилась над ним и, касаясь волосами его лба,
улыбалась и шептала,  что Мария не должна сердиться на нее,  потому что <я
ушла и  никогда не смогу помешать ей,  и  я  не умею так лечить боль,  как
умеет она>,  ведь <я просто пришла к  тебе на секунду в самый трудный твой
день, как мы и договаривались при расставании - позвать друг друга в самый
трудный день>.
     <Когда же я  успел позвать ее?>  -  подумал было Цесарец,  а  потом с
мучительной и  тоскливой ясностью увидел  решетки  на  окнах,  кандалы  на
ногах;  наручники,  которые  стиснули запястья так,  что  кисти  сделались
синими и большими,  как у утопленника,  и понял,  что не звал Божену и что
она сама пришла к нему,  потому что женщина, которая любит тебя, а не свою
к тебе любовь, всегда чувствует твое горе и твой конец, и спешит к тебе, и
приходит,  и  тогда особенно больно,  но это такая боль,  которая смягчает
страданье, потому что боль бывает и доброй и злой.
     - Вставай!  - услыхал Цесарец голос охранника и понял, что забылся он
минут на  пять,  не  больше,  и  что этот худой парень,  который постоянно
заглядывает в камеру,  как только его начинает клонить в сон,  кричит свое
<вставай!>  уже не первый и  не второй раз,  иначе голос у  него не был бы
таким  визгливым,   как  у  торговки,  которая  ругается  из-за  места  на
воскресном рынке за Елачичевым тргом.
     Цесарец поднялся,  тяжело облокотившись на локоть, и подумал, что это
его  счастье -  мозоли  на  локтях;  профессиональная болезнь литераторов,
которые  подолгу  сидят,  облокотив  подбородок  на  сцепленные пальцы,  и
работают,  глядя в одну точку,  спасала его сейчас, потому что он мог хоть
на несколько минут забыться,  опершись этими твердыми костяными мозолями о
шершавые доски нар,  и охраннику сперва казалось,  что узник думает,  а не
спит.  Он ведь человек, охранник-то, а каждый человек деяния других меряет
по  себе.  Он  не  смог бы так долго сидеть,  опершись локтями о  шершавые
доски, выдерживая на сцепленных пальцах тяжесть бессонной и жаждущей влаги
головы...
     - Пить дайте, - попросил Цесарец, ощутив, какой большой у него язык и
какой  тяжелый.  Он  вдруг  явственно увидел  говяжьи языки,  которые мать
покупала весной на рынке,  и удушливая тошнота подкатила к горлу,  дыхание
перехватило,  и страх -  черный,  шершавый, похожий на ядовитую фиолетовую
муху с  горящими в  ночи глазами,  -  заглянул в  его  лицо и  притронулся
холодными цепкими лапками к вискам и шее.
     Его держали в подземелье несколько дней,  он сбился со счета, сколько
именно.  Ему не давали пить,  а поначалу,  в первый день ареста, накормили
вкусной  жареной  рыбой,  присыпанной  крупными  кристалликами  желтоватой
рыбацкой соли.  Он с®ел рыбу,  удивившись новым временам в тюрьме, обшарил
глазами металлический столик,  не  обнаружил алюминиевой кружки  с  жидким
арестантским чаем и решил,  что  в  этом  странном   з а т в о р е*   ег