ания этой  лекции Август Цесарец был
арестован  на  улице  -   кто-то  сообщил  в  полицию,  что  он  вышел  из
университета.



        ОПАСНОСТЬ ЗАПОЗДАЛЫХ РЕШЕНИЙ
     _____________________________________________________________________


     Душан Симович,  премьер Югославии, встретился с послом Великобритании
сэром Кэмпбеллом после того,  как просмотрел все новые сообщения от послов
в  Москве,  Берлине  и  Вашингтоне.  Он  также  внимательно  ознакомился с
данными,  которые  приготовил  политический отдел  министерства внутренних
дел. В сводках, в частности, сообщалось, что коммунисты провели митинги на
заводах, призывая народ к бдительности; левые газеты прозрачно намекают на
необходимость  немедленного  заключения  пакта   с   Москвой;   английские
дипломаты почти ежедневно встречаются с представителями <Сербского клуба>;
Малетке и  Веезенмайер,  прибывший в  Югославию с  группой <экономических>
советников,  установили контакты с  лидером Хорватской крестьянской партии
Мачеком,  который до  сих  пор  не  дал  согласия занять пост  заместителя
премьера; германские дипломаты провели встречи с руководителями Словенской
национальной организации,  а также с тремя представителями русской военной
эмиграции во  главе с  генералом Штейфоном;  предпринято несколько попыток
побеседовать  с  офицерами  генерального  штаба,   но  в  силу  того,  что
министерство обороны перешло на  полуказарменное положение,  офицерам было
предписано от встреч уклониться.
     Перед  беседой с  англичанином Симович принял  заместителя начальника
генерального штаба,  который снова  настаивал на  немедленной мобилизации,
утверждая, что каждый час промедления грозит катастрофой.
     - Погодите,  -  с  досадой  возразил премьер,  -  погодите,  генерал.
Готовьтесь к мобилизации, но оставьте нам шанс на мир путем переговоров.
     - Господин премьер-министр, вы военный, и вы прекрасно понимаете, что
тайно готовиться к мобилизации невозможно:  либо мобилизацию об®являют - и
мы  развертываем двадцать две  дивизии вдоль границ,  либо  мобилизацию не
об®являют - и мы беззащитны перед нападением с трех сторон.
     - Когда я входил в этот кабинет,  -  заметил Симович, - мне казалось,
что  главное  сделано,  Цветкович  убран,  осталось  лишь  занять  твердую
позицию,  остальное приложится.  Ничего не прикладывается.  Ничего. Из тех
сорока восьми часов, что я у власти, по крайней мере, двенадцать отдано на
размышления, не уйти ли в отставку.
     - И вернуть Цветковича?
     - Снятый политик -  конченый политик. Нет, если передавать власть, то
либо  германофилам,   которые  сразу  же  договорятся  с  Гитлером,   либо
коммунистам во главе с Тито,  которые незамедлительно, уверяю вас, об®явят
мобилизацию и заключат пакт с Москвой.
     - И вы думаете, я подчинюсь коммунистам?
     - Именно об этом я и думаю,  генерал.  Именно об этом. И о том также,
подчинитесь ли  вы  диктату  Берлина.  Может  быть,  сегодня днем  кое-что
прояснится...


     Сэр  Кэмпбелл принадлежал к  числу дипломатов старой имперской школы:
все может кругом трещать и рушиться,  но манера поведения неизменна. Когда
обозреватель <Таймс>, которого он пригласил на ленч, с горечью рассказывал
послу о том,  что губернатор Ямайки продолжает устраивать званые обеды, на
которые не допускают без смокинга, Кэмпбелл удивился:
     - А  что,   собственно,   здесь  плохого?   По-моему,  наоборот,  это
великолепно.  Следование традициям  вселяет  уверенность в  подданных.  Не
надевать же губернатору хаки только потому, что на материке стреляют...
     - На материке стреляют в английских солдат, - заметил его собеседник.
- И, может быть, именно во время этих званых обедов.
     - На то и война,  чтобы стреляли,  -  спокойно сказал посол. - Но и в
дни войны нельзя забывать о мире, а мир, который неминуем, много потеряет,
если  мы  позволим себе изменить -  хоть в  мелочах -  наши традиции:  они
создавались веками.
     Поэтому,  встречаясь и  с  югославским министром иностранных дел и  с
премьером,  сэр Кэмпбелл оставался таким,  каким,  он считал,  обязан быть
посол империи,  джентльменом,  который не  лжет,  и  спортсменом.  который
выигрывает потому, что никогда не торопится.
     - Господин посол,  -  повторил Симович,  -  мы продержимся лишь в том
случае,  если вы завтра же,  самое позднее послезавтра,  высадите войска в
Югославии.
     - Правительство  его   величества  изучает  этот   вопрос,   господин
премьер-министр,  но ведь высадка наших войск будет автоматически означать
для вас начало войны с Германией.  Видимо,  с точки зрения общеевропейских
интересов,  оптимальным выходом из положения было бы заключение с Гитлером
пакта о ненападении при условии, что он не станет требовать пропуска войск
в Грецию через вашу территорию.
     - Это утопия. Гитлер потребует пропуска войск, особенно теперь, после
того,  как свергнут Цветкович.  Он не остановится на полумерах. Я слежу за
германской прессой, тон ее чудовищен.
     - Мы  тоже следим за  германской прессой.  Нам  кажется,  что все это
форма политического давления на ваш кабинет, не более того.
     Слушая неторопливую речь  посла,  Симович особенно остро ощущал,  как
уходит время - сыпучее, словно песок, и такое же неостанавливаемое.
     <Зачем все  это?  -  вдруг  горестно подумал Симович.  -  Зачем  было
двадцать седьмое марта, и войска на улицах, и счастливые толпы, и знамена?
Неужели только для  того,  чтобы я  пересел из  одного кабинета в  другой?
Неужели я не представлял себе,  что все обернется именно так? Неужели я не
представлял себе, что Гитлер придет в бешенство? Неужели я думал в ту ночь
о себе, а не о стране?>
     Симовичу вдруг  стало  жарко,  и  на  висках его,  чуть  запавших,  с
желтинкой,  как у  всех язвенников,  выступили капельки пота.  Он хрустнул
пальцами, и Кэмпбелл чуть прищурился, глядя на его сухие руки.
     <Но раз случилось,  надо что-то делать!  Надо делать хоть что-то! Ну,
хорошо,  я не могу,  я не смею сейчас обратиться к Москве, но можно что-то
предпринять здесь!>
     Симович словно бы уговаривал себя, жалел, как ребенка.
     <Неважно,  сколько  мне  отпущено быть  у  власти,  -  четко,  словно
отбросив все предыдущие сомнения,  решил он,  - пока я лидер, надо сделать
все,  чтобы остаться. Не в резиденции - в истории. Работая на себя, я буду
работать на историю.  А она над нами,  она  чтит   п о с т у п о к,  а  не
болтовню>.
     - Нам  нужны самолеты,  танки,  орудия,  господин посол,  -  медленно
сказал Симович.
     - Мы получили от ваших военных документы и сейчас изучаем их.
     - Как долго вы будете рассматривать наши просьбы?
     - Это зависит не от меня одного.
     - У нас есть еще один выход, - скрипуче усмехнулся Симович. - Создать
коалицию левых сил и об®явить отечество в опасности.
     - Этот французский лозунг, я думаю, вызовет шоковую реакцию в Берлине
и весьма одобрительную в Москве.
     - А в Лондоне?
     - Я  сегодня  же  снесусь  по  этому  вопросу  с  правительством  его
величества...
     - Меня интересует ваша точка зрения.
     - Я  бы  хотел обсудить эту  препозицию с  моими коллегами,  господин
премьер-министр.  Когда вы советовались с нами накануне переворота, такого
рода шаги вами не планировались.
     - Мы не планировали Ту реакцию Берлина,  которую сейчас Риббентроп не
скрывает.  Мы  наивно верили в  то,  что  состав правительства -  это наше
внутреннее дело.
     Взглянув на  Симовича,  Кэмпбелл подумал:  <Я  бы  посоветовал вам не
терять голову,  генерал,  но я  не вправе этого делать,  пока вы остаетесь
премьером.  И я не могу открыто приветствовать высказанную вами <угрозу> о
контактах с Москвой -  это будет нашей победой,  ибо,  возможно, такой шаг
лишь  ускорит  события на  востоке.  Я  не  могу  сказать,  что  Югославия
интересует нас постольку,  поскольку вы  в  конфликте с  Германией,  нашим
врагом.  Вам  следовало  бы  понять,  что  балканское предмостье имперских
колоний в Азии может оказаться линией фронта или,  если Гитлер повернет на
восток,  остаться глубоким европейским тылом.  Этот  вопрос  решит  время.
Поэтому я ничего сейчас не могу вам ответить, я должен лишь выслушать вас.
Мы сказали свое слово тем,  что помогли в перевороте. Дальше решайте сами,
генерал, и не смотрите на меня с такой скорбью и ожиданием...>
     Посол пододвинулся к Симовичу и сказал, как мог, мягко:
     - Я думаю,  что на днях Вашингтон об®явит о своих поставках Югославии
по  ленд-лизу.  Мы  готовы в  счет  этих поставок передать вам  в  течение
ближайших недель те  стратегические материалы,  в  которых вы  более всего
заинтересованы.  Важно  другое -  готовы ли  югославы умереть в  борьбе за
свободу?
     - Вы  ведь  готовы  умереть в  борьбе за  свободу Британии,  господин
посол?
     - Бесспорно.
     - Мы тоже.  Только мертвым свобода не нужна,  господин посол; свобода
нужна живым.  Готовы ли  вы на деле содействовать немедленному об®единению
Югославии,  Греции и  Турции в  их  борьбе против агрессии и  как  именно?
Готовы ли высадить корпус в  Югославии?  Если да,  то когда?  Готовы ли вы
вместе с правительством Соединенных Штатов дать нам гарантии? Если готовы,
то какие? Эти вопросы ждут своего немедленного решения.
     Кэмпбелл пожевал губами, вздохнул, посмотрел в окно.
     - Я  запрошу правительство его величества и  завтра же  проинформирую
вас о полученном мной ответе.
     Через  час  после  окончания  беседы  с  Кэмпбеллом  премьер  Симович
встретился на квартире одного из своих помощников с  человеком,  подлинное
имя которого было ему неизвестно.
     Элегантно  одетый,  цитировавший Платона  и  Кромвеля,  человек  этот
представлял югославских коммунистов. Симович был удивлен и не сумел скрыть
удивления -  его  собеседник понял  это.  Премьер полагал,  что  посланец,
прибывший от Броз Тито,  будет рабочим,  в черном костюме без галстука (он
смотрел  советские  фильмы,  и  стереотип  революционера представлялся ему
только таким),  однако человек,  который говорил о  необходимости амнистии
политическим  заключенным  и   о  готовности  ЦК  компартии  включиться  в
общенациональную борьбу,  был блистательно эрудирован и тактичен, особенно
в  вопросе,  касавшемся освобождения из  тюрем  коммунистов,  арестованных
прежним  режимом.  Посланец Тито  заметил -  никак  не  педалируя,  -  что
<общественность мира  внимательно изучает  внутриполитические шаги  вашего
правительства,    господин    генерал,    и,    я    думаю,    последующие
внешнеполитические акции  великих держав будут  во  многом определены тем,
как  себя поведет новая администрация>.  Симович хотел было уточнить,  что
говорить следовало не  обо  всех  великих державах,  а  лишь об  одной,  о
России,  однако ничего не  сказал,  ибо  собеседник его  задал такую форму
беседе,  которая предполагала лишь  обмен мнениями,  а  никак не  принятие
немедленных и категоричных решений.
     <А ведь с Цветковичем они бы не стали встречаться,  -  с неожиданной,
поначалу непонятной ему радостью подумал Симович. - И Гитлер бы иначе себя
вел с  любым другим человеком,  оказавшимся на моем месте,  и Черчилль,  и
Рузвельт... Мой звездный час, - вспомнил он чью-то фразу, - мой час. Я уже
не принадлежу себе, меня  в е д е т.  И я должен подчиниться  т о м у, что
меня ведет.  Я должен все время помнить свое новое  качество.  Оно  теперь
всегда будет со мной, что бы ни случилось. Значит, я был прав, когда думал
об этом.  Армейский закон:  все,  подчиненные одному,  добудут себе вечную
славу, а тому, кто поставлен вести, бессмертие>.
     Дослушав посланца ЦК,  Симович дружески улыбнулся ему - только сейчас
он понял высшую сладость <игры разностей>, механику противопоставления или
блокировки  чужеродных сил  -  и  мгновенье  соображал,  как  следует  ему
отвечать.
     Симович решил, что сейчас нецелесообразно обещать что-либо конкретно,
но,  вернувшись к  себе в  кабинет,  он  попросил заготовить два  приказа:
первый - о запрещении демонстраций и соблюдении порядка на улицах (об этом
документе он просил сообщить через печать по возможности широко) и  второй
- негласный -  об  освобождении из  тюрем тех левых,  которые признают его
режим.  О  содержании второго приказа он -  опять-таки через третьих лиц -
сообщил человеку,  с которым встречался.  Тот, ознакомившись с документом,
обещал передать его содержание своим друзьям -  он  не сказал <товарищам>,
соблюдая такт даже в такой, казалось бы, фразеологической мелочи.
     Первый  приказ  Симовича  был  опубликован в  югославских газетах  на
первых  полосах под  броскими заголовками:  <Мы  будем  карать  всех,  кто
нарушает общественный порядок  и  организует митинги без  соответствующего
разрешения властей!>  Второй приказ был  <спущен> тихо  по  инстанциям,  и
рассчитан он  был на  то,  что ушлые чиновники прочтут не  столько строку,
сколько   между   строк:    в   стране,    где   много   лет   царствовала
монархо-фашистская диктатура, люди были приучены понимать не только слово,
но и молчание.
     Если  в  Сербии этот негласный приказ Симовича был  в  какой-то  мере
выполнен, то в Хорватии обстоятельства сложились по-другому. Был поднят на
щит  первый приказ премьер-министра,  и  под него,  под это напечатанное в
газетах  предписание  центрального правительства,  совершилось злодейство:
руководство  Мачека  -   Шубашича,   формально  выполняя  волю   Симовича,
предписало немедленно арестовать в  Хорватии всех тех,  кто <организовывал
или же мог организовать> всякого рода митинги и демонстрации.


          <Мы уполномочены заявить,  что с сего дня об®являем голодовку  и
     будем держать ее до тех пор,  пока нас не освободят из заключения. Мы
     требуем подчинения загребских властей указанию нового правительства и
     рассматриваем  наш  арест  как  вопиющее  нарушение  всех и всяческих
     конституционных норм.
                                                                 О. Прица,
                                                                 Б. Аджия,
                                                            О. Кершовани>.

     Начальник  тюрьмы,  человек  новый  здесь,  присланный  <досидеть  до
пенсии>,  прочитал письмо,  посидел в задумчивости, а потом спросил майора
Ковалича,   заместителя  по  работе  среди  политических  и   одновременно
особоуполномоченного секретного отдела полиции:
     - Они хорваты?
     - Хорваты. Кроме Прицы, все хорваты.
     - Будь моя воля,  я  бы  посадил к  ним в  камеру кое-кого из  нового
правительства.
     - Будь ваша воля.
     - Хорошо...  Воли нашей теперь нет.  Готовьте приказ на  освобождение
этой троицы.
     - Я такой приказ готовить не буду.
     - Что же вы предлагаете?
     - Я  ничего не  могу предложить,  господин полковник.  Я  знаю только
одно: если врагу дать в руки оружие, он обратит его против тебя. Их оружие
сейчас - это свобода. А я не хочу быть убитым.
     - Можно подумать,  что я  жажду этого.  Умереть я  захочу в тот день,
когда узнаю,  что  у  меня рак.  Только перед тем,  как умереть,  застрелю
нескольких своих врагов, так что пусть они молятся о моем здоровье.
     - Пусть...
     - Я  не  могу  не  подчиниться приказу  Белграда,  майор,  и  вы  это
прекрасно понимаете.
     - Понимаю.  Только  я  спрашиваю себя:  сколько времени Берлин  будет
терпеть  безумство Белграда?  Сколько времени Гитлер  отпустил Симовичу на
его  игры?  Считается,  что  тюремщики служат тому режиму,  который сейчас
правит.  Но  это  неверно:  тюремщик служит идее независимо от  того,  кто
царствует в настоящий момент.
     Полковник поморщился.
     - Вы на меня интеллектом не давите,  Ковалич!  Я вам не политический,
которого вы стараетесь завлечь своим умом. Я, знаете ли, жандарм, служака.
Без фокусов.  Между прочим, те, кого вы вербуете во время душеспасительных
бесед,  идут на сотрудничество только для того,  чтоб выбраться отсюда,  а
потом наверняка информируют <товарищей>,  как  они  <согласились> на  ваши
предложения.
     - Пусть.  Картотека  останется.  Согласие,  занесенное  в  картотеку,
переживет нас.  А  будущие историки станут  пользоваться данными карточек,
ибо это документ, а все остальное - слухи.
     - Снова теория. Победи они, все картотеки уничтожат.
     - Разве бы вы стали уничтожать картотеки?  Уж что-что, а картотеки вы
бы  сохранили.  Победители  -  они  тоже  разного  возраста,  интеллекта и
темперамента.  Среди  них  будут обиженные,  и  несправедливо вознесенные,
дураки и  гении,  подозрительные аскеты и  жизнелюбы,  так  что картотека,
господин полковник,  подобна апостольской книге:  каждый может  трактовать
любую строчку по-своему.
     - Эка  вы  нас  увели  от  дела,   -   заметил  начальник  тюрьмы,  с
любопытством разглядывая непропорционально большое лицо майора.
     Ковалич  работал в  V  отделе  секретной полиции и  считался растущим
специалистом  по  делам,   связанным  с   деятельностью  коммунистов.   Но
неожиданно для  всех  он  попросил  о  переводе в  тюремное управление,  и
просьбу  его  удовлетворили,  потому  что  помощник  начальника  V  отдела
опасался конкуренции:  шеф несколько раз говорил о Коваличе в превосходной
степени,  как о  вдумчивом и талантливом психологе.  Поэтому недруг майора
оказался самым  рьяным защитником его  интересов в  кадровом департаменте.
Человек недалекий,  он  считал,  что  серьезному контрразведчику в  тюрьме
делать нечего.  Он любил встречи с  информаторами в  ресторанах и  отелях,
подолгу мотал агента,  расспрашивая его о  друзьях,  любовницах,  деньгах,
демонстрируя свою власть и осведомленность,  и не понимал,  что именно эта
его  манера  вести  беседу  оттолкнула многих  честолюбцев,  решивших было
сделать карьеру на сотрудничестве с тайной полицией.  Ему казалось, что он
знает агента,  ибо он готовился к каждой встрече, внимательно просматривал
донесения,  справки, данные телефонных прослушиваний и сведения, собранные
через других осведомителей,  но  забывал при  этом,  что агент -  личность
ранимая:  он  должен ощущать постоянное участливое доверие и  свою особую,
что ли,  роль в  жизни общества.  А когда помощник шефа отдела унизительно
расспрашивал,   назойливо   советовал   и   начальственно  требовал,   это
отталкивало,  напоминало агенту, что он просто-напросто предатель, пешка в
неведомой  ему  игре,   подчиненной  воле  и  замыслу  людей,   вроде  его
собеседника -  недалекого,  но облеченного властью и правом,  то есть тем,
чего лишен он сам.
     Майор  Ковалич  понял,   что  проявить  себя  он  сможет  в  ситуации
критической,  когда  выдвижение  будет  зависеть  не  от  количества  лет,
отсиженных в  канцелярии.  Именно поэтому он ушел в  тюрьму и  здесь начал
собирать досье на коммунистов,  либералов, националистов. Он считал, что в
тюрьме значительно легче заполучить серьезную агентуру, потому что на воле
он  должен пробивать для  интересующего его  человека всякого рода льготы,
денежные вознаграждения,  повышение по  службе,  <выемку> из  тех или иных
грязных дел,  тратя на все это огромное количество времени и нервов. Здесь
же,  в  тюрьме,  он был хозяином положения,  да и поблажки,  которые давал
заключенному,  входившему  в  сферу  его  интересов,  кардинальным образом
отличались от  тех,  которых  надо  было  добиваться <там>.  Увеличил срок
прогулки,  дал внеочередное свидание, устроил выезд в город, изменил режим
питания  -  вот  и  благодарен человек,  вот  и  помнит  добро,  сделанное
интеллигентным и сердечным (<Даже полицейские не все одинаковы!  Среди них
тоже  есть  люди!>)  майором Коваличем,  который не  требует взамен ничего
такого, что унижает достоинство. А если уж хочет искренности, так он и сам
режим критикует,  -  да еще как!  -  всегда, впрочем, подчеркивая, что его
критика носит  позитивный характер.  <Именно поэтому,  -  любил  добавлять
Ковалич,  - я прихожу в тюрьму утром и ухожу веч