обою -  другой меры нет -  и настойчиво снабжаем
людей  действия задолго  обдуманными решениями,  сознательно преодоленными
препятствиями,  говорим об  исторических рубежах и  считаем ступени.  Если
действительность нуждается  во  лжи,  как  свет  нуждается в  тени,  чтобы
проявить себя  и  стать видимым,  то  поиски средств и  старания искателей
средств  не  должны  вызывать  ни  восторга,   ни  осуждения,   как  любая
неизбежность.
     Невиданный костер размером в  целый  город  освещал разгульный лагерь
монголов.  Впервые за  время  похода всякий порядок был  нарушен.  Стоянка
войска едва ли охранялась.  Да и  что могло угрожать?!  И  в  двух неделях
перехода от пылающего Су-Чжоу не было иных сил, кроме монгольской.
     Владея  настоящим,   определив  будущее,   великий  хан   наслаждался
особенными блюдами и напитками.  Бывший правитель Су-Чжоу с помощью других
сунов услужал новому владыке; монголам не было дела до того, откуда добыты
припасы,  в  какие  городские склады  сумели  проникнуть хитрые  суны,  не
изжарившись сами.
     Как всякий монгол, Тенгиз мог подолгу обходиться без пищи и мог после
долгого  перерыва  безнаказанно  с®есть  неправдоподобно много.  Не  спеша
вчетвером или втроем, орудуя одними ножами, монголы незаметно оставляли от
целого барана кучку  обглоданных костей.  Еще  и  сейчас в  местах стоянок
кочевников на берегах озер земля набита сплошными слоями костей.
     Шелковые пологи ханского шатра  были  приподняты,  как  кошмы  летней
юрты.  Ночь стояла безветренная. Масляные лампы светили без помехи. Совсем
рядом,  в полутора тысячах шагов,  догорал Су-Чжоу, делая еще великолепней
тихую ночь конца лета игрой многоцветных языков пламени,  догорал - не мог
догореть.  Еще и еще что-то рушилось,  еще и еще в местах обвалов взлетали
фонтаны искр.
     Устав,  пламя упадало,  зарываясь в  развалинах,  и вдруг вздымалось.
Может  быть,  масло,  закипев  в  подвале  от  жары,  превращало подземное
хранилище в лампу,  достойную духов зла,  может быть,  пожар находил склад
драгоценного  лака,  дощечки  дорогого  дерева  для  шкатулок  и  ящичков,
которыми славилась Поднебесная...
     Восхищаясь особенно мощным факелом,  Тенгиз встал,  указывая пальцем.
Он не хохотал грубо,  отрывисто,  как утром,  потешаясь неловкостью своего
суна Фынь Маня.  Сейчас он  залился смехом,  как  ребенок,  и  стал совсем
молодым.  Совсем по-юному он  хотел,  чтобы все  глядели,  радуясь с  ним,
совсем  как  юноша  приказывал  радоваться.   Не  к  чему  и  некому  было
допытываться,  попросту  забавляется  ли  великий  хан  доселе  невиданным
зрелищем  либо,  казня  непокорство  Су-Чжоу  примерной  огненной  казнью,
тешится местью.  Вернее было бы первое.  Жизнь прекрасна удачей,  а  месть
утоленная превращается в радость.
     Разгорячившись,  Тенгиз сбросил тяжелый кафтан, рубаху, сапоги, штаны
и стоял,  наслаждаясь прохладой, блестя потной кожей, как начищенная медь,
с раздутым животом,  но бодрый,  крепкий, как бронзовый. Суны, почтительно
подползя к  хану,  предложили халат желтого шелка,  расшитый изображениями
черных  драконов.  Тенгиз,  приняв услугу,  приказал подать сапоги:  босой
монгол - не монгол.
     Ханские братья,  подражая старшему, тоже разделись догола, избавились
от излишнего тысячники и  сотники,  и  все,  очень похожие один на другого
крепкой статью смуглых тел,  стояли,  требуя халатов и себе. Суны, роясь в
грудах мягкой добычи,  поспевали за всеми желаниями:  умный, быстрый слуга
становится господином своего господина.
     Размахивая руками, наступая в блюда, расставленные повсюду, но крепко
держась на ногах,  великий хан выбрался наружу.  Уселся свободно, как дитя
или как зверь, которому нет дела до чьих-либо глаз.
     Тем временем два-три монгола,  достав свои костяные дудки,  встретили
возвращение хана пронзительной мелодией пастушеской песни. Откинув голову,
Тенгиз запел,  как поет монгол в степи, в прекрасной пустыне, научившись у
ветра да у  волка.  Другие вступили,  каждый старался взять выше и тоньше.
Суны,  сидя на пятках,  слушали - мотив был понятен. Робко они вошли в хор
господ. И скоро, распялив рты в широких улыбках, дали своим голосам полную
волю.
     Все отдались песне, а песня взяла каждого и подняла его в нечто более
высокое, чем будни, на время в шатре Тенгиза сравняла монгола с суном. Они
родственники,   поэтому  и   растворялись  в   Поднебесной  ее   азиатские
завоеватели.
     Чужой не судья в  песне другого народа.  Но и чужой,  кому доводилось
слышать вой ветра и  волчий вой с  седла,  либо на степной стоянке,  или в
камышах безлюдных озер,  не отнесется с презрением к песне кочевника, хотя
она и может быть ему неприятна.
     Легко перейти границу между двумя народами,  даже если эта  граница -
Океан, и дружески протянуть руку. Трапезу разделить труднее: каждый привык
к своему, и любимое блюдо соседа бывает противно.
     Но как быть с другими границами? Почему непроницаема стена искусства?
Легко сказать - я не понимаю. Нет ничего опаснее непонятного.


     Тускнел,   будто  уставая,  огненный  дракон  -  временный  правитель
Су-Чжоу.  Утомив горло,  монголы затихли и  ленивее,  а  все же  в  охоту,
принялись кормить отдохнувшие животы.
     Ночь  медлила,  звезды стояли на  месте.  Хлопотливые суны возились с
блюдами,  с котлами,  кувшинами,  мисками.  Наводя порядок, они расчистили
место перед Тенгизом,  расстелили ковер. Бывший правитель Чан Фэй вывел на
ковер  трех  женщин,  снял  с  них  темные покрывала и,  склонившись перед
великим ханом,  отступил,  оставив женщин, как бабочек, покинувших пыльный
кокон.
     Этих пленниц Тенгиз взял в Туен-Хуанге и, ни разу не вспомнив, таскал
за  собой.  Чан Фэй опознал храмовых танцовщиц.  Случайная несвоевременная
прихоть -  они покинули свое жилище в  Тысяче Пещер для какой-то покупки -
отдала их в руки монголов.
     Чан  Фэй разыскал в  мешках с  добычей подходящие драгоценности,  сам
убирал  танцовщиц и  подбодрил несчастных,  запуганных женщин  шариками из
смеси макового сока  с  соком индийской конопли.  Бывший правитель изредка
пользовался этим сильным средством.  Напрасно Чан  Фэй рассчитывал если не
на благодарность,  то хотя бы на удивление великого хана. Тенгиз принял бы
как должное покорность самого Сына Неба и в эту разгульную ночь, и завтра,
на поле сраженья.
     Обитательницы Неба  апсары награждают своей благосклонностью владык и
героев.  В  земных  храмах  о  нежных  небожительницах напоминает  высокое
искусство танцовщиц.  Тенгиз вспомнил: таких женщин он видел нарисованными
на стенах пещер Туен-Хуанга по соседству с каменным спящим Буддой.  Полет,
хоть без крыльев.
     Такие  же.  Тонкие  босые  ступни.  Темные шаровары из  легкой ткани,
стянутые  на  поясе  шнурком.  Браслеты  над  локтями,  тяжелое  ожерелье,
причудливый убор на  волосах.  Так же опустив глаза,  будто стыдясь наготы
груди, танцовщицы держали тонкие флейты. Такие же, но - живые!
     Скользя  тонкими пальцами по  дырочкам флейт,  они  свистели нежно  и
согласно.  Песня без  слов,  слабая,  как  тонко звенящий писк  камышового
листика на ветру,  была, как и дикий будто бы вой монгола, голосом Великой
Азии.  Звук флейты слаб.  Но былинка,  стонущая под ураганом, отдается вся
целиком. Разве этого мало! Разве не э т о Величие!
     Флейты пели.  На  холмах ветер  играл  с  метелками полыни,  всадники
лились через холмы, как воды переполненных озер, пригнувшись в седлах, как
барсы. Тенгиз стал и ветром, и степью, и всадником, неотличимым от всех, и
ханом,  который,  собрав всех кочевников,  вел их с®есть всех оседлых:  на
востоке - до Океана и на западе - до той же границы.
     Флейты  пели.  Опираясь сжатыми кулаками на  голые  колени скрещенных
ног,  Тенгиз следил за чудесным явлением, и все, немые как рыбы, тянулись,
но давая волю только глазам.
     Медленный танец  возникал в  легких,  будто  тайных  изгибах тела,  в
осторожных движеньях ног. И что-то длилось вместе со звуками флейт, внутри
звуков, около них, совершенно единое, неразлучное, как запах и дыханье.
     Внезапно одна  из  трех,  высоко подняв правую ногу,  коснулась узкой
ступней бедра левой и, приподнявшись на носке, застыла. Замерли обе другие
танцовщицы.  Флейты умолкли. Перед Тенгизом был рисунок на стене пещеры. В
нем был смысл... Это чары, не нужно искать: познание погубит прекрасное.
     Танцовщицы ожили  -  опять  они  играли на  флейтах,  опять исполняли
священный танец.  Не для хана. Не из страха. Для себя - они любили танец и
флейту.
     Они исполняли обряд.  Из  тех,  что созданы индами,  чтобы общаться с
богами.
     Рожденный  вдохновеньем,   священный  танец   созрел   и   отлился  в
законченность изреченного Слова.  Он стал высоким искусством. Произносимый
движениями,  он  сделался  Глаголом  среди  других  Глаголов  ритуала.  Он
утвердился, как равный, среди молитв, возгласов, огней, порядка процессий,
звона,  пения,  курений,  священных растений и животных и даже изображений
богов.
     Захватив чувства  монголов,  храмовый танец  дал  невеждам опору  для
непонятной им, но властной мечты. Такой же темной, как сами монголы...


     Ханский сун Фынь Мань, начальник боевых машин в звании советника, как
равный устроился в ханском шатре среди монгольских начальников.  А!  Когда
дверь  великого  хана  будет  открываться избранным,  и  тогда  Фынь  Мань
переступит высокий порог,  если смерть пощадит его среди случайностей осад
и сражений.
     Не  глядя на танцовщиц,  Фынь Мань,  который оставался в  монгольской
одежде,  подкрался к  бывшему правителю Су-Чжоу.  Молча  подталкивая перед
собой отца,  сын выбрался из шатра. Старший пятился, младший наступал. Они
прошли через цепь стражи. Всадники спали в седлах. Расставив ноги, спали и
лошади.  Здесь не степь,  здесь не было стада, за которым лошадь несет сны
хозяина-пастуха.
     В сотне шагов от шатра Фынь Мань приступил к мести:
     - Здравствуй,  великий ученый,  монгольский повар и поставщик женщин.
Каким способом новоявленный Сюэ Лян спасет Поднебесную, вознеся свое имя в
список героев?
     Чан Фэй не  ответил.  Фынь Мань,  уверя себя,  что отец притворяется,
издевался:
     - Ты!  Законодатель древних законов!  Где  твоя верность государству?
Хао Цзай выбрал смерть.  А  ты  надеваешь на  монгола цвета Сына Неба?  Ты
хитер. Ты собираешься остаться правителем пепла?
     Чан  Фэй молчал.  День был длинен без меры,  а  ночь бесконечна.  Его
тошнило,  в левом боку толкалась колющая боль,  внутренности грызли крысы.
Согнувшись, Чан Фэй тщетно пытался облегчить себя рвотой. Фынь Мань концом
ножа приподнял подбородок Чан Фэя.
     - Гляди мне в лицо!  - Неужто отец не узнал его? Неужто все сказанное
было напрасным?
     Борясь,  Чан Фэй внушал себе:  "Я  нашел щит Сюэ Ляна,  нашел,  держу
крепко,  монгол не отнимет,  не отнимет,  не отнимет... Что, для чего, для
чего?" - сбиваясь, Чан Фэй терял нить.
     Между отцом и сыном просунулась лошадиная морда.  Проснувшийся сторож
хана  осадил  коня:  это  не  драка,  запрещенная  в  войске.  Свой  хочет
расправиться с суном, пусть режет.
     Фынь Мань оттащил отца ближе к  пожарищу,  на свет.  Стащив с  головы
монгольскую шапку,  он лез на Чан Фэя, называл себя, грозил, но не добился
ни слова.
     Как волк барана,  он приволок Чан Фэя в шатер. Тут он чертил на своей
ладони цзыры,  с  их помощью рассказывая о  своих похождениях,  цзырами же
поносил отца,  виновника бедствий.  Советники Чан  Фэя лезли,  как мухи на
падаль, пытаясь что-то понять, и Фынь Мань отбивался локтями.
     Что-то дошло до бывшего правителя.  Он пытался ответить,  но руки его
тряслись и цзыры были непонятны. Не понял Фынь Мань и крушенья отца.
     Ненавистный,    непроницаемый,    бесчувственно-холодный,    сильный,
невозмутимо-спокойный  отец  -   враг.  Точно  такой  же  выдумал  некогда
подчинение родителям,  как высшую добродетель детей,  что бы  ни совершали
родители.
     "И все же он узнал меня,  он только притворяется, - убеждал себя Фынь
Мань.  -  Он  только прячется под хитрым обличьем немощи.  Знаю,  дать ему
власть, и он сдерет с меня кожу..."
     На  немом языке цзыров Фынь Мань обещал отцу разоблачение перед ханом
- и  забился за  спины монгольских начальников.  Он слишком много ел,  его
подташнивало.  Он  скорчился и  плакал одними глазами,  и  слезы лились по
неподвижному лицу,  как бывало бесконечно давно,  в  детстве,  которого не
было.
     Фынь  Маню  было  хуже,   куда  хуже,   чем  в  жалкие  дни  голодной
беспомощности после отрешения от родительского очага. Хуже, чем в первые -
длинные-длинные -  годы солдатских унижений за миску грязного риса и кусок
тухлой рыбы, когда одна за другой ломались кости души.
     Были  глупые мечты загнанного пса  о  мести начальникам,  товарищам и
главному врагу -  отцу.  Были!  Потом он забыл,  успокоился, устроился, он
ехал в телеге среди боевых машин,  забавляясь:  в Су-Чжоу,  может быть, он
увидит правителя издали, но сановник никогда не узнает сына...
     Он дал мести воскреснуть,  и месть обманула, ибо верно кто-то писал в
старых книгах:  мстящий безумен.  Все ложь,  бессмыслица,  грязь,  жизнь -
клоака. Счастливы нерожденные...
     Встревоженные советники  Чан  Фэя  напрасно  добивались приказа,  как
поступать перед лицом новой беды и грозного завтра. Чан Фэй мысленно искал
знак, способный выразить день без завтра или ночь, за которой не последует
утро.  Черные цзыры сомкнули перед ним ряды, как армия перед боем. Чан Фэй
метался, подобно солдату, потерявшему место в строю. Глухо и жестко, будто
люди, цзыры отвергли Чан Фэя. Ни один не захотел помочь, ни один!
     Ученый высшей степени, непреклонный правитель, который держал Су-Чжоу
и подчиненных жесткой,  как из нефрита, рукой, бормотал обрывки изречений.
В  них и  лучший гадальщик не  прочел бы  пророчества.  Советники не смели
понять,  что в Чан Фэе еще бодрствовала память,  но разум ушел, может быть
навсегда.  Прижавшись друг к  другу,  как куропатки в морозную ночь,  суны
притихли. И они катились к пределу, за которым не поднимается солнце.


     Ночь не  кончалась,  ночь не могла кончиться.  Падали тяжелые головы.
Скорчившись, подтянув колени и пряча между ними кисти рук, старый тысячник
устраивался,  как у  себя,  в  уютной юрте,  на  толстой кошме из  пахучей
овечьей шерсти.  Другие вытягивались,  как укушенные,  корчились, будто от
ожога. И успокаивались.
     От сунских напитков темная вода заливала глаза,  шумело в ушах, звуки
двоились, как двоились и образы.
     Не как в монгольской степи, не как в юрте из пропитанной салом кошмы,
здесь  в  шелковый ханский  шатер  на  сунской земле  вползали чужие  сны.
Мягколапые,  грузные,  черные,  они  вертели  длинными  верблюжьими шеями,
жевали беззубыми челюстями.
     Потух,  будто  сразу  догорев,  Су-Чжоу.  Померкли звезды.  Не  стало
твердой земли.  Колдуны, подняв ханский шатер, потрясли его, и в бездонную
темноту посыпались спящие.  Нужно было проснуться, прогнать подлые сны, но
не  стало силы,  и  крик застрял в  горле,  твердый,  как конский навоз на
снегу.
     - Подними глаза,  - приказал великий хан. Танцовщица стояла перед ним
на коленях, прижимая к впадине груди умолкшую флейту. - Подними глаза!
     Не сердясь за непослушание, Тенгиз коснулся пальцами дрогнувших век и
вглядывался в  зрачок,  ловя что-то  скрытое во  влажной глубине.  Что ему
нужно? Чего хотел этот, чужой и страшный, которого танцовщица не боялась?
     Положив руки  на  плечи женщины,  Тенгиз искал ее  глаза,  притягивая
слабое тело.  Длинные пальцы хана,  способные согнуть клинок, охватили шею
кольцом.  Смертная хватка нарастала. Женщина вытянулась, не сопротивляясь.
Опьяненная соком мака и конопли, она удивленно глядела в глаза монголу, не
понимая,  что происходит.  И  вдруг сразу поникла,  уходя из  жизни так же
случайно, так же без воли, как явилась на свет.
     Разжав  пальцы,  Тенгиз  положил женщину на  ковер,  дождался,  когда
слабая жизнь вернулась в слабое тело,  и погладил жесткой ладонью холодную
щеку. Он не хотел убивать. Он и шутил, и сбрасывал чары колдовского танца.
Сбросил? Да, но нечто осталось между ним и этой танцовщицей. Пусть...
     Светало.   Едва   заставив  ноги   слушаться,   Тенгиз  встал,   один
непобежденный,  единственный уцелевший в  поле.  Тела  валялись  -  трупы,
скошенные  мечом  разгула.  Скорченные,  как  младенцы  в  утробе  матери,
бесстыдно разметавшиеся,  как  Ной  перед  сыновьями,  переплетенные,  как
враги,  перервавшие друг  другу горло.  Ни  один не  приподнялся навстречу
хану, никто не пошевелился. Даже услужливые суны не выдержали. Они сбились
в плотный ком,  как змеи весной,  и чья-то рука с обвисшей кистью торчала,
как змеиная голова на толстой шее.
     В опустевших лампах дотлели фитили.  Молчание лежало, как зимний снег
в  овраге -  глубокий,  ровный,  без  черточки следа,  будто  все  замерло
навсегда и никто никогда не очнется.
     Пора солнцу!  Где  солнце?  Уже  светло.  Свет без солнца давил плечи
Тенгиза,  легкий свет гнул монгола, который без усилия взбрасывал на плечо
самого крупного барана.
     Тяжело, не поднять... Тенгиз сопротивлялся. Ощущая присутствие высшей
силы,  он  боролся с  ней,  как  в  других пустынях и  горах некий человек
боролся с  жителем небес -  не  за  добычу,  не  за  власть,  а  просто из
гордости.
     Предали ноги.  Тенгиз сел,  чтобы не упасть.  Опираясь на левую руку,
хан приподнялся, схватил правой брата, лежавшего рядом.
     - Встань,  встань!  - приказывал Тенгиз шепотом, думая, что кричит. -
Встань!
     Тяжело дыша от гнева и напряжения,  Тенгиз приподнял спящего.  Голова
брата вяло отвалилась,  будто шея лишилась костей. Тенгизу показалось, что
брат не дышит.  Разжав пальцы, хан дал телу повалиться на место. Хан хотел
позвать - и не смог.
     "Нет!   Не  хочу!  Нет  силы,  которая  сломит  Тенгиза!  Встань!"  -
приказывал хан сам себе.  Нет,  срок пришел.  И на Тенгиза, как на других,
садился  грузный черный  сон,  как  других,  он  жевал  Тенгиза беззубыми,
мягкими челюстями,  мял лапами,  крал силу.  Не ранил - без боли, без раны
сосал кровь. Молча...
     Танцовщица сидела  рядом  со  спящим Тенгизом,  чуть-чуть  поглаживая
виски монгола. Осторожно, концами пальцев она делала круговые движенья. Ее
научили не одному искусству танца.  Овладев врачеваньем руками,  она умела
изгонять  головную боль  и  усыпляла страдающих бессонницей.  Она  хотела,
чтобы этот страшный, могущественный человек проснулся свежим, здоровым.
     Ему понравились танцы.  Он  едва не  задушил ее.  Она простила сразу.
Могло быть и худшее.  У него Глаз Будды,  он особенный.  Он просто слишком
силен, но ведь шея цела и не болит.
     С помощью сока мака и конопли она построила свое великое будущее: она
и  ее  подруги будут танцевать и  играть на  флейтах только для него.  Так
будет,  будет: ведь он уже затронут Глаголом-Словом танца, она знает. И он
не будет жесток...
     Женщину терзал особенный голод -  сразу.  Его  вызывает сок  конопли.
Продолжая правой рукой  -  в  правой сильнее излучения -  делать круги над
лбом Тенгиза,  женщина запустила левую руку в  глубокое блюдо с  остатками
какой-то пищи.  Мясо и еще что-то острое.  Она ела и ела,  жадно,  быстро,
пока не опорожнила все.  Она облизала руку,  палец за пальцем,  не спеша и
тщательно,  как  кошка.  Вскоре  она  незаметно  заснула,  опустившись  на
широкую, медную грудь хана.
     Сегодня солнце будило монголов,  а не монголы -  солнце.  Приподнимая
опущенные  полы  ханского  шатра,  телохранители  Тенгиза  заглянули  раз,
заглянули второй и  вошли,  не слишком медля.  Здесь слишком крепко спали,
слишком крепко.  Хан Тенгиз еще не был столь велик,  чтобы его не решались
будить, и устраивали совещания перед закрытым шатром.
     Принялись за  крайних  -  никто  не  просыпался.  На  тревожные крики
сбежалс