мекали на силу армий Поднебесной, Ханы Онгу
или  Арик,  с  помощью старших,  поминали о  древних и  новых  монгольских
обидах. Какие договоры? Какие обиды?
     "Состязание в красноречии и трата слов -  дешевое занятие в мире, где
правят сила с  насилием,  пригодное для удовлетворения потребности во лжи.
Кому не по силам дело,  тот зарывается в  сухой траве слов",  -  так думал
Гутлук.  Ему не было дано радости еще раз встретить святого,  который спас
его жизнь и поставил на тропу познания.  Приходили другие, редкие посланцы
Высшего.  Как тот,  и эти святые поднимались над страданиями тела. Иначе и
их слова, как слова надоедливых сунов, пролетали бы мимо монгольского уха,
так же как пух весенних цветов мимо камня.
     Переговоры с  сунами  всегда кончались заключением мира.  За  подарки
монголы возвращали всех  мужчин,  почти всех женщин и  те  вещи,  которые,
будучи схвачены в спешке грабежа,  не были нужны в Степи, - шелка и ткани,
статуэтки, картины и многое-многое другое.
     Сделавшись ханом,  Гутлук воспрепятствовал очередному набегу. К чему?
Случайное обогащение не  делало монгола счастливее.  Да  и  обогащается ли
тот,  кто  навязывает себе  заботу о  вещах,  без  которых можно обойтись?
Спаситель  Гутлука,  святой  предупреждал об  опасности  забвения  заветов
отцов. К чему монголам искать перемены? Что стало с киданями, завоевавшими
весь север Поднебесной?
     Под названием "ляо" они превратились в сунов. Они исчезли. Народилось
шестое поколение после победы киданей,  а кто назовет счастливыми потомков
хана Елюя Дэгуана?  Они похожи на  женщин.  Набравший рабов,  сам делается
рабом. Богатый - слуга богатства, а не господин. Чем меньше человек имеет,
тем он свободнее.
     В  сердце  хана  синих  монголов не  стучали  тревоги  степных  троп.
Неслышимый для оседлого, голос Степи поет Гутлуку песнь о покое, в котором
живет   движение.   Весь   мир   дремля   движется  в   седле   вместе   с
монголом-кочевником.  Дремлет и  грезит монгол,  слившись с Небом,  плавно
покачиваясь в  седле вместе с  мерцающей мириадами огней вселенной,  живет
одной жизнью с ветром,  с камнем, с травой, единый с ними в покое, который
есть совершенное движенье.
     В  чтимых  монголами храмах,  спрятанных внутри  холмов  Туен-Хуанга,
улыбаются и  дремлют  с  полузакрытыми глазами каменные воины  в  каменных
доспехах.   Они  охраняют  Будду.  Будда  мирно  спит  на  каменном  ложе,
погрузившись в  каменные перины.  Полон великого движения сон  Будды,  его
услаждают  танцовщицы -  они  витают  на  стенах  с  бесстрастными лицами,
беззвучно играя на пастушьих свирелях.
     Ни с кем из Учителей не спорит Гутлук. Но мил ему только Будда. Будда
- сон, и его неиз®яснимый сон есть зеркало желаний.


     Из трех сыновей Гутлук любил Тенгиза. Потому что Тенгиз был первым. И
верным. И послушным. И часто предпочитал всему молчать рядом с отцом.
     Потому что не  было дикого коня,  не  усмиренного Тенгизом.  Не  было
стрелка,  равного Тентизу.  Никто не  мог побороть его.  Никто не  был так
вынослив.
     Любовь -  вот самое слабое место самого сильного сердца.  Будда любил
всех живых одинаково.  Будда воплотился.  Гутлук же был только рожден.  Об
этом он вспомнил в день, когда Тенгиз сказал:
     - Отец, я ухожу.
     Кто ответит сыну,  если сын не  просит,  а  приказывает?  Сколько лет
нужно растить сына, чтобы он научился оскорблять отца?
     Двадцать пять лет минуло Тенгизу. Молчание есть сила зрелости. Гутлук
молчал.
     Руки  человека выдают его.  Глаза -  открытые двери души.  Лицо,  как
степь  под  ветром,  говорит  и  глухому.  И  только  глухой  не  знает  о
предательстве голоса.
     - Разве не был я  послушным,  отец?  Разве я  когда-либо прервал твою
речь,  отец?  Разве не я год за годом висел на твоих губах, как младенец у
груди матери? - спрашивал Тенгиз.
     Подтверждая, Гутлук на мгновенье опустил веки.
     - Благодарю тебя,  ты  удостаиваешь говорить со  мной,  как мужчина с
мужчиной,  -  продолжал Тенгиз.  -  Благодарю тебя за знания, ты был щедр,
таких отцовских даров не получал ни один монгол. Свобода! Только кочевники
свободны.  Все оседлые -  рабы.  Там,  -  Тенгиз указал на восток, - люди,
гордящиеся своей Поднебесной.  Лгут!  Это мы  живем под небом.  Они -  под
крышами,  до которых достает рука.  Вместо разума у них в голове знаки,  о
злом  смысле  которых,  об  опасной  бессмыслице  которых  ты  не  уставал
говорить.  Сердца у них вялые,  как зимнее пастбище, они трусливы и злобны
от  трусости.  А  на  западе,  за широкими степями,  где живут наши братья
кочевники,  тоже  страны людей под  низкими крышами,  с  низкими сердцами.
Отец!  Оседлые -  рабы.  Кочевники -  свободны.  Оседлые должны быть пищей
кочевников.  Я хочу справедливости.  Тот, кто не сдается, будет уничтожен.
Склонившиеся переменят хана, как лошадь всадника.
     - Зачем тебе это? - спросил Гутлук.
     - Я так хочу. Я, мужчина, обдумал, - ответил сын.
     - Ты причинишь много зла.
     - Что  такое зло?  -  спросил Тенгиз и  сам ответил:  -  Зло -  боль,
которую ощущаю я.  Боль преследует меня.  Я не имею желаемого.  Добро -  в
завоевании мною власти над людьми.  Я не хочу причинять боль для боли, как
сун.
     - Ты понесешь боль другим, - возразил отец.
     - Я не чувствую чужой боли и не боюсь своей.  Не будь тебя,  я был бы
слеп. Теперь я зряч.
     - Добро - это покой, добро - наша Степь, добро - в созерцании себя, -
убеждал Гутлук.
     - Я не спорю.  Покой -  твое добро.  Созерцание - твое добро. Я был в
покое, я созерцал. Теперь я хочу дела. Разве я не мужчина?
     Подтверждая,  Гутлук опять на  миг закрыл глаза.  И  опять смотрел на
сына.  Руки не выдавали Тенгиза,  его руки спокойны,  как каменные. И лицо
Тенгиза -  как  лицо спящего Будды.  А  голос бесцветен,  как если бы  сын
говорил о самом обычном.  И глаза закрыты изнутри.  Гутлук понял, что сын,
если будет нужно, отбросит его, как откидывают кошму у входа в юрту.
     Добро и зло,  цель жизни и путь. Воистину, сын жил рядом с отцом, они
вместе топтали тропу мысли. Сказанное Тенгизом родилось от мыслей Гутлука.
Могло б  и  не родиться.  Тогда Гутлук только предчувствовал,  что разум -
слуга затаенных стремлений и послушен им,  как меч - руке. Сын внимал отцу
для себя,  отсекая одно,  переправляя другое.  Добро и зло каждый понимает
по-своему, и миром людей управляет сила желаний.
     - Кто пойдет с тобой? - спросил Гутлук.
     - Все. Почти все. Они скучают. Они признали ханом меня.
     Бывало и  так -  бездействие хана утомляло монголов.  Гутлук один раз
добился повиновения,  воспрепятствовав набегу.  Сколько дней  или  лет  он
наслаждался покоем,  не  думая  о  своих?  Долго.  Он  не  считал,  будучи
счастлив.  Тревога степных троп стучала в сердце Тенгиза,  чужой и сильный
мужчина жил  рядом.  Гутлук не  чуял,  не  слышал.  Глядя внутрь себя,  он
созерцал мир,  весь мир - кроме сына. Смотря вдаль, отец разучается видеть
в собственной юрте...
     Бывало и  так -  преемник убивал предшественника,  сын,  обремененный
ожиданьем,  тайно  торопил отцовскую смерть.  Другая судьба свершалась над
Гутлуком.  Он, принимая общее молчанье за повиновенье, не требовал ничего,
и о нем просто забыли.
     Насколько лучше  конец  слабой  власти  Гутлука,  чем  отвратительное
крушенье  владык!   Тех,  кто,  утомив  всех  похвальбами  и  требованиями
невозможного,  наобещав невыполнимое,  сделав скромных трусами, а смелых -
злобными, погибает от страха.
     Тенгиз прощался с отцом:
     - Для синих монголов ты святой, хоть и не ходишь зимой босым и живешь
среди нас. Мы чтим тебя. Прости, что я оскорбил тебя.
     - Нет,  не оскорбил.  Иди.  Идите все,  и  ты иди искать.  Сумей быть
счастлив исполненьем желаний.
     Да,  да,  сила правит миром. Когда Тенгиз победит, все скажут, что он
был прав,  и первыми к нему придут ученые суны и докажут ему,  себе, всем,
что  путь его  был  путь добра,  путь величайшего общего блага...  "А  что
сказал  святой?  -  спросил себя  Гутлук,  и  странное сомнение остановило
мысль: - Двойственность творения? Покой есть движение мысли?"
     Гутлук перестал понимать.  Тенгиз ушел  искать покоя  своей  мысли  в
движении. Значит, и покой не един для людей?


     Могло показаться -  хан Тенгиз,  сын Гутлука,  не должен был поручать
важное дело таким людям.  Могло показаться - послы синих монголов нарочито
грубы.  Не по молодости - степная молодость столь же коротка, как цветение
степных трав.
     Веди  себя послы иначе -  и,  вероятно,  хан  и  старшие найманов еще
поразмыслили бы над предложением своих соседей,  синих.  Трудно глядеть на
себя со стороны и трудно взвешивать в раздражении. Оскорбленные наглостью,
соседи  синих  монголов найманы с  бранью выгнали послов Тенгиза.  Выгнали
после спора между собой -  отпустить ли послов целыми или обкарнать им для
позора носы и уши.
     Выгнали.  Выгнав,  успокоились.  А  далее  что  делать?  Поразмыслив,
найманы решили оставить летние угодья и отойти на север, тем самым положив
между собой и  синими монголами палец Гоби,  который пустыня высовывает на
восток.  Больше трех  дней  требуется,  чтобы  пройти палец  -  бесплодную
песчано-каменистую полосу.
     Обремененные  стадами  и  вьючными  верблюдами,   найманы  двинулись,
медленно спеша и  без  всякого порядка.  Кто  сожалел о  покинутых местах,
утешаясь временностью разлуки,  кто тешился переменой,  желанной по  своей
неожиданности.  Пыль,  взбитая сотней  тысяч  конских,  овечьих,  коровьих
копыт,  застилала землю и  небо.  Серо-желтые облака ее были видны на день
пути.
     Утром третьего дня синие монголы набросились на  найманов.  Они могли
бы  напасть и  на  рассвете.  Пренебрегая временем,  обычным для внезапных
нападений,  они  дали  найманам сняться с  привала.  Синие гнали пастухов,
избивая отставших,  пытавшихся сопротивляться,  и  с ходу сбили найманов в
толпу. Найманы считались людьми храбрыми и гордыми. Благоразумие заставило
их  переночевать после угроз хана Тенгиза,  так  как синие монголы заметно
превосходили найманов  числом.  Превосходили и  воинским  строем,  впервые
увиденным  найманами  только  сейчас,   в  час  позднего  утра  и  поздних
сожалений.
     После краткого сопротивления,  утроившего ярость нападающих,  найманы
бросили бесполезное оружие. К Тенгизу привели найманского хана. Победитель
спросил побежденного:
     - Согласен ты  сам  стать синим монголом и  приказать твоим перестать
быть найманами?
     Хан,  возрастом годившийся Тенгизу в  отцы,  не подарил молодого хана
длинной речью.  Мотнув головой так, что кровь из рассеченной щеки окропила
морду Тенгизова коня, найман плюнул и ответил:
     - Нет! Да поразит тебя Небо!
     Тенгиз согнул палец,  и  хан  найманов рухнул с  рассеченной головой.
Кто-то  из  близких с  криком упал на тело.  Тенгиз опять согнул палец,  и
монгольское копье соединило в смерти обоих.
     Через час найманов не стало. Смирившихся включили в десятки. Разбавив
собой войско синих монголов,  бывшие найманы рядом с  новыми товарищами по
тропе станут такими же.  Кибитки,  стада,  женщины и старики были отосланы
назад, на бывшие найманские, теперь же общие кочевья.
     Хан   Тенгиз  двинулся  к   верховьям  реки  Керулен.   Шли  быстрыми
переходами,   привычно  пользуясь  запасными  табунами.   Высокой  степью,
прикрытой горными грядами,  откуда свое начало берут реки Онон и  Керулен,
владели  татары.  Среди  них,  как  выяснилось впоследствии,  замыслы хана
Тенгиза   увлекли   некоторых,   сумевших   заранее   навербовать   тайных
сторонников. Открытое предложение Тенгиза было обсуждено на бурной сходке.
Спор между татарами вылился в схватку:  были убиты хан татар,  его старший
сын и несколько десятков противников союза.  Младший сын хана, отказавшись
от татарской отдельности во имя об®единения всех людей монгольской крови и
обычаев,  увлек остальных.  Хан  Тенгиз создал цепь  войска из  десятков и
сотен,  в  которых каждый отвечал за всех и все отвечали за одного.  Как и
найманы,  так  теперь  татары растворились по  одному,  по  два  в  первых
десятках. Тенгиз говорил: нет более деленья на племена, все равно монголы,
все равно кочевники,  все одинаково свободны душой, все одинаково послушны
без размышленья:  в десятках -  десятнику,  в сотнях - сотнику, в тысяче -
тысячнику.  И все одинаково -  цепь, и каждый в цепи равноценен, ибо самая
сильная цепь не сильнее каждого кольца.
     Увеличив войско чуть больше чем вдвое против числа,  с  которым начал
поход,  -  легко знать,  когда строй весь одинаков,  - хан Тенгиз пошел на
юго-восток.  К  сунскому городу Калче,  о  чем  знал  он  один.  По  пути,
занявшему время  от  одной  молодой луны  до  другой  -  сейчас  Тенгиз не
торопился,  - сдались без сопротивления еще три племени кочевников родного
языка. Склонились они без спора, и кровь не пролилась.
     Монголы шли вне обычных путей и  не  ближе одного перехода от  торной
тропы,   древней  торговой  дороги,  по  которой  Поднебесная  общалась  с
Забайкальем и Прибайкальем, богатыми мехами, золотом, скотом.
     Использовав скрытость -  залог  ужаса,  хан  Тенгиз  упал  на  Калчу,
подобно камню, выроненному небом над вершинами воздушных стен земли.
     Калча,  что значит -  "ворота", называемая также Калган, была сильным
торговым и  перевалочным местом  перед  Стеной.  К  востоку от  Калчи,  за
Стеной,  начинались исконные владенья Поднебесной.  Перед  зимой  к  Калче
приближались кочевники со стадами,  и здесь происходила торговля лошадьми,
верблюдами,  крупным и мелким скотом,  кожами,  салом на пространстве, для
простого  обозрения  которого  сунскому  купцу   приходилось  проводить  в
раз®ездах шесть дней.
     Монголы обложили Калчу,  угрожая штурмом и,  для начала, уничтожением
всего,  расположенного за стенами. Через несколько дней переговоров Тенгиз
соизволил  принять  выкуп.  Полученное серебро  монголы  тут  же  в  Калче
превратили в железо,  железные изделия и оружие. Обещая необычайно высокую
оплату и награду за усердие,  хан Тенгиз вербовал кузнецов,  оружейников и
шорников.  Монголы,  ограничившись угрозами,  никого в  Калче не  обидели.
Несколько сотен  калчинских ремесленников соблазнились выгодой.  Правитель
Калчи  обязал  ремесленников  вызнать  все  о   монголах  и   не  стал  им
препятствовать.  Нескольких оружейников правитель вызвал к  себе в ямынь и
беседовал с каждым порознь, секретно.
     Хан  Тенгиз исчез  из-под  Калчи  так  же  незаметно,  как  появился.
Правитель Калчи,  послав донесение о  буйстве монголов,  сообщал,  что  он
сумел  окружить кочевников соглядатаями и  принять  некие  особенные меры.
Проницательно говоря о  хане  Тенгизе,  как  исключительном по  свирепости
вожде, правитель намекал, что опасный монгол скоро будет "грызть землю"...
     По  извилистым степным тропам,  через  перевалы,  через броды,  через
пальцы Гоби  птицами полетели слухи.  Порхало сделавшееся сразу знаменитым
имя -  Тенгиз,  Тенгиз,  Тенгиз.  И  то же имя опускалось и  давило горой,
отягощенное несколькими тьмами всадников - десятками тысяч, которыми будто
бы  уже начальствовал,  которых будто бы  вел прямо на слушавших вести хан
Тенгиз. Тенгиз! Само имя звучало, как удар: Тен-гиз!
     Но где он,  где?  В Калчу не пришли в свое время несколько караванов,
ожидаемых из Кинь-Луня, он же Курен или Урга. Хан Тенгиз грабит на дороге?
Опять северные дикари, "степные черви", разоряют подданных Поднебесной!
     В  Суань-Хуа,  большом городе за воротами в  Стене южнее Калчи,  и  в
самой Калче некоторые купцы,  особенно обеспокоенные, в складчину нанимали
бывалых людей, наряжая их для разведки.
     Базарные  предсказатели  судьбы  гадали  на   книгах,   на  гадальных
табличках,  изрекая темные  и  угрожающие общему  спокойствию пророчества.
Другие истолковывали черты,  из которых слагались выбранные наудачу цзыры,
и почему-то попадались наиболее зловещие.
     Правитель  Калчи,  уважая  науку  предсказания,  был  вынужден  своей
высокой должностью вмешаться и восстановить спокойствие. Один из гадателей
был схвачен,  и голова его была выставлена с надписью: "По злобе и корысти
невежественно искажал предсказания для нарушения мира".
     После  этого  жители Калчи  осмеливались говорить о  монголах лишь  с
глазу  на  глаз.  Предсказатели попрятались и  гадали втайне за  удвоенную
плату.  А  правитель Калчи  получил от  тайного союза  воров,  покровителя
гадальщиков, письмо, составленное с большим искусством. Намеки в письме не
давали возможности кого-либо преследовать, даже если бы авторы письма были
обнаружены.   Вместе  с  тем  явствовало,   что  дальнейшие  преследования
гадальщиков   заставят    правителя    "грызть    землю"    -    выражение
общеупотребительное в  Поднебесной.  В ту же ночь дверь ямыня в Калче была
осквернена действием, естественным только для младенцев. Правитель разумно
закрыл глаза на гадальщиков.
     Тревожно стало  и  у  западного конца  Стены,  в  городах  Су-Чжоу  и
Туен-Хуанге,  о  которых  уже  упоминалось.  Су-Чжоу  мог  бы  именоваться
Воротами  Поднебесной,  но,  кроме  этого,  ничем  особенно не  выделялся.
Туен-Хуанг для людей, отправляющихся из Поднебесной на запад, был Воротами
Гоби,  пустыни,  называвшейся также Шамо.  Туен-Хуанг был город особенный.
Если не единственный, то один из немногих.
     Холмы  Туен-Хуанга  сложены  камнем,   легко  поддающимся  кирке.   И
достаточно крепким,  чтобы выбитые в  нем  своды не  боялись обвалов.  Там
сухо.  Как  и  в  некоторых  других  местах,  удобных  для  подземелий,  в
Туен-Хуанге начали строить под землей.  Может быть,  начинатели подземного
Туен-Хуанга, не перенимая чужого, действовали по подсказке здравого разума
или помнили о древних людях,  обитателях пещер. Вернее, уменье строить под
землей было принесено из  Индии -  очень многие подземелья сразу же  стали
храмами Будды и жилищами его служителей, и подземные владенья Будды быстро
разветвились,  быстро украсились сочетанием мечты индуса с точной работой,
на которую всегда был способен житель Поднебесной.
     Туен-Хуанг был первым местом встречи юга, запада и востока.
     Поднебесная,   нетерпимая   к   нарушителям  государственного  покоя,
благосклонно относилась ко  всем вероучениям,  целью которых было спасение
человеческих  душ,   но  не  преобразование  основ  государства.  Рядом  с
буддистами  строили  подземные  храмы  христиане,  последователи Нестория,
гонимые  на  западе.  Мистические даосы  -  волшебники и  заклинатели -  и
другие,  даже  арабы,  исповедовавшие ислам,  могли найти в  гостеприимных
подземельях место для молитвы и убежище.
     Начало  Туен-Хуанга  неизвестно.  В  нем  веками до  рождения Тенгиза
толпились паломники, прибывавшие для поклонения святыням.
     В смутные времена среди них могли скрываться - и, конечно, скрывались
- лазутчики,  они же распространители злонамеренных слухов с целью заранее
ослабить Поднебесную.
     Многие  в  Туен-Хуанге уже  видели тревожные сны.  Буддисты и  даосы,
последователи Лао Цзы,  сжигали в пламени пахущих свечей молитвы верующих,
написанные на  бумажках,  бумажные деньги  -  вернее,  подражание бумажным
деньгам Поднебесной -  и фигурки жертвенных животных из той же бумаги. Так
к Небу возносились и молитвы, и дары: образные, а не обманные!
     В  Туен-Хуанге,  как и  в  Калче,  смыслы снов и  гадания не  утешали
сновидцев и толкователей.
     Осведомленный обо  всем,  правитель Туен-Хуанга господин Хао Цзай был
вынужден    вывесить    таблицы:    какие-либо    опасности    отрицались,
благонамеренных успокаивали,  злоумышленникам угрожали.  Приказ  господина
Хао Цзая был доведен до сведения неграмотных с барабанным боем и ударами в
гонг.
     Правитель  Туен-Хуанга   искренне   успокаивал  людей:   как   ученый
мыслитель, он понимал бренность существования, и так не столь счастливого,
чтобы