годняшний  день.   Не  рань  себе  рук  о
неисправимое.  Неисправимое - это имя прошлого. Другого названия не должно
давать прошлому, если ты хочешь быть свободна для нынешнего дня.
     Духовник Анны вмешался:
     - Каждый текущий день посвящай богу, думая о царстве небесном.
     Русский возразил:
     - Заботиться следует о  нынешнем дне,  и  не об ином.  И не слабеть в
мечтах.  Коль  ты  сегодня сделал свое  дело,  ты  и  завтрашний день себе
подготовил,  -  и  обратился  к  Анне:  -  Жизнь  наша  уподоблена  тысяче
уподоблений,  хотя бы и дереву, ветви которого разрастаются с каждым днем.
Нет дней дурных. Верь, княгиня, сердцу твоему.
     Исчезли зеленые вершины,  море,  морщась под ветром, заменило твердую
землю.  А  есть ли твердая земля,  бывает ли у  человека постоянная опора,
которой нет даже у гор?
     Языческого было  много,  церковный брачный обряд  незаметно утонул  в
русских обрядах,  а длились они семь дней. Теперь сыну семь лет, второму -
четыре и дочери - два, и муж велит - не теряй времени. Он прав, дни нельзя
собрать вновь, как бусы рассыпанного ожерелья, так как прошлого нет.
     Отец  из  Палатия присылал четырежды в  год  письма  с  торжественным
титулом базилевса вверху  пергамента,  с  обращеньем:  от  его  величия по
милости  божьей  возлюбленнейшим дочери  и  сыну.  Буквы  были  расцвечены
золотом,  киноварью и зеленью. Их не писали - сотворяли умелейшие писцы, и
базилевс-отец,   посылая  их   руками   свои   благословения,   подписывал
торжественные слова.  Слова  без  смысла,  как  их  назвал  Всеволод после
рожденья первого  сына,  после  дней,  когда  они  оба  почувствовали себя
поистине в  браке.  Отец-базилевс скончался через два  года  после от®езда
дочери  на  Русь  и  через  год  после  рождения  Владимира.  А  письма  и
сопутствующие им  подарки продолжали приходить.  Содержание менялось мало,
ибо  палатийские писцы знали свои обязанности,  и  Анна оставалась дочерью
империи -  для империи,  а не для нее.  Русский священник заменил первого,
посланного патриархом,  для общего блага: грек слишком старался уберечь от
язычества свою духовную дочь,  принимая русские обычаи за грех.  В те поры
митрополитом Руси  был  тоже  грек,  но  тонкого  склада,  в  нем  жесткий
блюститель княжей совести не нашел опоры. Сделавшись помехой, высокоученый
монах  вернулся  во  Влахернский монастырь,  убедившись;  женщина  подобна
сосуду из  мягкой глины (по-русски -  из скудели).  Воистину так!  Года не
прошло,  и дочь базилевса сделалась русской!  Монах поспешил с обвиненьем.
Однако жив этой неправде была, как бывает, и правда.
     Но греческой науки Анна не забыла,  и вскоре Всеволод в том убедился.
Его  первенец  овладел  греческим письмом  будто  играючи.  Что  за  диво,
греческой речью мальчик владел и  раньше,  не в ущерб русской,  однако же.
Сам   Всеволод  легко   говорил  по-гречески,   по-латыни,   по-германски,
по-печенежски,  по-варяжски,  не считая чешской и польской речи,  схожих с
русской, как братья с сестрой.
     Для  княгини Анны греческий язык стал как  русский,  ее  мысль как бы
сама брала ту иль иную плоть. Цена слов? Они обозначают нечто, и отнюдь не
всегда что-то  значат.  Греческий язык стал для  Анны похожим на  русский.
Копилка познаний не так уж велика.  Каждый, кто убедился в чем-то, считает
несогласных ошибающимися. Все правы.
     У  молодого Владимира учителей хватало с  избытком,  а молодое сердце
горячо гордостью.  Кто-то  сказал ему,  безусому юноше:  "Что наряжаешься?
Коль в посконном платье в тебе не узнают князя,  то и впрямь,  какой же ты
князь?"
     С  тех пор и пошло:  хорошее стал надевать для чужих только в городе.
Ехать  куда-либо,  на  охоту ли,  дома  ли  в  своем дворе -  домотканина,
пестрядь,  посконина да сермяжное сукно, другого не хочет. Отец посмеялся,
потом  разрешил:  "Но  сумей  же  показывать  князя,  иначе  день-деньской
заставлю по лесам и  полям шарить с  охотой,  весной землю пахать,  осенью
хлеб убирать!"
     Сказано -  забыто.  Дни  длинны,  летом  от  первой  зари,  по-русски
Денницы, по-гречески Авроры, когда люди просыпаются по первому лучу, чтобы
звезды проводить на  покой,  до первой вечерней звезды,  когда голова сама
ищет подушку. Осенние да зимние дни продляются светом свечи да лампады, то
книжные вечера. Зато годы были коротки, как бывает с ними, когда дни полны
дела.
     В  1068  году,  когда  киевляне изгнали князя Изяслава и  посадили на
киевский стол Всеслава Полоцкого,  началась княжеская жизнь для  Владимира
Всеволодовича.  Шел  ему тогда шестнадцатый год от  роду.  Впрок ему стали
воинское ученье да охоты,  и верхом,  и пешком,  на любого зверя -  туров,
диких лошадей,  оленей,  волков. Молоденький княжой сын дотянул до полного
роста,  стал широк костью и  незаурядно силен телом не  только для  своего
возраста, но и для двадцатилетних.
     Князь  Изяслав ушел  к  полякам искать  убежища да  помощи,  а  князь
Всеволод,  побоявшись возвращаться в  свой Переяславль -  и на себя,  и на
Переяславльскую землю беду наведешь,  -  отправился в земли Святослава - в
Курск,  а  Владимира  послал  сесть  в  Ростове,  чтобы,  по  согласию  со
Святославом,  удержать Ростовскую землю.  Дальняя дорога  в  славный город
Ростов Северный.  Всеволод дал сыну больших дружинников-бояр, дал младших,
и вышли они из Курска пятью десятками.  Торные дороги вели на Кром. Старый
Кром сидел,  как все или почти все русские города,  под речной защитой, на
мысе,  при  впадении малой  речки  Недны в  большую -  Крому.  До  Оки  по
Кроме-реке рукой подать, верст двадцать.
     Лето  повернуло  на  осень,   древесный  лист  потемнел,   зарозовели
рябиновые ягоды,  птица подавала голос лишь по тревоге,  и  уже шныряли по
кустам  бойкие  синицы,  я  белка  готовила зимний запас,  и  на  полянках
стеснились,  как  крыша,  грибы-перестарки,  точенные  червем,  проеденные
скользкой улиткой.
     В туманной прохладе утра пчела,  боясь отяжелить сыростью крылья,  не
лезет  из  борти  и  ждет,  когда солнце подсушит водянистый воздух,  чтоб
потрудиться над  скудным взятком,  который неохотно дает  вдруг оскупевший
лес.  И  утром  находишь больную от  холода работницу,  которая вчера,  не
рассчитав силы и забыв,  что день сократился,  не смогла вернуться домой и
ждет солнца, чтобы согреться. Но выдался пасмурный день, и с ним - смерть.
     Зато комар ослабел, смирились оводы, нет хищной строки, и днем лошадь
понапрасну не тратит силу,  и ночь сулит отдых. Для дальних походов хорошо
осеннее время.  О коне заботятся больше, чем о всаднике. Человек сильнее и
может  вынести столько,  сколько будет не  под  силу  любому зверю.  Кроме
волка.  Волк по стойкости, по терпенью и по уму стоит на краю всех зверей,
исключен от них, вышел на кромку.
     Скрылась гора,  омываемая рекой  Тускорью,  на  которой  стоит  город
Курск. Молодой князь велел троим дружинникам, родом курянам, ехать вперед,
удаляясь по месту на версту,  на полторы. С собой Владимир оставил десяток
дружинников,  остальным указал  ехать  сзади,  не  выпуская его  из  глаз.
Нападенья не ждали,  но любое войско должно ходить с опаской.  Свое первое
воинское распоряжение Мономах сделал по правилу, пусть и правит.
     Вступали в  черневые леса,  в  области закрытой земли,  где солнце ее
ласкает не  по своему выбору,  а  где лес позволит лучам проникнуть сквозь
крышу  листьев,  где  кустарники согласятся разойтись,  где  лесные  травы
раздвинутся.  Много ль  таких мест найдется?  Нет таких мест.  Разве после
пожара,  но редки пожары в лесах.  Там солнце достигает земли, где человек
постарался.  Но и  человек здесь редок.  Потому-то и пел вполголоса кто-то
лесную песнь, а остальные ему подпевали в четверть голоса:

              Понавесился лес, позаставился,
              будто дремлет в дреме дремучей,
              будто заснул он, будто стоит он.
              Ан нет, сну лесному не верь, он обманывает.
              Глянь-ко! С горы он ползет. Переставляются
              вековые дубы с березами. Как сеятели,
              мечут они пригоршней по ветру семя бессчетное
              да под землей ножку-корень протягивают.
              Брода нет - через реку прыгает,
              брод есть - бродом идет, что ему!
              Эко же войско великое! Век ему вечный отпущен,
              идет, не торопится, в неоглядную даль,
              в необ®ездные поприща.
              Слава тебе, лес великий, слава!

     Рассказывают-передают за истину истинную,  что в  стародавнейшие лета
степь -  Дикое поле -  заходила далеко на север и  на запад.  Лесисты были
истоки реки Волги сверху до нынешней Твери,  и  граница лесов от Твери шла
прямо на восток через Ростов Великий на Кострому, Унжу, Котельнич, а на юг
степь лежала. На западе степь подходила к Смоленску, левый берег Десны был
степным.
     - Слышал ты, княже, - говорил Владимиру боярин Порей, - и в сказке, и
в  песне,  что поссорились лист со хвоей,  и  хвоя,  переборовши колючкой,
выжила черневое дерево на юг.  В этом есть правда.  Ссора не ссора, однако
же  сам увидишь,  как сосна с  елью идут вслед за черневым лесом и  глушат
его.  В  старину под Черниговом не  было ели с  сосной.  Пришла,  и  чернь
потеснилась.  Старики куряне по  месту указывают,  где  лес на  их  памяти
высунул пальцы в степь. Все лесные опушки движутся, но жить долго нужно на
одном месте,  чтоб заметить.  Только плуг с сохой останавливают лес, и нет
ему иной преграды.
     Лошади идут по лесной дороге шагом,  для беседы удобное время. Собрав
поводья в левой руке, всадники дают коням волю, но не совсем. Легко-легко,
но  посылают,  привычно прижимая голень  к  лошадиному боку.  Носок  также
привычно приподнят и  хоть и  вложен в  стремя,  но  пятка опущена и  икра
напряжена сама собой.  Лошадь,  чувствуя всадника, идет широко - пешему не
угнаться.  Начав в  семь  лет,  Владимир к  шестнадцатому году уже  старый
конник,  в  седле ему удобно,  и  он,  как и  бывалый боярин Порей,  сидит
не-думая: что ни случись, руки и ноги сделают нужное сами.
     Порей -  богатырь телесной силой и  боярин в  дружине по  праву ума -
возрастом далеко не  стар,  немногим за  сорок ему.  Был  в  Новгороде,  в
Смоленске,  в  Киеве.  Вместе  с  князем  Ростиславом Владимиричем ушел  в
Тмуторокань.  После отравления князя хотел поднять тмутороканцев на  войну
против греков и поднял было, но корсунцы опередили, побив убийц камнями. И
Порей ушел с сурожского берега.  Поссорился.  Он, Ростислава любя, и с ним
начал ссориться за нежеланье взять под себя Таврию.
     - Бог все дал Ростиславу,  -  говорил Порей,  -  не дал удачи ему,  и
дядья с ним не умно поступили. Боялись его, озирались на Тмуторокань. Зря.
Он  же  хотел усилить Тмуторокань не для себя.  С  касогами начал дружить.
Говорил - силой привязываем, лаской прикуем. Срок себе давал он лет шесть.
Мечтал с юга на половцев так ударить, чтоб за Волгу их вышибить, чтоб Русь
была сплошная по всему Дону,  Донцу и Днепру.  Старые греки говорили: кого
боги любят,  тот умирает молодым.  Нет, несправедливо бог попустил умереть
Ростиславу.
     Мать Анна наставляла сына: все в воле божьей, божьи пути для человека
могут быть непонятны -  смиряйся. Тому же учит святое писание, священники.
Бог терпелив -  и молчит. Боярин Порей осуждает бога попросту, не думая ни
о грехе,  ни о христианском смирении.  Инок Антоний-пещерник говорил: "Бог
среди нас".  "Где?"  -  спрашивал Владимир.  "Да  здесь,  здесь,  -  рукой
показывал инок и об®яснял:  - Он же невещный и сразу пребывает везде, юн в
твоем сердце-совести".  -  "А  на небе?"  В  ответ инок рассказывал,  как,
будучи в Греции,  он встречал людей, поднимавшихся на высочайшие горы, где
воздух холоден и под лучами солнца снег не тает,  но превращается в лед. И
чем выше,  тем холоднее, ничто не растет, никто не живет. Не то что звери,
там нет даже мушки иль муравья.  "Но почему же обиталище бога указывают на
небесах,  так и молитвы сложены?" "Такое нужно понимать не вещественно, но
в духе,  -  отвечал инок. - Душа человеческая не внемлет слову, если слово
не  вложено в  сравненья.  Бог  на  небе?  Понимать надлежит в  смысле его
величия только. Привязать же бога к одному месту есть язычество".
     "О-ох, отче, - шутя упрекал, шутя же и скрывал смех князь Всеволод, -
в ересь клонишь и сына моего молодую душу колеблешь.  Вольно тебе на Руси.
Греки  бы  тебя  в  темницу всадили без  света.  По-латыни -  ин  паце,  а
по-гречески забыл".
     "И  я,  грешник,  забыл,  право,  забыл,  -  не без лукавства смеялся
Антоний,  хоть,  несомненно,  и знал.  -  Однако ж греки под землю меня не
ввергали.  Ведь я-то  подобное на Афоне-горе втолковывал самому святейшему
игумену.  И  преподобный меня  не  оспорил.  Простому люду  невещественное
непостижимо,   от   сложности   пояснений   появляются   в   вере   ереси,
лжетолкованья.  Потому-де и  надобно простолюдью бога об®яснять просто же.
Потому-де,  иконы рисуя, изображают на них не только Христа, который ходил
по земле в облике человека, но и бога-отца. Полностью истину могут постичь
высокоученые духовные и боговдохновенные святые".
     "Стало быть, две веры? Одна ведома духовным, другая - для нас, темных
мирян?" - не отставал князь Всеволод.
     "Так  почти что  и  я  возражал святейшему игумену,  -  не  отрекался
Антоний, - он же горячился много и заклинал, дабы я против обрядов не шел,
лжеучений не проповедовал.  Я разве проповедую?  Ты спросишь,  скажу,  как
понимаю.  Чего не знаю -  не знаю.  Добро от зла, князь, отличай. Бог есть
любовь".


     Лесная тропа то расширится,  то сузится так,  что два коня рядом едва
проходят.  Жилистые корни,  крепкие,  как  костяные пальцы,  сплетаются на
виду,  живые, хоть и обнаженные от земляной одежки. Кое-где можно заметить
след колеса - кора сорвана, древесина гладка, будто отполирована, и на ней
темный узел -  сустав. На Кромы из Курска есть дорога пошире, поторней, но
эта  -   короче.  Где  чуть  влажнее  -  виден  свежий  отпечаток  копыта,
оставленный только что прошедшим передовым дозором.  Но  положен он  не на
гладкую землю,  а  сверху сотен  и  сотен звериных следов.  Широкое копыто
лося,  острые оленьи,  такие же  острые,  но помельче -  косульи следы.  И
острые,  раздвоенные кабаньи копытца.  Зверь  любит  дороги.  Даже  кабан,
которому  чаща  нипочем,   бережет  силу;   пробивая  свои  тропы,  охотно
пользуется чужими: как и люди. Трудно узнать, да и не к чему допытываться,
кто эту дороженьку первым пробивал, человек ли, зверь ли.
     Крупного  зверя  сейчас  не  увидишь.   Передний  дозор  шел  -  кого
потревожил с места,  кого предупредил. Да и сами всадники идут без опаски.
И  песня,  и  беседа.  Не  на  охоту собрались,  зверь же,  не  зная того,
опасается. Зато лесная куница глядит без страха. Умный зверь. Рыжую шкурку
прячет за  стволом либо  к  развилку сучьев прильнет,  как  льняная прядь,
только и показывает,  что носик черный да глазки -  черничные ягодки. Пока
не шевельнется - век будешь прямо на нее глядеть, да не углядишь. Белка же
смела по-ребячески -  не твердой душой,  а детским неведеньем, хоть и учат
ее ласка, все ястреба - большая семья, - учит филин с совою, та же куница.
И -  не научат.  Стало быть,  не в учении сила, не в учителях, не в науке.
Так в ком же?  В ученике.  И коли бы знать заранее, кого учить, а кого так
пустить,   то  и  ученых  стало  бы  в  сем  свете  поболее,   а  учителей
потребовалось бы  куда поменее.  И  были бы  учителя те  слабы числом,  но
велики мудростью.
     Так-то,  молодой князь,  учись. Мать Анна говорит: больше книг читай.
Отец Всеволод перечит ей:  верь больше глазам,  меньше ушам. Как же так? А
так,  что чтение есть тот же разговор.  Без чтения нельзя, однако же книга
так же лгать умеет, как живой человек, и многие книги для обмана написаны,
когда писатель с чужого слуха брал без проверки.  А чем мерить? Знаньем да
опытом.
     Прыгают белки,  не  таясь  от  людей.  Беличье мясо  вкусно,  получше
оленины,  а  медвежатина и кабанина против беличьего,  как падаль.  Белкой
брезгают от сытости,  да и на мышь она похожа ободранная.  Так рассказывал
боярин Порей. Ему довелось всего пробовать.
     - Пишут,  что хозары брали со здешних дань по белке с дыма,  - сказал
князь Владимир,  -  пока мой пращур Святослав хозаров не разогнал.  Дешево
брали...
     - Кто пишет? - отозвался Порей.
     - Погодную запись я видал у отца.
     - О  белке и  я слыхал.  Да еще в других местах будто брали хозары по
шелегу с плуга.  Это притча.  Сам видишь, какая в лесу белке цена - шелег,
монетка медная, тертая.
     Владимир слушал, не мешая. Боярин рассуждал:
     - Белка.  Горностай.  Шелег.  Все равно,  что ржаной сноп либо горсть
льна. Ничто. Иносказательно нужно понять.
     Четыре способа даны,  думал Владимир:  книга,  ухо  для  чужих речей,
глаз, чтоб самому видеть, да разум, чтобы правду найти в каждом малом даже
деле.  Молчание -  золото для ума,  чтоб самому себе не мешать. Свое слово
вылетит -  его не поймаешь,  и лучше ловить чужие слова, эти птички сами в
сетку летят.
     А сердце?  А совесть?  Глазу легко отличать от белого черное, зеленое
от  желтого...  Бог знает.  Бог-то  бог,  да сам не будь плох.  Слабого не
обижай,  бессильного защити,  больному помоги,  голодного накорми.  Такого
целый мешок наберешь, а вдуматься, почему один слаб, другой же силен, один
сыт,  другой голоден, и делаются слова бесчисленны, как опавшие листья или
как солома:  лежит горой,  а зерно снизу зарылось,  не видно.  Через мысли
трудней пробиться, чем через лесные чащи.
     Род приходит,  и род проходит,  а Земля пребывает вовеки.  Но лицо ее
меняется.  На  высоких  горах  находят  скорлупу морских  раковин,  речные
рудо-желтые пески проступают на  высоких местах близ  Днепра,  леса идут в
степи,  и  верно поется в песне о древесных полчищах,  поистине уподобляет
певец  корни  ногам,  сучья -  рукам,  а  морщинистую кору  -  богатырским
доспехам. Мир хоть и пребывает вовеки, но изменчив он, нельзя войти дважды
в  одну и ту же воду так же,  как не поймаешь уходящее время.  Владимир не
бывал на горах,  не его мысль о  текучей воде.  Откуда ж взялось?  Молодой
князь не помнил.  Много слышано,  немало прочитано и не улеглось в голове,
да  к  чему же  знать имя сочинившего книгу.  Запомнилось сказанное не для
того,  чтоб щеголять ученостью, как делают книжники, а чтоб понять нечто в
себе и в других. Наука бесконечна, как жизнь, - так кажется юноше.
     Впереди посветлело,  будто  бы  лесу  конец.  Тропа  вынесла коней на
поляну и  разбежалась звериными тропочками,  вблизи от опушки еще видными,
но исчезли и они.  Зверь,  как и люди, привыкнув в тесноте ступать в чужой
след, выйдя на волю, недолго держится стеснительной привычки.
     Вместе с  окрестным лесом широкая поляна изгибалась вниз,  вниз,  как
изогнутый щит, и падала, поглощенная лесистым яром. Пониже опушки шагов на
четыреста стояли  сторожами несколько старых  дубов  в  пожухлой от  осени
листве. Близ них ждали и спешившиеся дозорные, а с ними еще какие-то люди.
     Сблизившись,  князь  Владимир  поздоровался первым  с  чужими,  и  те
ответили ему медленно,  вразнобой, без стесненья приглядываясь, и старший,
с  непокрытой головой  в  стриженных под  горшок,  битых  сединой волосах,
спросил:
     - Ты и  будешь сын Всеволода-князя,  Ярославова сына?  -  И,  получив
подтвержденье,  пригласил:  -  Гостюй в  нашем лесу.  Меня  зови Приселко,
по-крещеному Алексей.
     Об®яснил он;  что град его отсюда будет верстах не то в пяти, не то в
шести.
     - Пути-то  не мерены,  да дорога-то нехороша,  сам ты видал,  да и  в
сторону от твоего пути будет,  и,  коль к  нам пойдешь ночевать,  назавтра
тебе,  княже,  тем же путем сюда выходить надо будет,  и,  стало быть,  ты
вроде да  как  бы  и  с  места не  сдвинешься,  ведь по  дорогам у  нас не
поскачешь,