звучат
рога,  ближе.  Половцы не могут сами прожить,  к своему им нужно добавлять
взятое у  других.  Таковы же  были хозары,  таковы же  печенеги -  все они
одинаковы.  К  малому своему им  нужно  добавить побольше чужого,  они  не
воюют,   а  грабят.  Такими  половцев  видит  каждый  из  русских.  Вражда
вековечная со Степью.  Редко кто,  подобно боярину,  никого не оправдывая,
понимает иное, потому что судит без злобы: повсюду воюют для добычи, и нет
иной войны.
     Так, значит, спрашивает себя боярин, песню мою о враге, который живет
на востоке,  где солнце встает ото сна, можно спеть и на другой лад: живет
мой враг на заходе, где солнце ложится для сна?
     Словами -  можно,  но смыслом -  нельзя,  заблудишься, правую руку от
левой не отличишь.  Не Русь шла на хозар,  на печенегов,  на половцев. Они
шли  на  Русь.  Прав  обороняющий свое  поле.  А  ведь  древний спор...  И
вспоминается боярину  читанное  в  старинном  греческом списке  о  войнах,
составленном Прокопием,  легистом и  ритором:  тот виновен,  кто замышляет
войну,  кто  готовится напасть.  И  коль его  упредят,  коль обреченный на
жертву сам  нападет первым,  вина все  же  на  том,  кто  первый замыслил.
Беспокойна человеческая совесть,  в  ком  она  не  погасла,  тот ищет себе
оправданья,  а другим - об®яснений, пусть и не судьи они. Еще вспоминаются
слова,   записанные  древнейшим,  чем  Прокопий,  составителем.  Будто  бы
спартанский законодатель Ликург завещал спартанцам не  воевать все время с
одними и  теми же  городами,  дабы не обучать их войне.  Спартанцы воевали
будто  для  игры.  Было  ли  такое  время,  или  придумал его  составитель
рассказа? Скрыл в хитроумии выдумки некую истину, поученье?
     Вот  и  в  третий раз  стали слышны рога,  близко,  не  более версты.
Половцы еще ближе и готовятся уходить. Биться в овраге им нельзя, стрелять
не станешь в чаще,  да и не к чему.  Они понимают - коль найдут, то близок
станет конец ихний.  Им остается - выходить в степь и укрываться до ночи в
траве.
     Стрига поднял руку и потряс ладонью над собой.  Затем,  вставив левую
ногу  в  стремя,  хлопнул рукой  по  седлу и,  прихватив лошадиную гривку,
поднялся,  расправляя поводья.  Вовремя!  Как связанные веревкой,  половцы
змеей ползли на  выходе из  оврага.  И  каждый сжался,  уткнувшись носом в
гриву, чтоб не видать было издали. В низких шлемах, черненных смолой, чтоб
не  блестели на солнце,  в  коричнево-рыжих кафтанах,  над горбом выгнутой
спины торчит лук -  тетива уже натянута - и пониже пук пестрых перьев, это
концы стрел,  затянутых горловиной колчана.  И  хоть  бы  один  оглянулся!
Табунщики сочли верно -  будет конных десятка два,  всех  боярин счесть не
успел -  передние уходили за малый курганчик,  насыпанный в голове оврага,
втянулись за бугор последние, и будто бы не было ничего, никого.


     Разномастные степные  скакуны позволили половцам бурно  оторваться от
погони.  Боярин Стрига вел  своих ровно.  Преследуемые знали место так  же
хорошо,  как  преследователи.  Курганы помогали определить,  как  выйти  к
одному из  бродов Псла  либо  местам реки,  где  легка переправа.  У  Псла
русские могли встретиться с неожиданностями, если эта кучка половцев шла в
передовых сторожах-разведчиках.  Но боярин, доверяя чутью, считал, что все
половцы здесь - это было не нападенье, а наезд.
     Русские  кони  темнели  от  пота,  а  половецкие заметно сбавили ход.
Разрыв  сокращался.  Хороших  кровей,  пылкая,  резвая,  половецкая лошадь
уступала в  выносливости.  Русские кони  подкармливались овсом и  ячменем,
половецкие знали только траву.  Так же как и  дикие кони,  половецкие были
ненадежны в длинной скачке, в тяжелой работе. Половцы перешли в шаг, давая
коням  отдохнуть.   Когда  Стрига  был  почти  на  полет  стрелы,  половцы
припустили и вновь бурно оторвались.  Кто не знал,  тот подумал бы - вот и
окончена погоня.  Подобно птице,  которая поначалу отлетает недалеко,  но,
убедившись в  упорстве преследователя,  берет  высоту,  чтоб  исчезнуть из
глаз, половцы скроются в зеленой дали. Нет, проскакав версты две, степняки
опять пошли шагом.  Не  уйдут.  Судя по  знанью мест,  это  не  половецкий
молодняк,  вздумавший показать свою удаль.  А коль так, то поняли уже, что
русские гонятся не  на  случайных,  выхваченных из табунов лошадях,  но на
воинских,  и встреча готовилась не злой волей судьбы,  а злым человеческим
разумом. Не спутаешь следа, русские гонят навзрячь.
     Половцы все более растягивались:  как люди, так и лошади разносильны,
и надобно особенное что-то, чтобы узнать полную меру силы. Ибо лошади, как
люди,  имеют разное мужество,  разный пыл,  и храбры они, и щедры они тоже
по-разному.  Иной конь,  как человек,  весь отдается порыву, до последнего
толчка напряженного сердца,  и  умирает на  последнем скачке.  Другой себя
бережет,  но сберегает ли?..  И для чего бережет?  Чтобы живодер,  оглушив
обухом,  вскрыл ножом жилы,  чтобы шкура послужила кому-то?  Эх  поле,  эх
жизнь!  Кто скажет смертному такое слово, чтобы оно каждому в душу прошло,
как входит в тело половецкая стрела?
     Далеко оттянул от своих задний половец.  Уже видно,  как ходят у него
локти, как он горячит лошадь пятками. Плеть, видать, потерял. Шагов триста
до него,  стало уже двести,  уменьшается просвет. Издали покажется, что он
не отсталый из беглецов,  а старший в погоне.  Раз оглянулся половец,  два
оглянулся,  соображая,  и  видно было,  как  взялся он  освободить лук  из
налучья,  но передумал.  Сделал что-то,  и хоть не разберешь, но думается,
что стал колоть лошадь ножом, доставая из конской души последние силы. Миг
еще, но прожить бы!
     Все так же трепещут крыльями ястреба чад высокой травой,  в  трудной,
привычной  и   надоевшей  работе,   -   не   часто  им  достается  добыча,
день-деньской  надо  им  биться  за  свой  кусок.   Без  радости  запустив
наконец-то когти в  горячий комочек мышиного тельца,  машет ястреб мягкими
крыльями,  устало выбирая,  где бы усесться,  чтобы не отняли грубой силой
иль хитростью нечаянного нападенья.  Курганов много,  разные они,  и птица
выбирает простой, островерхий - чью-то могилу.
     И  отсталый  половец,  уклонившись от  следа  своих,  тоже  скачет  к
кургану, надеясь, что русские не станут гоняться за одиночкой. Почти сразу
половецкая лошадь упала -  не задохнулась она,  а  попала передней ногой в
сурчину - дыру, куда норится байбак-сурок, и всадник полетел через голову.
Тут же  кто-то с  гиком опередил боярина Стригу,  и  тот по заячьему скоку
коня узнал парня-табунщика.  Пегий показал, что есть у парня глаз выбирать
лошадей под верх.  Навстречу ему половец поднялся над травой с напруженным
луком.  Полетела стрела или нет,  но пегий сбил половца грудью,  а парень,
тут же развернув назад,  свесился с седла. Пегий вздыбился, задрав голову,
а парень с гиком быстро-быстро махал клинком, будто траву рубил, как малое
дитя.  Махнув в  последний раз,  парень избочился в  седле  и  ловил ножны
концом меча. И все не мог поймать...
     Отказавшись от надежды уйти, половцы, которым русские уже наседали на
хвост,  повернули круто к солнцу. Там плосковерхий курган торчал невысокой
стенкой. Достигнув его, половцы будто провалились сквозь землю.
     На степных пустошах между Днепром и  Сулой,  между Сулой и Ворсклой и
за Ворсклой к  Донцу,  Дону и Волге редки места,  откуда не видать было бы
курганов.  Есть старые громады,  расплывшиеся под неустанной заботою туч и
ветров.  О  таких сказывают,  что древнейший богатырь там лежит либо некий
властитель велел войску насыпать шапками.  Может быть,  и правда.  Молодые
люди охотно отвергают преданья,  бывалые же  знают,  что много случается в
жизни  такого,  чего  никому  не  придумать.  Ребячья  доверчивость щедрее
скупого неверия взрослых.
     Есть  курганы помоложе,  дедовские,  тех  лет,  когда русские сжигали
мертвых и высоко закрывали пепел землей,  чтоб прах не осквернялся. Другие
курганы ставились для наблюденья за Степью.  Иной раз и теперь на них жгут
костры,  оповещая о половецких набегах. Стоят и земляные крепостцы, издали
те же курганы. Насыпают вал очертаньем, как конская подкова, выбирая землю
изнутри.  Снаружи стенка крута,  изнутри полога,  во внутреннем углубленье
зимой и  после летних ливней держится вода,  можно напоить лошадь и самому
испить при крайности. В такой курган сели половцы. И тут же выслали наверх
глядеть. И луки готовят.
     Солнце встало на половину дня, тени нет и для половцев. Хорошие дожди
с  грозами прошли днями,  в  земляной подкове быть воде,  и сейчас половцы
припускают коней  пить.  Травяного  коня  можно  выпаивать  и  горячим,  а
овсяного  нельзя  -  запалит  жажду  и  заболеет.  Скоро  половецкие  кони
отдохнут.  Решатся половцы вырваться?  Может  быть,  хотя  сшибок грудь  с
грудью они не любят, стрелами здесь им не поиграть. Луки есть и у русских,
наши половцев постреляют на выходе из горла подковы.


     В прошлом,  помнится,  году боярин Стрига посылал почистить несколько
охранных курганов. Поэтому здесь лицо вала круто, подрезано заступами - не
влезешь,  а  с  двухсаженной высоты лошадь не  спустишь.  Человек же может
соскочить.  Чтобы не  получилось осечки,  Стрига послал четверых следить с
другой  стороны.  В  высокой траве  любой  уползет,  без  гончих собак  не
найдешь.
     Слезши с седла, Стрига взял лук и долго примерялся глазами, поднимал,
опускал и,  растянув тетиву до уха,  пустил стрелу вверх, метясь в солнце.
Казалось,  медленно-медленно уходила в небо стрела,  однако же уменьшалась
быстро.  И  вверху,  потеряв  силу,  легла  набок,  завершая крутую  дугу,
приостановилась и -  ринулась вниз.  Идет, идет! Все ускоряя, мчалась вниз
железным острием и -  скрылась!  Попал!  Сюда, на три сотни шагов, донесся
лошадиный  визг,  лошадь  дико  вырвалась наружу  между  концами  земляной
подковы.  От страха и боли метнулась прямо к русским,  и кто-то,  размотав
аркан, успел набросить петлю на шею нежданной добыче. Стрела, глубоко уйдя
в мясо, торчала из крупа - заживет.
     - Вот так,  друзья, - обратился к своим боярин, - войско нормандского
Гийома сделало много вреда войску короля Гарольда, отца жены нашего князя.
Стало оно за  палисадами в  лагере близ Гастингса и  крепко билось.  Такой
вверх  брошенной стрелой самому  королю выбили глаз.  В  тех  странах тоже
стреляют тяжелыми стрелами, как наши.
     - Да,  - сказал Симон, - мы здесь, в степи, стоим перед половцами, ты
же сумел нить протянуть в Англию. А ведь туда пути будет три месяца...
     - Так попробуем еще вместе,  -  предложил боярин. - Кто вызывается? -
Но боярин отобрал пятерых.  Остальным сказал: - Повремените, ленитесь вы в
свободный час  заняться воинским делом.  В  поле  же  учиться поздно,  зря
стрелы разбросаете.
     Шесть  стрел  ушли  к  солнцу и  будто  бы  стайкой упали  на  головы
половцев,  но те на этот раз ничем себя не выдали.  Повторили еще и еще. В
земляной подкове  тесно.  Половцы  догадались прикрыть головы  щитами,  но
лошадей укрыть нечем,  тесно там,  тошно и нудно стоять, ожидая острожалых
гостинцев.  Подрезанные снаружи стенки голы,  поверху же  вала стоит трава
меховой шапкой.  Там  можно спрятаться лежа,  там лежат,  наблюдая.  Плохо
стало лежать:  жди стрелу не в голову,  так в спину, спину прикрыл - в шею
ударят.  Да  и  в  ногу  невелика радость принять стрелу.  Конники ездят с
круглыми щитами -  лицо  и  туловище прикрыть,  с  длинным щитом,  которым
закрывается пеший, верхом не поездишь.
     - Проняло! - крикнул Симон.
     На  земляном валу,  выросши из травы,  торчал человек,  разводя руки,
будто для об®ятий.  Один за одним половцы выезжали из курганного вала, как
из  подземелья или из-под кручи:  сначала голова,  за ней всадник вырастал
над  травой.  Четверо.  Русские,  развернувшись,  стали вправо и  влево от
боярина.  Оставив спутников в сотне шагов,  передний половец бойкой рысцой
под®ехал к боярину. Половец широко улыбался, будто встретил друга.
     - Здравствуй,  боярин  Длинный Ус!  -  Он  чисто  выговаривал русские
слова. - Ехал я к тебе гостем, а ты погнал меня, будто волка. Ай-ай!
     - А чего же ты, хан, прятался, будто волк? - возразил Стрига. - Гостю
положено ехать открыто.
     - Поздно выехал,  поздно приехал, - все с улыбкой об®яснял половец. -
Ночью нельзя гостю приходить, а? Пустился я в лесу ночевать. Твои охотники
стали зверя гонять, я ушел - зачем охотникам мешать? А ты в засаде сидишь,
я испугался, хотел домой уйти, ты не дал.
     - Пусто тебе с пустыми речами,  хан Долдюк, а по-нашему - Рваное Ухо,
- прервал Стрига.  -  Мир между нами, ты мир нарушил. Слезай с коня, своим
скажи,  чтоб сдавались.  Иначе ни один из вас живой не уйдет.  Давай я сам
тебе руки свяжу, чтоб с пути удрал ты не волком, а зайцем.
     Будто бы  ничего смешней не  мог  сказать боярин.  Долдюк,  зашедшись
смехом, даже за бока взялся:
     - Шутишь,  ой  шутишь!  Сам говоришь -  мир,  а  меня вязать вздумал!
Слушай!
     Смеха как не было. Долдюк выпрямился. Скуластое лицо в редкой бородке
разгладилось, вместо щелок жестко глянули серо-зеленые глаза.
     - Я в мире не клялся,  - сказал хан. - Большие ханы с твоими князьями
о мире говорили.  Мой улус молчал.  Ты меня изловил, а я тебя не боюсь. Не
хочешь добром отпустить -  биться будем. Побьешь ты нас, мы и твоих жизней
возьмем.  Хочешь,  решим один на один? Я тебя одолею, они, - хан указал на
русских,  -  мои будут.  Ты меня свалишь -  возьмешь всех моих, на веревке
погонишь к себе.
     - Вот  ты  и  заговорил по-своему,  -  ответил боярин.  -  Всяк зверь
шерстью линяет,  норов не  меняет.  Бой приму.  Но богатой ты просишь себе
доли в чужом месте. Одолеешь - возьмешь себе с моего тела доспех и оружие,
а  тебя и  твоих мои добром отпустят.  Я  одолею -  всех твоих возьму.  Не
согласен, иди, прячься в курган, буду силой брать.
     Не дожидаясь ответа, Стрига крикнул долдюковым провожатым:
     - Слыхали? Поняли, чего я хочу?
     Те  в  ответ закивали головами,  прикладывая руки к  груди:  поняли и
согласны.
     - И еще тебе,  как гостю,  почет окажу,  -  сказал Стрига. - Мой конь
твоего коня выше и сильней, будем пешими спорить.
     Хан Долдюк косо усмехнулся:
     - Щедро даришь,  боярин.  Сам  о  том  хотел тебя просить.  Далеко ты
видишь, мысль видишь.
     Чтоб не  мешала высокая трава,  посекли дикие колосья и  подвытоптали
малую лужайку, шагов десять длины и чуть поменьше ширины.
     Два края у лужаечки -  русский,  на нем стал боярин, у него за спиной
свои конники, а еще Сула течет и крепость Кснятин стоит; на другой стороне
- Долдюк,  за  ним трое его половцев,  дальше курган;  на земляной подкове
торчит,  не  скрываясь,  с  дюжину одноулусников ханских,  все лицами сюда
глядят. За ними река Псел, река Ворскла и степь половецкая.
     Приказав своим,  чтобы не на бой глазели,  а смотрели б за половцами,
чтоб они из кургана не вздумали бежать, боярин Стрига шагнул вперед, и, ни
в чем не уступая, Долдюк тоже шаг сделал.
     Русский ростом длиннее,  зато  половец кажется телом  тяжелей,  шире.
Хотя  на  глаз  трудно смерить.  На  обоих бойцах надеты из  кованых колец
рубахи-кольчуги, а под железом из двойной либо тройной кожи другие рубахи,
подбитые льняной прядью - иначе доспех почти ни к чему: от удара сломается
кость. От толщины подкольчужного кафтана зависит на глаз и сила бойца.
     Прибавляет русскому роста и  островерхий шлем  -  у  половца железная
шапка ниже. Зато щиты у обоих размером одинаковы, одинаково круглые, как с
гончарного круга,  толсто  окованные по  краю,  густо  покрытые  железными
бляхами.  На русском щите средняя бляха с  длинным и  толстым острием,  на
половецком - острие покороче и оттого кажется крепче.
     Еще шаг и еще. Сошлись. Ждут чего-то. Нет, ждать обоим нечего и не от
кого,  только от себя.  Сверху будто бы наметился рубить половец, а ударил
наискось снизу,  тяжелая сабля метит в  колено русского,  а голову половец
прячет  под  щит.  Встретила  сабля  меч,  железо  лязгнуло  о  железо,  и
заметались  оба  клинка,   как  змеиные  жала.  Легко  и  вертко  прыгает,
отступает,  наступает половец, видно, у него под кольчугой прячется больше
мускулов,  чем льняной набивки. Справа, слева, сверху, сверху, сверху бьет
раз за разом без передышки,  железо стучит, гремит, и - звонко-глухой удар
по  щиту,  и  боярин  делает шаг,  наступая,  потому что  половец ошибся и
выщербил саблю о край щита, а может быть, на сабле вырубил кусок и меч при
отбиве,  никто не  видал ведь,  но быстрее и  быстрее движется половец,  а
русский  переступает  и   теснит  половца  на  его  сторону,   и   что-то,
отрывисто-резко кричит по-своему один из ханских провожатых.
     Малая,  малая лужаечка в степи велика, как вся степь, и еще шире она,
чем степь,  ибо степь легко пересечь от края до края,  за одно лето пройти
ее можно,  а на такую лужайку жизнь кладут; тесно в степи, хоть много дней
можно идти,  не  видав чужого огня,  тесно -  все  кончается на  лужайке в
десять шагов;  чтобы ее прошагать,  нужна целая жизнь,  и  праздными здесь
кажутся размышления о  необ®емлемом мире,  ибо весь мир помещен на  острие
меча,  копья, сабли, ножа, на остром жале стрелы. Говоришь, много ль места
они занимают?!  Обманывает тебя глаз - на них места хватает для тьмы тысяч
жизней.
     Сказано, в поте лица своего должен свой хлеб добывать человек за грех
праотца всех людей. Верно сказано, и плох тот человек, которому никогда не
заливал пот очей на тяжелой работе,  кто не знает,  как пот ест глаза, кто
не  отмахивался головой от  пота,  будто лошадь от мух,  не имея мгновенья
отнять руки, чтоб отереть лицо.
     А  вот руки,  ладони не потеют или мало потеют,  иначе бы не удержать
человеку ни плуга, ни меча, ни орудий, ни оружия и пропал бы он без следа.
     Солнце  светит сверху и  с  юга  -  поперек лужаечки.  Тигром прыгает
Долдюк,  уже не раз переменились местами бойцы,  а смерть спит, утомилась,
наверное, от сотворения мира собирая богатые жатвы в извечной борьбе между
лесом и степью,  плугом и кибиткой, мечом и саблей. Нет спокойного дня для
нее, нет спокойного часа. Нынче она прилегла было на полуденный сон в тени
старого кургана.  Стучит железо,  звенит железо - то не косарь точит косу,
не молот тешится над наковальней.  В жаркий час спят косарь и кузнец.  Нет
отдыха  смерти.  Поднялась и  пошла,  не  сминая травы,  никому не  мешая,
явилась и  смотрит то одному,  то другому в глаза,  бесстрастна,  послушна
кому-то,  чему-то.  Ей  все равно,  кого взять,  хоть обоих.  Она -  закон
безжалостный,  но не злой:  вопреки клевете, никого не любя, никому она не
отказала и в помощи.
     На пряный запах распаленного тела слетелись мухи и черным роем жужжат
на  лужайке,  вместе с  потом лезут бойцам в  глаза.  Долдюк,  отскакивая,
опускает щит.  Концом сабли  он  рассек щеку  боярина.  За  удачу пришлось
Долдюку открыться,  и он сам получил удар по левому плечу.  Доспех остался
цел,  но рука онемела,  нет в  ней силы,  и щит сделался ненужной помехой,
бросить бы его - не слушается.
     Не страшно Долдюку,  ярость душит, смело ждет он боярина - не пощады,
пощады не бывает. И сказал, как плюнул желчью:
     - Жену твою хотел поймать,  она бы  мне кизяк собирала,  а  я  ее  бы
брюхатил!
     Звякнуло железо раз,  другой,  а смерть, повинуясь приказу, сделалась
легкой, как дыханье, и, севши на меч, коснулась половецкого тела.
     В  переметных сумах  у  седла  нашлось  чистое  полотенце  перевязать
боярскую  щеку.   Стащили  с   него  кольчугу,   освободили  от   кожаного
подкольчужного кафтана,  который как в воде лежал,  сняли мокрую рубаху, и
стоял боярин белый,  будто вся  кровь утекла из  пустой царапины на  щеке,
глядел,  как по  одному выезжали из  кургана половцы,  оставив оружие.  Им
вязали руки за спину, поводья одной лошади привязывали к хвосту другой и в
три нитки погнали пле