нный,  навечно
запоминать людей, однажды виденных, и имена, услышанные хотя бы раз.
     Враг, неприятель, недруг, противник - имен ему много, зови как хочешь
- опасен более  всего,  когда неизвестно,  где  он.  Подкупивши с®естного,
пообедав на  переволоке горячим,  заев пирогом со  сморчками,  раннелетним
грибом, Владимирова дружина уселась в спущенные в Днепр струги и пустилась
вниз.
     Всего от  воды  до  воды  истрачено было  времени часа три.  Немногим
скорее бы  одолели такое  же  расстояние,  идя  на  веслах против теченья.
Водяной путь  хорош,  когда  на  переволоках порядок.  Волок -  всего пути
голова.  В Смоленской земле сошлись главные волоки: с Волги через Вазузу в
Днепр,  которым Владимир прошел из Ростова Великого; с Днепра на Угру либо
с Угры в Днепр у Дорогобужа; с Угры в Десну либо с Десны в Угру у Ельни; с
Днепра через Касплю в  Ловать у  Усвята;  из Двины Западной через Торопу у
Торопца в Ловать же;  в ту же Двину через Касплю.  С помощью этих волоков,
старых,  известных,  с  мастерами умелыми можно  проплыть-проехать во  все
русские земли и  города и во все иноземные владенья:  к булгарам,  арабам,
туркам, грекам, латинянам в Италию, ко всем германцам, к датчанам, шведам,
норманнам, французам, - словом, здесь путь во весь белый свет. Потому-то и
погнал князь Всеволод сына своего Владимира в  Смоленск на  усиленье князь
Изяславова тамошнего посадника:  чтоб Всеслав Полоцкий не  учинил чего над
волоками. Тут сраму не оберешься, на всю землю разнесут худой слух: князья
города держат, а на волоках проходу нет.
     По  большой,  еще  весенней воде Владимировой дружине удалось одолеть
триста пятьдесят верст до  Смоленска чуть больше чем за двое суток.  Могли
бы  и  быстрее дойти -  вода помогала,  сама унося лодьи за сутки верст на
пятьдесят.  Мешали камни в  русле.  Пока плыли до Дорогобужа,  пробили дно
одной лодьи.  Хорошо,  что  село  было близко,  а  там  мастера справились
быстро.
     Вошли в речку Смядынь - смоленскую пристань. Вот и Смоленск на горе.
     В  субботу князь  Владимир вышел  из  Ростова Великого.  Через второе
воскресенье,   в  понедельник,  ступил  на  смядынскую  пристань.  Сколько
выходит? Восемь суток дороги, прибыли на девятые.


     Лето  шло  без  покоя:  ждали появленья Всеслава.  Мстислав Изяславич
сидел в  чужом для  него Полоцке,  будто в  частом кустарнике:  и  впереди
шорох,  и  за спиной шорох,  и  по бокам шуршит.  Не поймешь,  то ли зверь
крадется,  то ли мышь невинная возится.  И чем более ждешь, чем более слух
настораживаешь, тем шума больше, не поймешь, идет ли, ползет ли, летит ли,
либо это у тебя самого кровь бьется в ушах и собственное затаенное дыхание
свистит.
     Так же и  в  Смоленске было.  Слухом земля полнилась,  и там Всеслава
видели,  и  там о нем слышали.  Получалось -  в один и тот же день являлся
Всеслав и  под Менском,  и  в Дрютеске.  Эти-то города хоть не так друг от
друга удалены.  Но  как он мог в  тот же день выгнать Всеволодова тиуна из
Мстиславля! И тогда же забрать Торопец!
     В  Полоцке Мстислав Изяславич умер  от  болезни.  Новые  слухи пошли:
кровью захлебнулся,  от страха скончался.  Его не любили за жестокость,  с
которой он в  Киеве гнал людей,  заподозренных в разграблении княжой казны
после бегства князя Изяслава,  да и  в  Полоцке он себя показал не добром.
Люди осторожные к своей душе и благочестивые, поминая латинское присловье:
о мертвых говори либо хорошо,  либо ничего, избегали говорить о Мстиславе.
Тем и они его осуждали.
     По причине постоянной опасности князь Владимир не мог,  как в Ростове
Великом,  утолить свою жажду к  движенью.  Ему довелось познать Смоленскую
землю короткими путями.  По Днепру плавал до Орши,  сухими путями ходил на
Касплинское озеро,  а  в другую сторону,  на юг,  в Погоновичи,  Василев и
Мстиславль.
     Днепр - дорога ровная, верная. Редкая неделя кончалась, чтобы не было
писем  от   князя  Всеволода,   от  матери-княгини,   от  младшего  брата,
Ростислава, от сестер. Вверх из Переяславля, из Киева, из Чернигова письма
шли и  восемь дней,  и  девять дней.  Вниз Владимировы письма поспевали на
двое суток скорее.
     Перед  становленьем рек  гонец  привез сразу  два  письма,  от  князя
Всеволода и  князя  Святослава Черниговского,  старшего  отцовского брата.
Святослав писал племяннику,  чтоб тот готов был подать помощь Святославову
сыну,  Владимирову брату  двоюродному,  Глебу.  Глеб  Святославич сидел  в
Новгороде.  Отец велел Владимиру во всем слушать дядю Святослава, как если
бы сам он,  Всеволод,  сыну что приказал. Речь же шла о Всеславе, будто бы
полоцкий изгой собирается идти на Новгород. Пришлось Владимиру задуматься:
почему дядя  Изяслав Киевский молчит,  почему отец с  дядей Святославом не
пишут,  что  Святополк Изяславич,  посланный в  Полоцк на  место  умершего
Мстислава,  должен против Всеслава делать?  Почему ему-то,  Владимиру,  не
приказали на  помощь Глебу идти вместе со  Святополком?  Будто бы  нет  ни
Полоцка,  ни  Святополка!  Советоваться было  с  кем.  Смоленский  епископ
славился умом.  В  дружине у  Владимира кроме боярина Порея были и  другие
надежные бояре,  старые опытом.  Русские князья советовались с  дружинами.
Законом такое писано не  было,  но  обычай прочнее закона:  закон выдумать
можно,  обычай от жизни идет.  Порешив вместе с князем,  дружина охотой за
князем идет,  доброй волей брони надев. Добрая воля сильнее клятв-обещаний
и крепче крестного целования.
     Однако  ж  молодой  князь  решился  про  себя  думать:  дурак  думкой
богатеет,  умный  и  подавно.  Владимир собирал,  раскладывал,  складывал,
примерял.   Получалось  -   не   ладно   между   младшими  Ярославичами  и
Ярославичем-старшим.  Старший из рук младших принял Киев. В Киеве не любят
Изяслава,   тихо  от®езжают  к  Святославу  в  Чернигов,   к  Всеволоду  в
Переяславль.  Да и с криком бегут. Свободному человеку дорога не заказана,
иди,  куда хочешь,  живи,  где сможешь прокормиться. Да не каждому хочется
покидать насиженный уголок и  могилы отцов.  Такие смотрят на  досадившего
князя как на  помеху и  ждут не обычного веча,  где судят рядовые дела,  а
изрядного, когда Земля колыхнется.
     Вспоминалась угроза:  извергну тебя за  то,  что ты  не холоден и  не
горяч,  а только тепел. Нет у Изяслава большой вины перед Киевской землей,
чтобы,  покаявшись,  искать мира,  любви. Нет и заслуг, чтоб за него Земля
держалась. И в Ростове Великом, и среди смольян говорят про Изяслава: отец
у него князь был, а этот ни в тех и ни в сех.
     Уже крепко ковал мороз. На Днепре лед был еще ненадежен, а на Смядыни
держал лошадь.  Снегу мало,  со льда сдуло порошу, и можно было любоваться
через  лед,  через прозрачную,  как  слеза девичья,  воду  дном,  поросшим
водяными растениями. Видно все, как рукой достать. Топор уронили - вот он,
лежит,  зарывшись  железом,  приподняв топорище.  Старая  лодья,  выставив
поломанные ребра, на которых когда-то держались обводья, загрузла набухшим
долбленым днищем в мягкий ил, сразу и не поймешь, что лежит. Рыбы проходят
у тебя под ногами стайка за стайкой.  Вдруг в сторону взяли.  Им навстречу
идет  острорылый осетр по  самому дну,  как  ползет,  н  под  его  перьями
взмывают мутные облачка ила -  как пыль на земле.  Ребята долбят лунки для
подледного лова.  Но  как же быть со Всеславом,  с  Новгородом?  С  братом
Глебом Святославичем? Первое настоящее дело...
     Довольно  выдержав,  Владимир собрал  будто  невзначай старших  бояр.
Достаточно было сказано неспешных речей - только слушай. Хватает лукавства
в  писаных книгах,  не  без хитрости живые книги.  Городские бояре пустили
корни,  у них семьи,  дома,  имущество, земля, люди, они держатся места. У
бояр,  посланных с  Владимиром,  корни остались в Переяславле под надзором
друзей, под охраною князя Всеволода. Им скучно в Смоленске, переписываются
со  своими,  да что в  письмах!  Более года не видались.  Каждый по-свому,
каждый по-разному они встрепенулись.  На  Всеслава?  Пойдем!  Рассчитывали
дороги,  какую выбрать, сколько времени ехать и как. Спорили, но - важно -
без шума.  Своих немало -  пять десятков мечей.  Но  против Всеслава да  к
Новгороду,  в  места плохо знакомые?  Нужно брать с  собою не  менее сотен
полутора смольян. Проводников надежных, не хвастунов.
     По  Каспле с  Ловатью до  Новгорода свыше шести сотен верст.  Зимними
дорогами будет покороче, но нет еще зимней дороги. Ехать в санях с обозом.
Нужно сто двадцать -  сто тридцать саней, чтобы все с собой увезти и ехать
быстро,  боевых лошадей вести за  санями,  с  перепряжкой.  За  четыре дня
успеем  доехать  до  Новгорода,  когда  установится санный  путь.  А  пока
собираться и  набирать смольян.  бремя  есть;  без  пути  не  сдвинуться я
Всеславу. Но где он?


     Установился путь,  нашелся и  Всеслав.  О  движении его к Новгороду с
вожанскими полками прислали грамоты из  Холма  на  Ловати,  из  Торопца на
Торопе.  Гораздо ранее  князь Святополк Изяславич писал из  Полоцка:  есть
слух, будто бы Всеслав ходит с войском у Ильменя.
     К  Новгороду  Владимиру  с  дружиной,  со  смолянскими помощниками не
удалось поспеть.  Глеб Святославич с  новгородцами справился сам.  Об этом
узнали на  третий день после выезда из  Смоленска,  уже  миновав Холм,  от
беглецов -  не то из полка Всеслава, не то от испуганных битвой людей. А к
вечеру встретили и самого Всеслава.  Как волк охотника,  так опытный воин,
заранее подзрев новых  противников,  успел  с  дороги сойти и  стать перед
лесом, оградившись завалом из спешно срубленных елей.
     Всеслав выслал своего старшего сына,  Бориса, на дорогу к Владимиру с
наказом   остаться  заложником,   а   Владимира  Всеволодича  просить   на
переговоры.  Совсем светло, день выдался солнечный - все видели, что ни на
миг не задумался князь Владимир, выслушав Бориса Всеславича. Ясным голосом
ответил:  "Добро,  так и быть!" -  и пустился к завалу, последней крепости
изгоя Всеслава,  напрямик. Снегу в те дни еще мало нападало - на четверть.
Для саней по дорогам самая хорошая езда,  а  полем поезжай где хочешь:  не
нужно было  Владимиру пользоваться следом истомленной крестьянской лошадки
Бориса.
     Всеслав встретил Владимира пешим.  Стоял он перед завалом,  а  за ним
кто-то  безоружный.  Сам же  завал,  ощетиненный поднятыми к  небу еловыми
лапами, был будто мертв. Никого не видать. Но слышно, что тюкают топоры по
мерзлому дереву. С мягким шумом упало еще одно дерево. Укрепляются кругом,
что ли?
     - Садись,  Владимир  Всеволодич,  -  пригласил Всеслав,  и  подручный
принял коня.
     Сели на сваленную сосну,  на которую был заранее наброшен плащ,  чтоб
свежая смола не липла. Сидели.
     - Что ж молчишь-то? - спросил Всеслав.
     - Жду, - отвечал Владимир.
     - Ждешь...  - согласился Всеслав. - Из ранних ты. То для меня хорошо.
Буду я думать вслух.  Для тебя.  Нас здесь нет и шестидесяти. Лошади есть.
Все  голодные,  ослабелые.  Среди них  ратных коней будет ли  половина?  -
спросил князь Всеслав и ответил:  -  Нет! У тебя, - продолжал он, не глядя
на Владимира,  - дружинников сотни две, не считая конюхов при санях. И все
вы,  лошади и люди,  сытые, а смолянских конюхов ты тоже не зря выбирал не
силой выгонял. Так? - опять спросил Всеслав и опять сам ответил! - Так!
     - Ты можешь меня взять,  -  говорил Всеслав,  -  но я  не дамся тебе.
Кормил меня Изяслав затвором,  бог меня от затвора и смерти спас. Вторично
не  буду  его  искушать,  затворным сиденьем я  сыт.  Новгородцы с  Глебом
Святославичем меня отпустили.  Ты  меня убьешь,  но  и  твоей дружины мало
останется. Выбирай, брат-князь, ты. Я свою долю уже выбрал.
     - Ты обещался новгородцам? - спросил Владимир.
     - Обещанье под страхом отпускается,  ты же в святых книгах ученый,  -
возразил князь Всеслав и,  повернувшись всем  телом,  заглянул Владимиру в
глаза. - Но ты, я знаю, не только в одних святых книгах начитан. Слышал же
ты,  как  нормандский дюк  Гийом,  заманив Гарольда-саксонца,  вынудил его
клятву дать?  Слышал?  И  не бог между ними решил,  а Гийомова хитрость да
саксонская горячая поспешность.  На могиле Гарольда написали: "Несчастный"
- и только.  И на моей могиле если что напишут,  то те же слова. Обещанье!
Ты князь,  и,  запомни, на себе ты узнаешь цену обещаньям. Когда и как, не
знаю, но будет день - и ты мои слова вспомнишь. Скажи, долговязый книгочей
Святополк что тебе писал обо мне из моего Полоцка?
     - Оповещал:  ты ходишь под Новгородом и Новгороду грозишь,  - ответил
Владимир.
     - Когда он писал, меня еще под Новгородом не было, - заметил Всеслав.
- Но  предвидел он верно,  ибо предвидеть было легко.  Почему же он сам на
меня не пошел?  Первое,  боится он из Полоцка выйти,  страшась моих людей,
полоцких. Второе - он Изяславич, в Новгороде - Святославич. Если не знаешь
ты,  так узнай: все далее расходятся Изяслав со Святославом. Всеволод же в
середине.  Я  Святополка выгоню из Полоцка.  Кривская земля наша,  мы сами
кривичи  от  древних князей.  Кривская земля  нас  держится,  Напрасно вы,
Ярославичи,  нас  гоните.  Наше кривское дело -  стоять против Литвы.  Вы,
Ярославичи,  нас поворачиваете,  наше изгойство -  ваш грех.  Перед Землей
грех.  Так-то, князь. Теперь садись на коня, ступай к своим и нам побольше
хлеба пришли.  Ты небось хорошо запасся,  не везти же обратно. - И Всеслав
засмеялся.  -  Смолянские пироги от  века  славились мягкостью,  пряники -
сладостью!
     Встали.  Простились,  обнявшись по-княжески, для чего Всеслав, будучи
на полголовы выше Владимира,  с неподражаемой гибкостью как бы уменьшился.
И напоследок сказал:
     - Еще тебе загадка,  брат-князь.  Почему новгородцы меня могли убить,
но не убили? Ответ пришлю, сверь его со своим.


     Никто из старших бояр ничего не спросил, когда Владимир, вернувшись с
переговоров,  не мешкая,  наряжал обозные сани ехать к Всеславовой засеке.
Смолянские конюхи весело,  не запинаясь отвечали Владимиру на вопрос: "А у
тебя  в  санях что?",  помогая отбору запаса,  даримого князю-изгою с  его
неудачливой дружиной.
     Боярин Порей,  бывший при молодом князе не то дядькой,  не то главным
советником,  изготовившись к  бою,  сидел гора горой на  богатырском коне.
Первым сообразив,  что крови нынче не быть,  он, с натугой перенеся правую
ногу через переднюю луку, соскользнул наземь и чихнул по-медвежьи так, что
конь отпрянул на полную длину повода.  Видно,  сила не в  хитроумии шутки:
можно веселиться,  не  уставая,  одним и  тем  же,  когда оно приходится к
месту.  Всеизвестный Пореев чох отозвался и смехом,  и усмешкой, и быстрой
шуткой,  столь же  известной,  как  само богатырское чиханье,  и  столь же
неизносимой.
     Дружинники слезали  с  лошадей,  вынимали из  конских  зубов  железа,
отвязывали уздечки от оголовий, зацепляли длинные чумбурные ремни к задкам
саней, расседлывали и бросали седла в сани. Прежде всадника - лошадь.
     Помогая друг  другу,  стягивали доспехи,  надетые поверх  полушубков,
сменяли шлемы на шапки и влезали в овчинные шубы, чтоб мороз не пробрал на
быстрой санной езде.
     Около леса,  за Всеславовой засекой, поднялся дым один, другой. Будут
отогреваться,  будут сытые,  заночуют -  что до них! На сколько-то времени
князь Всеслав остался в  прошлом.  В настоящем же дне жил первый княжеский
приказ.  Владимиру довелось поступить в  важнейшем деле собственной волей,
без совета с дружиной, без долгих раздумий. Послушались его, будто старого
князя. А не бывало ль, что спорили и оспаривали старейших?
     Обозные,  передав Всеславу запасы еды,  догнали Владимира на ночлеге.
Из  двух десятков саней Всеслав оставил себе половину под  своих раненых и
ослабевших.  Старшой обозный передал Владимиру деньги -  плату за  сани  с
лошадьми -  и грамотку,  красиво выписанную свинцовым стилосом на бересте,
подручном  русском   пергаменте.   Поблагодарив  молодого  Всеволодича  за
разумность -  не  за  доброту,  не за щедрость,  заметил себе Владимир,  -
Всеслав давал ответ на свою загадку:
     "Новгородская земля меня отпустила живым,  ибо не пришло время, чтобы
наши люди князей убивали.  Придет и такое время,  будут убивать,  но нас с
тобой тогда здесь давно уж не будет.  Тебя ждет долгая жизнь,  брат-князь.
Как меня.  Молись,  чтоб тебе не довелось жить,  как мне. Знать, что нужно
делать. Знать, как делать. Но не владеть силой для должного. И вместо силы
прибегать к  насилию.  И  сотворить из желанного едва ли десятую долю.  Но
делится ли желанное на доли?.."


     В  избяном тепле,  на соломе,  устланной полушубками и шубами,  лежат
дружинники,  лежит  Владимир.  В  красном  углу  перед  иконой  богоматери
богатого  яркостью  киевского письма  предстоит крохотное копьецо  огонька
неугасимой лампады.  Богоматерь любима на  Руси,  киевские,  черниговские,
новгородские живописцы более  всего  заказов  получают  на  лик  матери  с
младенцем.
     Спать бы пора... Отзвуки дня ходят в людских душах, просятся в слово,
и тихая речь течет перекличкой:
     - Тука за плечо дергал князя Изяслава. Все твердил - послать в затвор
да прикончить Всеслава.
     - Смяли нас половцы на Альте. Изяслав не знал, что и делать.
     - Потерялся он, и Земля ушла от него.
     - Тука - воин знаменитый, а человек он злой.
     - Кровь нерусская. Чудин, его брат, ничуть не добрее.
     - Однако ж они оба верные люди, слову не изменят.
     - На злое они умеют толкать. Не умеют иначе.
     Владимиру вспоминается написанное рукой Всеслава.  Сила. Насилие. Что
это,  как различить,  кто укажет предел силы, границы дозволенного? Святое
писание отвечает.  Христос приказал Петру  вложить меч  в  ножны,  Христос
побоями выгнал торговцев из храма. Бог с тобой говорит через совесть. Твой
выбор свободен.
     Перекличка не гаснет:
     - Всеслав нынче не захотел волком бежать, а мог ведь.
     - Мог-то мог...  Однако ж такой князь своих не покинет.  За ним можно
стоять.
     - Он сам дался,  когда его Ярославичи схватили. Дружину собой выручил
и Землю свою спас от разоренья.
     Поляна широкая,  из-под снега торчат былья -  была летом живая трава,
ныне мертвая стала, отжив до морозов и полностью совершив назначение жизни
- семя дать,  чтоб род,  сохранившись, встал новой весной, ярким цветом не
уступая умершим.  Но  старшие нового племени былью  стали,  быльем поросли
отцовские курганы. Живые Владимир со Всеславом сидят на дереве, срубленном
во время зимнего сна,  -  умерло дерево,  не проснувшись.  В полуверсте на
дороге,  пробитой через  поляну,  изготовившись к  бою,  ждали Владимировы
дружинники,  о  чем  решат молодой Всеволодов сын  с  изгоем Всеславом.  И
Владимиру  кажется  чудным,  как  же  это  он  поехал  на  переговоры,  не
посовещавшись со  старшей дружиной,  как  это  бояре  его  отпустили...  И
понимает,  и боится понять, какое же страшное дело готовилось, если двести
дружинников спрятались за  спину  молодого княжого сына.  Среди  них  были
матерые бояре старшей дружины,  крикуны, спорщики, свои и смольяне. А он и
не думал. Кто же решал - совесть?.. На долгую жизнь, пишет Всеслав.
     Прислушивается вновь. Слышит:
     - Он родителей улестил. Она его не хотела.
     - Помню, помню ее, красавица писаная, что цветок.
     Как же они перешли со Всеслава на чью-то жизнь, совсем на иное?
     - Он  уверялся,  что силой сумеет ее  примучить к  себе.  От  времени
слюбится, дескать.
     - Видал я их,  сколько-то лет минуло.  Она отцвела раньше срока.  Он,
видится, тоже своего не нашел.
     - Через силу идти - какая любовь...
     Так вот что, вот каким мостиком перешли ночные беседчики с княжих дел
на любовь меж мужчиной и женщиной!  Сила. Насилие. Веки сами сближают межи
ресниц,  отходит в бесконечное удаление лампадный светик. Перед внутренним
зрением сон показал чье-то лицо и  тут же пустился обманывать,  подставляя
другое,  третье, четвертое, и не давал узнать ни