х.  На рассвете,  как только по кручам,  по лесу
можно пролезть,  а через кусты можно продраться,  мужчины,  и подростки, и
мальчики,  и девочки, и женщины, и девушки - все, кто может и обязан перед
своими и  перед собой,  уходят из  убежищ на  свои поля -  нужно кончить с
посевом.  Одни  гонят  волов,  четырех  волов,  которых можно  запрягать в
тяжелый плуг.  Таких сборщики налогов называют зевгарями,  у  таких больше
земли,  такие больше платят.  У других -  пара волов, эти платят меньше, у
третьих -  один вол,  у  четвертого нет  вола,  такой пашет на  себе,  ему
помогает осел,  но осел плохой пахарь,  и его владелец записан у сборщиков
пешим.
     Из тайников достают семена,  пашут,  у одного больше поле,  у другого
меньше,  но все работают одинаково -  в полную силу.  Проходит один дождь,
выпадает другой,  семена превращаются в зеленую поросль,  в стебли, стебли
колосятся.  И падает третий дождь,  и колосья наливаются так, как давно не
бывало -  бог смилостивился и посылает урожай. Старшие говорят: "Такого не
помним".  Они помнят,  но им хочется думать о будущем,  а прошлое не имеет
цены. О прошлом рассказывают сказки, так как песни забылись.
     Было так -  за великим Дунаем на черной от жира земле,  в  которой ни
камня,  ни корня,  хлеба стояли, способные скрыть конного с пикой. И по сю
сторону Дуная  были  обильные урожаи на  красной земле.  А  как  же  здесь
оказались?  Прадедов переселил базилевс. Какой? Забыто имя, забыто, почему
поселили,  зачем?  Нет ответа. Бог знает. Божье всеведенье необходимо, так
как  люди  знают слишком мало:  ничего не  знают,  как  говорит священник,
который однажды в год приходит,  дабы окропить могилы усопших святой водой
и  дать отпущенье умершим в его отсутствие,  благословить браки,  крестить
новорожденных,  принять исповедь,  отпустить вольные и  невольные грехи  и
приобщить святых тайн.  И  проверить,  как помнят молитвы,  и  напомнить о
соблюдении  постов.  И,  отслужив  литургию  в  развалинах  церквушки,  на
развалинах звонницы которой надтреснутый колокол будет  звонить благовест,
а  не  набат,  священник в  проповеди своей будет обещать рай всем и  ад -
непослушным.
     Новая  луна  народилась,  минуло  полнолуние,  наступили темные ночи,
ячмень созрел,  и  его сжали.  Сушили на  поляне в  лесу,  вылущили зерно,
перебрав  руками,  чтобы  не  пропадало ни  зернышка,  солому  спрятали  в
зарослях. Сарацины же не возвращались, и ни одна живая душа не появлялась.
Сарацины могли вернуться другими дорогами.  Сарацин могли победить. Однако
же  раз®ездные торговцы  всегда  проезжали во  время  созреванья ячменя  и
возвращались к  жатве поздних хлебов.  Год был хорош,  израненные плодовые
деревья дали больше,  чем  в  прошлом году.  Богато родили лесные деревья.
Орехи сидели семейно -  и  пять  и  шесть крупных ядер  в  зеленом кожаном
глянце на  одном  черенке.  Наливались маслины.  Стебли пшеницы подсыхали,
колосья склонились, еще немного - и пора жать.
     Имперское войско пришло в  тот  же  час,  что  сарацинское,  только с
другой стороны.  Конница походя травила поля лошадьми.  Жители бросились к
начальникам.  Начальники  отвернулись.  Потом  навалилась пехота,  подобно
второй волне  саранчи.  Пешие успели порыться в  домах,  около домов и,  с
чутьем на  чужое добро,  добрались до иных тайников.  Насыпали сумы зерна,
взяли из  одежды,  что  показалось им  лучшим,  а  начальники пеших так же
отворачивались от жалобщиков, как начальники конных.
     Едва  пятая  часть  от  обещанного богом  урожая  досталась пахарям -
тяжелый пришелся год, год гнева божьего. Свое войско наделало бед больших,
чем вражеское.
     Все,  что  в  силах  человеческих  собрать,  собрано.  Дикие  деревья
обобраны,  как  и  посаженные человеком.  В  лесу не  оставлено ни  одного
яблока-кислицы,  ни одной дикой груши, ни одной ягодки красного кизила, ни
одного мелкого ореха с  кустов,  крупного -  с  деревьев.  Все,  что нужно
сушить впрок,  высушено,  накопчено на  дымных сушилках.  Ходили вверх  по
теченью реки.  Там,  за  поворотом и  узким местом,  которое берегла былая
крепость,  некогда жили  люди.  Ныне  -  развалины домов и  одичавшие,  но
обильно родящие деревья.  Ходили и  вниз по теченью реки,  в широкое место
долины,  где тоже развалины,  много развалин,  там жили, наверное, тысячи.
Широкие  луга  захвачены дикими  травами и  зарастают кустарником.  С  гор
спускаются деревья.  И  все же  кое-где еще чувствуется след плуга,  межи,
торчит отесанный камень,  на котором высечены буквы.  Это хозяин обозначил
границу владенья.
     Есть преданье,  что здесь,  как и вверх по теченью,  жили люди одного
языка.  Их всех - много тысяч семей - переселил давным-давно базилевс, имя
которого они  забыли,  из  страны,  именуемой Фракией.  Земли  они  взяли,
сколько  хотели,   сборщики  налогов  к  ним  не  ходили.  Знались  они  с
полководцами,  которым давали воинов,  и  сами  себя защищали.  Плохо было
выбрано  место:  далеко  до  леса,  а  проходящим войскам удобная стоянка.
Поэтому и погибли здешние жители.  Это истина. А прочее, наверное, сказка,
бог знает... Здесь много дубов, желуди - хорошая пища для людей, когда нет
иной.
     Стало холоднее,  от частых дождей вздулась река,  настало время мира.
Мира без хлеба - собранного урожая едва хватит на семена. Раз®ездные купцы
приезжали с опозданьем из-за войны.  Базилевс победил врагов:  сарацин - в
Азии, болгар - в Европе. Когда напились допьяна крепко выбродившейся браги
из  слив,  один  купец пустился обличать победы -  они-де  хуже поражений;
другие ему. заткнули рот: язык твой - враг твой. Это истина, бог знает.
     Торговали плохо. Шерсть и кожа были нужны самим, чтобы соткать одежду
и сшить обувь вместо украденных и отнятых войском, сало нужно самим, чтобы
не отощать без хлеба,  не было меда и воска - ульи разбили сарацины. Брали
в  долг,  с  отдачей в  будущем году,  но  купцы  назначали большую лихву,
двойную цену, нужно дожить, люди смертны. По необходимости отдавали купцам
последнее -  не  на  словах,  на деле,  -  серебряные монеты миллиарисии и
золотые  номизмы,   по-старому  -  солиды,  или  статеры,  извлекаемые  из
немыслимых тайничков,  устроенных со  змеиной хитростью,  которой человека
наделяет только любовь к своим и на которую не способно себялюбие.
     После  купцов  приехали  сборщики  налогов  для  базилевса.  Старший,
начальник,  двое помощников,  трое воинов,  нанятых сборщиками для охраны.
Развернулись свитки списков. Начался счет: за пашню, за плоды, за скотину,
за дым, за дыханье души, за рубку, за хворост, за воду. К итогу добавить -
первая добавка.  К итогу добавить -  вторая добавка.  Ко всему добавить по
закону для сборщика, то же - сборщику за помощников, то же - за охрану, то
же,  сверх всего,  -  первый новый налог, и еще, сверх всего, второй новый
налог.
     Пахали каждый порознь.  Жали -  каждый для себя.  В лесу собирали кто
сколько мог.  Бежали вместе,  защищаться хотели вместе,  жили  в  пещерках
вместе, теперь вместе, все два десятка хозяев, считали - привычно и Споро,
- раскладывая  цветные  камешки  и  палочки,  назначенные  для  дела,  все
одинаковые.  Никто не знал грамоте,  но все умели считать,  и  все помнили
счет,  и все держали в уме, а камешки и палочки служили для доказательства
- как  запись.   Однако  же  сбивались,   отвлеченные  сложностью  выводов
сборщика,  мудреными его  рассужденьями,  утомлялись и,  чтоб не  казаться
глупцами,  кивали,  делая вид,  что понимают. И вот наконец против каждого
имени в  одном списке записано,  сколько номизм и  миллиарисиев он  должен
дать.  Во втором списке - сколько всего отдает с присчетом второй добавки.
И в третьем, и в четвертом - дополненье по новым законам.
     Все двадцать отказались платить. Нет ничего. Сарацины разорили дома и
порубили деревья.  Свое  войско потравило поля  и  отняло оставшееся после
сарацин. Нет ничего. Пусто. Голод. Смерть.
     Сборщик излил  каскады звучных слов:  базилевсу нужны  деньги,  иначе
сарацины и  другие  враги  империи  воспрянут,  разорят империю,  разрушат
храмы,  уведут  в  рабство  христиан и  сделают их  язычниками,  что  есть
бедствие хуже смерти,  ибо  люди лишатся рая.  И  опять убеждал,  и  вновь
другими словами говорил то же, с чего начинал. Не убедил.
     Прибегнул  к   сильным  словам:   не  выдумывая,   перечислил  казни,
заключения в тюрьмы,  продажу в рабство,  пытки -  удел неплательщика.  Не
испугал. Упорствовали - "ничего не имеем".
     Обратился к  хитрости:  встретил-де  купцов,  рассказали о  покупках,
жители-подданные имеют,  на  что  покупать,  имеют,  чем  уплатить налоги.
Пахари  не  поверили,  ибо  знали,  что  купцы,  поневоле  оберегая  своих
должников, их не выдали, чтоб не причинить себе убытка.
     Тогда  сборщик об®явил решенье именем правящего базилевса,  великого,
мудрого,  защитника закона,  любящего  праведных подданных и  ненавистника
злобной корысти лжецов:  в залог недоимки он, сборщик, именем закона берет
весь скот -  волов,  коров,  ослов, лошадей, если они есть, свиней, овец и
коз.  И десять недоимщиков, которых он назвал по именам из списка, обязаны
гнать их под надзором сборщика и его людей в город,  где скот будет продан
и выяснено, покрыта вся недоимка или нет.
     Все  двадцать долго молили о  пощаде.  Не  вымолив,  умолкли и  вдруг
накинулись и связали всех шестерых прежде,  чем кто-либо успел защититься.
Сборщик угрожал,  напоминая о городе, о воинском отряде, который, придя на
поиски,   дознается,  и  все  будут  казнены  как  мятежники.  Не  слушая,
бунтовщики вытащили  шестерых на  берег  реки,  вздутой  дождями.  Шестеро
просили о  пощаде.  Сборщик клялся  всеми  святыми и  спасеньем души,  что
прощает  недоимщиков,  что  в  городе  заявит  казначею о  вопиющей нищете
разоренных войной подданных,  что недоимка будет с них сложена. Не верили.
Всех своих они  собрали на  берег,  кроме самых малых,  несмышленых детей.
Одним  ножом резали сборщика,  передавая нож  из  рук  в  руки,  мужчина -
мужчине,  женщина -  женщине,  подросток -  подростку,  чтобы  каждый  был
соучастником, и так покончил жизнь старший сборщик и все, кто был с ним, и
все участвовали,  и никого нельзя было уволить от страшного дела, ибо один
неучастник мог всех погубить.  Тела зарыли далеко за горой,  куда никто не
ходит, и позаботились, чтобы не осталось и нитки из того, что принадлежало
убитым.  Сохранили только оружие, которое в тот же день размягчили в горне
и  отковали совсем иное,  чем было.  И  молчали,  не вспоминали,  будто бы
ничего не  было.  Вечером бог  послал ливень.  Дождь лил  всю долгую ночь,
будто  купель,  чтобы  омыть  грешных людей  и  землю,  обагренную кровью.
Двадцать  пахарей  не  стали  бы  пачкаться  холодно  обдуманным  убиением
беззащитных для собственной пользы.  Ныне же  не только сами загрязнились,
но осквернили и своих -  тех,  для кого совершали, ибо в любви, как в бою,
как в  войне,  приходится делать то,  от  чего хотелось бы  потом навсегда
отказаться.  Для  спасенья слабых заставили слабых делать едва  доступное,
сомнительное даже  для  сильных,  чтобы  молчали.  Заговор против  власти.
Участники! Все. А "все" равносильно "никто". Почти равносильно.
     Священник вместе со служкой приехал на ослах, опоздав против обычного
времени.  Старый  духовник,  который  многих  крестил и  по  многим  отпел
панихиды,  недавно занемог и  опочил после долгих лет  многотрудной жизни.
Вновь назначенный был молод. Отпрыск сановного рода, наследник имения если
и  не выходящего из среднего ряда,  то и  не бедного,  он,  едва достигнув
тридцати лет, отказался от мира и от соблазнов его. Шум Константинополя не
умолкал и за толстыми стенами столичных монастырей.  Постригшись в монахи,
новичок инок выпросил у  патриарха назначение в  дальнюю обитель,  мечтая,
наверное,  даже о подвиге.  Грубость жизни в малом монастыре, укрепленном,
как цитадель,  в приграничном городе,  некогда богатом и многолюдном, ныне
наполовину  запустелом,  но  сохранившем могучие  стены  и  глубокие  рвы,
показалась сладкой будущему подвижнику. Умирающий духовник дальней деревни
передал свою паству преемнику,  завещая ему быть строгим,  о  строгости же
напомнил и игумен, напутствуя неопытного пастыря душ человеческих, ибо нет
ничего беспокойнее людских стад.
     В  конце первого дня пути из города священник и служка нашли ночлег в
селении,  не пострадавшем от весеннего набега сарацин. Далее путь их лежал
в пустыне.  Служка,  всегдашний спутник умершего пастыря, был проводником.
Простодушный  монашек,  в  удаленном  прошлом  неудачливый  ремесленник  -
скорняк-кожевник,  нашел тихое пристанище от  угрозы разорения,  принеся в
дар монастырю кое-какие остатки малого достояния и смиренный характер.  То
ли от простодушия,  то ли по неосознанной храбрости, вторую ночь он сладко
спал  в  развалинах некогда  богатого  владения,  рассказав новому  своему
преподобному страшные истории о бывших владельцах,  которые были погублены
базилевсом за участие в заговоре.  Среди подробностей,  достойных по своей
точности пера  ученого хрониста-бытописателя,  не  хватало одной  -  имени
базилевса.  Базилевс есть базилевс, имя - случайность. Так - и не в первый
раз  после  начала  новой  жизни  -  бывший  столичный житель  убеждался в
бесконечном удалении простых подданных.  Они даже не пальцы, не ноги, коль
пользоваться обычным  сравнением империи с  телом.  Они  столь  удалены от
главы -  базилевса,  столь чужды,  как если бы жили от Босфора не в десяти
днях пути, но в тысяче.
     Третий день уже не пути,  а путешествия был утомителен. Служка спешил
достичь засветло известного ему места,  жалуясь:  "Мы по  болезни усопшего
отца Иеронима запоздали, дни укоротились, да и скользко после дождей". И в
словах слышался не то упрек,  не то наивное сожаление - пораньше б умереть
бывшему духовнику...
     Ехали  берегом реки,  то  удаляясь,  то  приближаясь к  мутноватой от
дождей быстрине.  Иногда,  показывая то в  одну сторону,  на дальнее устье
лесистого оврага,  то в заречье,  где тоже,  как путники, отходили и опять
приближались горы,  служка поминал о  людях.  Там  скрыто живут  будто бы,
хозяйничают,  кормятся какие-то.  "Кто?" - "Да христиане. Говорят, выходят
иной раз,  меняются с  купцами,  берут товары на воск,  на мед,  на шкурки
куниц.  Горная куница подороже лесной.  Иной раз и в город приходят -  для
торговли. Но троп от себя не протаптывают, ходят лесом, без следа".
     Об®яснением служила  сама  местность со  следами былой  жизни.  Здесь
виднелся фундамент здания в виде угла из замшелых серых камней.  Там кроны
деревьев намечали прямую  линию,  недоступную природе.  Некогда населенная
земля была опустошена вековыми войнами империи с  наступленьем мусульман и
теперь отдыхала,  ожидая победителя и  хозяина,  безразличная к тому,  кто
выиграет спор.
     Остатки,  живые обломки таились в горах. "Не еретики ли?" - спрашивал
новый священник.  "Бог знает, - отвечал служка. - Христиане, однако же". -
"Но как же без богослуженья,  без исповеди? Без отпущенья грехов?" - "Бог,
видно,  так решил".  -  "Как же без бога-то!" -  "Да вот так, будут в аду,
если бог не простит, не зачтет земную тяготу".
     Для  глаз  недавнего жителя Константинополя -  даже для  них  -  была
великолепной долина между не  слишком высоких,  но сильных резкостью гор в
безыскусственной окраске  осенних  лесов,  в  переходах от  пепельно-сизых
оттенков к ярко-глянцевой зелени вечнозеленых лавров и дубняка, с россыпью
цветенья   листьев,   тронутых  порфиром  и   золоченой  медью,   цветенья
особенного, которое, пусть увядая, могло поспорить с весенним.
     "То-то хорошо,  величественно,  как в храме, - говорил служка, - а по
весне  здесь бело,  одеты горы  белым,  дички яблонь цветут,  груш,  да  и
сладких не мало".
     Однако ж усопший отец Иероним вещал:  более красоты в осени, ибо она,
душу возвышая,  скорее подходит отрекшимся мира.  Он,  весенний цвет, мало
полезен человеку.  Вызывает стремленье к земной любви, говорил преподобный
отец.  Надо воздерживаться. Ибо бедствия происходят от людского множества,
в тесноте пробуждается злоба, от нее грех человекоубийства. В древние годы
о сарацинах слуха не было.  А как расплодились они,  им своего не хватило,
пошли за чужим. Так отец Иероним вещал.
     Нравилась пустыня  молодому священнику.  "А  зверь?"  -  спрашивал он
служку.  "Зверь?  Что ему?  Он  безгрешный.  Не тронь его -  и  он тебя не
тронет.  Вон,  гляди-ка  туда!  -  показывал он  на дальние выступы голого
камня. - Вон, видишь, видишь? На лысине!"
     Вглядевшись,  преподобный различил черное пятно на серой площадке. Не
верил. Постой-ка! Было - и не стало ничего.
     "Вот,  вот!  - радовался чему-то служка. - Медведь! Поглядел на нас и
ушел к  своему делу.  А  будь человек?  Мы бы думали,  не замыслил ли чего
против нас, да кто такой он, беды не оберешься с людьми-то".
     Незадолго  до  захода  солнца  добрались  они  до  развалин  большого
селенья. "Отсюда полдня пути до нашего места", - об®яснил служка. Убежищем
послужили три  стены с  остатками свода,  который мог укрыть и  от  дождя.
Четвертую стену заменял завал с  узким проходом.  "Мы  тут всегда колючкой
завешивались с отцом Иеронимом,  -  сказал служка,  -  и спокойно, хорошо,
будто дома, в келье".


     А в темнеющих горах, да и здесь, поблизости, уже начинались невинные,
но тяжкие для человеческого слуха разговоры сов.  Уханье, выкрики, вызовы,
отзывы непонятно зачем, для чего, сплетались с вечерними тенями. "Покричат
да и  уймутся,  -  утешал служка,  затаскивая в  проход сухие колючие лозы
ежевики.  -  Вот так-то хорошо,  -  приговаривал он,  - хорошо будет. - И,
уколовшись,  высасывал больное место.  -  Я прежде,  грешник,  думал, совы
людям  сулят  недоброе.  Отец  Иероним осудил за  грех  на  птицу,  поучил
веревкой малость, об®яснил: языческое суеверие это. Птицы для себя кричат,
так им от бога положено. Об®яснение сущему надо искать в священных книгах,
да не обучен я  чтению.  Псалтырь читаю по памяти,  так же и  ответы даю в
святой литургии".
     Ослы  сами  зашли под  свод и  стояли,  понурив голову.  Колючки были
охраной для них,  священник знал,  что зверь,  осенью безопасный человеку,
может польститься на животных.
     Стемнело.  Утомленный служка заснул на  сухом  месте рядом с  ослами.
Священник тоже задремал от  усталости,  но,  как  ему  показалось,  тут же
очнулся.  Совы молчали,  из-под  зазубренного края каменного свода глядела
ярко-синяя звезда,  воздух был  холоден и  неподвижен.  Преподобный слышал
глубокое,  спокойное дыханье служки и тревожное, чуть слышное похрапыванье
рядом  с  собой.  Он  сел  и  коснулся плечом  осла.  Поднявшись на  ноги,
священник почувствовал,  как  осел сунул голову ему  под  мышку.  Разбудив
человека, осел замолчал. Зато там, за колючей преградой, что-то было.
     По привычке,  священник,  шевеля губами, прочел молитву господню раз,
второй,  третий. Стало легче. Затаившись, он слушал, вспоминая, что, идя в
монахи,  искал  покоя  душе,  а  покой  находят не  в  бездействии,  но  в
исполнении долга.  Ему было страшно, но не так, чтобы закричать, разбудить
служку.  Высечь огня?  Нет,  нужно терпеть,  бог заповедал терпенье. И ему
было бы стыдно перед служкой,  которого он разбудил бы. Он затаил дыханье,
чтобы лучше слышать.  Ничего.  И осел отошел в черную яму тени под сводом.
Священник опустился на землю,  зябко кутаясь в грубую шерсть рясы. Спрятав
руки, он прижался спиной к спине служки и очнулся, когда пришел день.


     Служил литургию, совершая таинство превращенья хлеба и вина в подобии
алтаря,  отделенного занавесом восточного придела  ветхой  храмины.  И  ни
одной иконы,  ничего, кроме креста, высеченного барельефом на стене. Будто
бы в годы свирепства иконокластов - уничтожителей икон!
     Старший - к нему обращался священник