ет единогласия между
твоими  сыновьями,  хотя  и  повелел  им  слушаться старшего и  в  очередь
старшинства занимать киевский старший стол.
     - Не  будет,  -  согласился Ярослав.  -  Единогласие бывает  лишь  на
кладбищах между могильными камнями: не спорят они. Сыновья же мои живы, но
Русь я не делю.  Как научить сыновей, чтобы Русь их держалась, не знаю. Не
знаешь и ты.
     Замолчал,  вспоминая,  сколько раз сидел в лодьях,  которые гребцы из
всей мочи гнали вверх по Днепру, Всегда спасался в добрый к нему Новгород.
И дивился терпенью людей,  что не бросают его, неудачливого. Будто любимая
игрушка он. Не двумя тысячами гривен снятой подати купил же он их!..
     Последние  слова,   видно,   вслух  произнес,   так   как  митрополит
переспросил:
     - О чем ты? Не понял я...
     - Да все о том,  все о том, - ответил Ярослав. - Жесткие вы, духовные
власти,  на догме стоите.  От жесткости до жестокости -  звук один,  буква
малая.  Писец,  не углядев,  лишнюю букву напишет либо упустит. А мысль, а
смысл!  Вам бы все законы писать,  приказывать,  требовать.  Ваше ли дело?
Ваше дело учить, об®яснять, добром убеждать, не законом.
     - Церковь  велит  учить,   убеждать.   Она  же  велит  приказывать  и
наказывать.
     - Какая Церковь? Христова?
     - Да, Христова, - утвердил митрополит.
     - Нет,  -  возразил Ярослав,  -  власть духовно-светская, в греческой
империи  слитная.  Не  Христова церковь столько гнала,  истребляла.  Из-за
этого так  долго русские от  вашей Церкви отворачивались.  Веру  мы  взяли
через вас,  а  законов не взяли.  Таинство благодати при посвящении в  сан
взяли мы, а обычаи греков не взяли.
     Митрополит сокрушенно закивал головой в черной скуфье.
     - Так  и  патриарх в  Царьграде кивал,  когда я,  собравши епископов,
просил избрать блюстителем русской митрополии достойного из  них,  они  же
избрали русского, Илариона. Русь есть часть православной Церкви. Законы на
Руси  русские,  русскими будут.  А  ты  проповедуй,  учи  доброму в  духе.
Препятствуют тебе? Нет.
     - Восточная империя была и  будет во  веки единственным и  величайшим
примером,  кладезем мудрости всем государям.  Как в лучшем,  чему надлежит
подражать,  так и в плохом -  во избежание,  - отозвался митрополит. - Ты,
кесарь-царь,  по  себе установи единодержавие,  на  благо.  Держа при себе
советников, государь должен один управлять.
     Вздохнул  князь  Ярослав,   пришла  его   очередь  покивать  головой.
Вспомнилась драгоценная Псалтырь, богато расцвеченная живописцами, подарок
базилевса    Константина   Мономаха.    Базилевс    Василий,    прозванный
Болгаробойцем,  на рисунке стоял в доспехах,  с острым копьем, опираясь на
меч. Над кровожадным правителем изобразили Христа, по бокам - херувимов, а
внизу -  подданных:  фигурки крохотные, ползут на четвереньках, как щенки.
Кругом головы базилевса сияние, как на иконах. С благим намереньем творили
живописцы,  молитвенно трудились, а что изобразили? Кощунство над Христом,
над святыми,  над верой!  Не видят греки,  собой ослеплены.  Еще в  Ветхом
завете было сказано, что бог не дал Давиду построить храм, ибо Давид много
крови пролил...  Не захотелось напомнить.  Молодые больше уверены в  себе,
чем старики, ибо молодость, не имея опыта, решает от разума. "Но что разум
без опыта?"  -  в  мыслях сам с собой обсуждал Ярослав,  и,  сидя рядом со
смертью,  был  еще жив,  еще в  памяти,  и  продолжал свою речь.  То  была
исповедь,  чего  не  понял  жесткий митрополит,  но  князь  не  нуждался в
сочувствии.
     - Видал  ли  ты,  отец,  как  золотильщик,  построив легкие подмости,
лазает по куполу,  будто муха?  - спросил Ярослав. - Что до золотильщика и
храму, и куполу! Ничего он для них, они и без золота простоят. Не так ли и
мы, князья? Лазаем поверху, видно нас, и кажется, что в нас все заключено.
А  купол  дрогнет и  золотильщика сбросит.  Земля нас  терпит по  вековому
обычаю, ибо привыкла иметь в князьях нужду. Не во мне суть, не в Ярославе.
Но что я  могу защитить и  от кого,  от чего.  Меня ли Новгород не прощал,
меня ли не защищал!  Пришел Мстислав требовать доли в  отцовском наследье.
Собирался я против него -  Новгород и не глядел на меня.  Иди, пусть вам с
братом будет божий суд.  Я шел под Листвен с наемными варягами. Сколько-то
было со мной русских,  новгородских,  из бобылей,  охочих подраться. Но из
домовитых ни один не бросил семью,  чтобы мне помогать.  У  Мстислава была
дружина из нерусских, да русские такие же, как у меня, кто на драку бежит,
едва позовут.  Им и  досталось,  пока Мстислав не сбил своей дружиной моих
варягов.  Прибежал в Новгород, новгородцы меня утешили: не робей, поможем.
Зимой я пересылался со Мстиславом, а летом новгородцы спустились со мной в
Киев  большим  войском.   Зачем?  Чтобы  мне  стыдно  не  было.  Они  тоже
пересылались со Мстиславом, а мне сказали: будем вас добром мирить. Добрый
он был князь, и брат добрый. В ссоре я был повинен, не он.
     - Ты прощаешь брата как христианин, - одобрил митрополит и предложил:
- Написал бы  ты через писцов наставление сыновьям,  как мне рассказывал о
себе. Они бы вынесли себе поучение, как править.
     - Знают они,  что добро,  что зло,  - тихо начал Ярослав, - различают
черное от  белого,  от красного...  -  и  не докончил.  Губы шевельнулись,
желанья не  стало.  Не нужно.  Митрополит упрям.  Не понимает,  что другие
упрямы не  менее.  Каждый держится за  привычное.  Пока время не переменит
людей, положение их, достатки и все, от чего у человека мысли, желанья...
     Дешевый спор  -  о  словах.  Духовные больше других грешат словесными
спорами из  книг,  такое их  дело.  Плотник рубит топором,  книжник языком
пилит душу.  Читал Ярослав духовные и светские книги.  Чтение дает знания,
но ума никому не прибавит, коль его мало. Вот ученый человек митрополит, а
пустяка не  поймет:  за то Ярослав брата Мстислава при жизни его не любил,
что был перед ним виноват. В сторону говорит духовный отец, на ветер...
     Слова и  дела,  дела и  слова.  Уже не различал князь Ярослав разницы
между ними, ибо мысли его чудесно воплощались в видения дела. Он уже встал
на порог.  Ноги как ледяные.  Или кажется?  Не хочется пошевелиться,  чтоб
посмотреть рукой,  язык  не  хочет сказать.  Взять легко,  любить трудно -
терпения много нужно для любви. Не стало у старого князя больше любви ни к
чему,  остыл он совсем, остались бесполезные знания себя и людей. Хорошо и
легко, и пора, пора...
     И, глазами позвав митрополита, шепнул коснеющим языком:
     - Ухожу. Читай отходную...


     Книжник заранее знает, что кому делать, зачем делать. Потом обвинит -
не так делали, будто бы можно сделать жизнь из заранее сказанных слов?
     Духовные  указывали и  осуждали.  Но  не  было  образца,  на  который
указывали,  не  было единой,  благодеятельной,  самодержавной Империи.  Не
бывало и людей, кто поступал бы по-писаному, даже когда сам творил писания
к  общему примеру.  Из  действительно сущего -  из Империи,  из людей -  с
помощью слов творили истинных ангелов:  голова,  крылья,  руки,  грудь,  а
прочего нет, прочее отсекается, как ненужное.
     На них указывали, во имя их осуждали. Русь же, молясь по-новому, жила
старым обычаем. Думала, что живет, и жила свободно, платя цену, называемую
усобицами, беспорядком. В свободе трудно держаться порядка.
     Как только не определяли человека в  отличие от других живых существ!
И двуногое без перьев, и общественное животное, и разумнейшее во всем мире
существо среди других...  Кем бы  ни  назвать человека,  есть у  него одно
поистине дивное чувство:  уметь видеть то, чего нет, и не видеть того, что
есть.
     Расписывая  стенной  живописью  киевский  храм   Софии   Премудрости,
живописец Алимпий,  известный мастер, разговаривал с Никифором, начинающим
мастером, недавним своим учеником.
     - Ты,  Никифор, тайну ищешь в живописи, - говорил Алимпий. - Подумай:
собака,  лошадь,  кошка,  как ни  умны,  но не видят ни нарисованного,  ни
изваянного.  Глаз же у них куда зорче, острей людского. А человек видит. У
человека глаз добавляет свое к нарисованному.  Вот тебе и вся тайна. Мы ко
всему прибавляем свое  и  говорим:  знаем истину.  Однако же  каждый знает
истину, но - свою.
     - Не богохульство ли?  - робко спросил Никифор. - Этак можно дойти до
отрицания веры.
     - Да я  не о  вере,  о людях,  -  засмеялся Алимпий.  -  Лики Хряста,
богоматери,  святых пишут на иконах по-разному.  Ты против этого не можешь
спорить. Найди, вырази по-своему образ - вот и открыл тайну. Поверят тебе,
в нарисованное тобой, люди - ты мастер.
     - Я бога силюсь видеть в духе, - сказал Никифор.
     - Зри в  духе,  но пиши в  красках земных,  коль живописец.  А еще ты
должен всегда знать,  где добро,  где зло,  иначе не будет в руке силы,  -
посвящал в тайну Алимпий младшего товарища.
     - Зачем это, не пойму? Все знают, где добро.
     - Нет,  -  возразил Алимпий.  -  И вот тебе пример:  для князя добро,
когда казну набил, а для людей добро, когда у них деньги, и нет им печали,
что княжья казна пуста.
     - Князю лучше судить.
     - А другой говорит -  мне лучше.  Я,  мол, хлеб ращу, ремесло у меня,
деньги мои.
     - Отдают же...
     - Нельзя иначе, - сказал Алимпий. - А не захотят, не отдадут. Так где
тут добро, а где зло?
     - Как же мне быть-то? - потерялся Никифор.
     - Живи в чистоте,  -  приказал Алимпий. - Взирая же на иконы древнего
письма, молись, прося бога о помощи. И проникай в образ. Христос, бог наш,
описан плотию,  а божественностью не описан. И я, человек во плоти, молясь
на иконы, не краскам молюсь, но сквозь целостность образа возношу свой дух
ввысь.  Здесь тайна.  Посему не утруждай ум словами, но душу свою зажигай.
Истинно тебе говорю: мысли, работая, что телесность есть лишь предлог...


     По отцу и сыну честь. Никто не дивился на Русь, которую Ярослав будто
бы раздал своим сыновьям. Не было раздачи. Все осталось на своем месте, ни
одно вече не собралось,  дабы обсудить разделенье открывшегося наследства,
- не  было наследства.  Не шевельнулись беспокойные новгородцы.  Еще более
беспокойные, но менее дружные киевляне не увидели повода для шума и жалоб.
На княжом дворе старший сын заменил отца. Обычай был за него, как привыкли
от  времени,  когда род  -  большая семья -  был  и  владельцем угодий,  и
собственным своим судьей.
     Каждый мог по-прежнему заниматься своим делом так,  как знал,  умел и
хотел.  Митрополит -  грек,  с  греческой  мечтой  о  возможности на  Руси
единовластья,  будто бы такое единовластье существовало в  империи,  -  не
обратился с  речью  о  своей мечте ни  к  кому,  разве что  к  какому-либо
соотечественнику.
     Добровольные вестовщики-глашатаи не судили о  распоряжениях Ярослава,
духовные  отцы  в  храмовых  проповедях не  вмешивались в  светские  дела.
Ярославова дружина поделилась своей  волей  между  сыновьями,  по  старине
дружинник сам себе голова.
     Ярослав умер. События же не было: прах вернулся к праху.


     Вскоре,  в 1056 году, за отцом последовал Вячеслав Ярославич, который
сидел  в  Смоленской земле.  По  общему  совету  между  четырьмя  князьями
Ярославичами,  младший из них,  Игорь, перешел в Смоленск, а освобожденный
им  Владимир-на-Волыни  был  дан  Ростиславу Владимиричу,  сыну  Владимира
Ярославича.
     Владимир Ярославич скончался при  жизни  отца.  Он  не  занимал,  как
понятно,  старшего киевского стола,  и его дети, по этой причине, выпадали
из обычной очереди наследования. К таким применяли названье - изгой.
     В  русскую  старину  изгоями называли родовичей,  которые почему-либо
отрезались от рода.  По своему ли желанью они уходили из рода, устраиваясь
жить  своей  волей,  за  свой  страх,  или  изгонялись за  проступки,  они
одинаково уподоблялись птице,  лишившейся пера  и  пуха:  гоить  -  значит
ощипывать птицу.
     Изгоями  называли  людей,  честь  которым  не  шла  по  отцу.  Изгоем
оказывался холоп,  получивший вольную,  до  времени,  пока не устроит себе
нового быта.  Неграмотный попов сын, не получивший священства, тоже изгой.
Научись, дадут тебе сан, будешь как отец.
     Изгойство пристало  к  князьям  по  мере  естественного увеличенья их
рода.   Князьям-изгоям   приходилось  довольствоваться  милостью  старших,
равноправие сменялось подручничеством.  Многие довольствовались положеньем
дружинника,  начиная с  младшей дружины,  но  не всем такое приходилось по
душе.
     Посадив  во  Владимире Волынском Ростислава,  князья-дядья  будто  бы
поставили изгоя в один ряд с собой, и поступили они так не случайно.
     Иногда говорят,  что вышел сын ни в  мать,  ни в отца,  а в проезжего
молодца. Не в укор матери: людская порода изменчива, в том-то и дело. Всей
статью Ростислав Владимирич пошел  во  Мстислава Красивого,  брата  своего
деда  Ярослава,  того,  кто  княжил  в  Тмуторокани,  а  потом  взял  себе
днепровское левобережье и умер без потомства.
     Во Владимир к Ростиславу потянулись известные бояре-дружинники. Князь
поглядывал на  ляхов,  ожидая  случая людей  посмотреть и  себя  показать.
Смерть Игоря Ярославича в Смоленске изменила виды Ростислава. Он счел себя
вправе быть перемещенным в Смоленскую землю,  коль,  по всей правде, дядья
поставили его в один с собою ряд. Но был он оставлен во Владимире и понял,
что положенье его не имеет прочного будущего.  Придет день, и дядья уведут
его из Владимира, чтобы поставить там хотя бы старшего из сыновей Изяслава
Киевского.   "Кто  ж   я?   -   спросил  себя  Ростислав  и   ответил:   -
Подручник-изгой",   и   оглянулся  вместе   со   своими   дружинниками  на
Тмуторокань.
     Малый кусок русской земли, остров за Диким полем, который приторочили
к  Руси,  как  всадник торочит суму  к  передней луке  седла,  вошел после
кончины   Мстислава   в   Черниговское   княженье.   Святослав   Ярославич
Черниговский посадил  своего  сына  Глеба  держать  в  Тмуторокани золотое
Сурожское горло.
     Ростислав появился в  Тмуторокани будто бы неожиданно.  Благоразумный
Глеб Святославич, до которого доходили слухи о пересылке между Ростиславом
и  коренными тмутороканцами,  уступил без  драки  место своему двоюродному
брату:  у Глеба не было в Тмуторокани ни друзей, ни врагов, а у Ростислава
нашлись благоприятели.
     Глеб вернулся к  отцу в  Чернигов,  и Святослав пустился сам выгонять
племянника-самовольца. Дойди дело до боя - еще неизвестно, за кем осталось
бы  поле.  Память о  Святополке Окаянном была еще горяча.  Ростислав был и
умен,  и  благоразумен,  чтобы опозорить себя  усобицей и  порвать связь с
Русью.  Такое  Тмуторокань поставила ему  в  заслугу,  а  дружина  воздала
верностью.
     Князь Ростислав ушел с  дружиной к  востоку,  за  кубанские камышовые
заросли -  плавни.  Святослав застал  в  Тмуторокани тишь  и  мир.  Чудно!
Размахнулся,  а бить некого.  Говорил Святослав с тмутороканскими боярами.
Те свое:  мы в княжеские дела не входим, если нас князь не обижает, так мы
по  старине привыкли,  а  князь нам нужен для защиты,  ибо мы  богаты,  на
жирный кусок всяк рот  разевает.  С  тем Святослав и  ушел домой,  оставив
Глеба на княжом дворе, будто бы ничего не случилось.
     Ничего и дальше не случалось.  Едва неделя минула - опять Ростислав в
Тмуторокани.  Говорили они  с  Глебом дружески,  ели-пили вместе несколько
дней,  судили о княжеской жизни.  Ростислав, будучи старше Глеба, побеждал
младшего в спорах и проводил его с честью в Чернигов. Глеб ушел без злобы,
тмутороканцы погордились сноровкой испечь пирог по  своей воле,  не  ломая
печь, а Ростислав - умением добраться до меду, не давя пчел по-медвежьи.
     Говорят же  -  дважды  одного  и  того  же  не  бывает.  И  Святослав
Черниговский,  которого  тмутороканское дело  прямо  касалось,  и  старшие
князья молчаливо признали за Ростиславом Тмутороканское княженье.  Выждать
нужно,  предоставив решение времени. Излишней поспешностью дело испортишь,
пусть же оно само себя разрешит. Для Руси была нужна Тмуторокань сильная и
спокойная,  и с Тмутороканью и через Тмуторокань шел сильный торг, на Руси
много  народа  кормилось Тмутороканью.  Свою  семью  Ростислав оставил  во
Владимире-на-Волыни.  Обижать ее  было не  за  что.  Да  и  не  следовало.
Княженье осталось за Ростиславом.
     По сурожским степям прошел слух: в Тмуторокани воскрес князь Мстислав
Красивый,  Мстислав-богатырь.  Отозвалось на  горах.  Ростислав  ходил  по
Кубани,  по  Тереку,  до  Каспийского моря.  С  малой кровью князь наложил
старую дань на касогов.  Ростислав ходил повсюду,  знакомясь с  землей,  в
горных  долинах  он  останавливался не  перед  людьми,  а  перед  кручами,
недоступными для коня.
     На  песнь красавицы тянет горячую юность бурное,  но  краткое кипенье
молодой крови.  К  Ростиславу,  как к Мстиславу,  потянулись витязи разных
племен,   но  одинаково  способных  к  долгому  накалу  иной  страсти.   В
Тмуторокани что-то готовилось,  бродили новые силы, открывался простор для
широких замыслов.
     Воинственный будто  бы  князь и  в  книгах был  начитан,  и  в  жизни
ласкался к людям,  которых Восточная империя называла пребывающими у бога:
к земледельцам, к ремесленникам, к рыбакам. Тмуторокань была еще островом,
но у нее было все свое:  хлеб, скотина, соль, рыба, железная руда. Не было
меди,  золота,  серебра, но достояния Тмуторокани хватало, чтобы добыть их
столько,  сколько захочет.  Или  -  схватить левой рукой,  держа в  правой
железо.  Князь Ростислав и  дружина глядели на  восток и  на  свой близкий
север, в Дикое поле. А греки глядели на Ростислава с запада.


     В  сотне  верст на  запад от  Корчева,  в  узком месте Таврии,  лежал
невидимый пояс тмутороканской границы:  по  кое-как  приметным холмам,  по
сухим долинкам,  прорытым когда-то речками,  что ли.  Здесь нет ни рек, ни
ручьев, ни ключей. Найти колодезем сладкую воду - редкая удача. Чаще всего
вода  горьковата,   но  можно  привыкнуть.   Тут  хозяева  боятся  обидеть
прохожего.  Было же: от горького проклятия обиженного посолонел колодезь и
пришлось бросить именье. Жалел хозяин: хлеб родился хорошо.
     Дальше -  греческая Таврия.  В ней,  как в столице Восточной империи,
населенье      разноязычно,       многокровно.      Действует      старая,
греко-римско-византийская ухватка.  Нет  былой  силы,  осталось искусство.
Старый  певец  и   без  голоса  чарует  уменьем  передать  смысл  песни  -
престарелый борец валит соперника ловким приемом,  обращая против него его
же  силу.  Так имперские служащие не  выпускали Таврию из своих хилых рук.
Здесь империя обвивала подданных не беспощадным удавом,  а лукавым плющом,
который издали  кажется милым,  а  юным  поэтам является образом верности.
Власть бывает обязана уметь допускать иное,  соблюдая приличия. Как старый
муж закрывает глаза на шашни молодки-жены.  Побесившись,  вернется к утру,
печь истопит,  все изготовит.  Где же была?  Подруга-де заболела. Кто кого
обманул? Пусть смеются соседи!
     Говорят,    будто   Власть   имеет   высокие   задачи:    правосудие,
благосостояние подданных,  сношения с  другими  государствами,  оборона  и
прочее.  Главнее главного -  собрать деньги подданных, истинный герой тот,
кто выдумает новый доход в дополнение к прежним.
     В  городах греческой Таврии  стояли  гарнизоны из  наемных солдат,  и
жителям  не  возбранялось  иметь  оружие.  Войска  было  недостаточно  для
наступательных войн, но должно было хватить для обороны с помощью жителей.
Несчастье сплачивает,  и,  вопреки мненьям толпы, в годы войн власти легче
держаться.  В  мирные годы власти империи в Таврии населенье помогало иным
способом -  своей разобщенностью.  Иудеи не ладили с хозарами, считая, что
хозары искажают закон Моисея:  еретик хуже язычника. Потомки готов свысока
глядели на всех, кто не гот. Роды угров, торков, печенегов в степной части
Таврии  владели  обособленными