,  осмелившийся очернить
былую Русь! Выждав, боярин Андрей продолжал:
     - Недавно вернулся Яромир  Редька.  Он  по  своим  делам  добрался до
Неаполя.    Тамошний    епископ    анафемствовал   дьяволопоклонников   по
торжественному чину. Яромир привез список епископского слова.
     Прочтя рукопись, Мономах с сомненьем сказал:
     - Смутно  все  -   имен  здесь  нет.  Кого  же  отлучали  от  церкви,
анафемствовали? Ветер? И стрелы свои неапольский епископ мечет в воздух, и
заблужденье, коль оно есть, жалости достойно.
     - Я давал читать список епископу нашему Ефрему,  - возразил Андрей. -
Преосвященный находит,  что оный дым не без огня веет: неапольский епископ
осведомлен был  от  духовников,  принимавших исповеди.  Не  имея  надежной
уверенности,  тот епископ не стал бы ни уличать обряды дьяволопоклонников,
ни анафемствовать. Имена не названы во избежание смертного греха нарушения
исповедной тайны.  И еще преосвященный Ефрем говорил мне,  что неапольский
епископ не стал бы делать на свой страх, без указа от папской курии.
     - Сами латиняне чрезмерно много твердят о дьяволе,  - с укором сказал
Мономах.  -  И  комариный укус так  расчесать можно,  что  прикинется злая
болячка...
     Князь опять вспыхнул:
     - Что до меня, то я, как все князья, как отцы наши, не допущу насилия
над заблуждающимся, не допущу гонений на иноверных. Христос мне свидетель,
он же милости просит,  а не жертвы! Волхва-изувера, явно приносящего людям
вред,  буду, как и было, наказывать, как разбойника за преступное дело, но
не за веру его!
     Сразу справившись с гневом,  как он умел,  Мономах сказал тихо, будто
бы не было волненья:
     - С Редькой сам еще побеседую и сам поблагодарю,  А из книг привез ли
он что?
     Друзья занялись делом, которое оба любили.





        Глава пятая. КРЕПЧЕ СТАНЬ В СТРЕМЯ


     По шерстке и кличка - средь других рек днепровского левобережья более
всех  вертка,  непоседлива река  Сула,  более всех  наделала она  извилин,
поворотов.  Не будь правый берег крут, Сула давно уже доюлила бы до Супоя.
Много ль тут!  Прямым путем,  по птичьей дорожке, ста верст не наберешь, а
время у Сулы не считано.
     Может быть,  правый берег Сулы оттого и крут,  что в него она бьется?
Или,  по-иному,  Сула,  как некоторые, ищет спора с сильным? Так ли, иначе
ли,  свой левый берег,  низменный,  Сула в  разливы захватывает на  многие
версты,  без спора заливая мутной водой его ровные глади, и стоит мирно. А
в правый бьет... Где ж мир-то?
     Коль взять шире,  то  у  всех рек,  текущих по Переяславльской земле,
есть общее: правый берег крут, левый - отлогий. Трубеж, Супой, Сула, Псел,
Ворскла, Орель смотрят на восток ступенями. С Руси гладко, со Степи круто.
Поэтому русские города-крепости,  за  малым исключеньем,  которое можно не
замечать, стоят на правых, крутых берегах.
     Верстах в  десяти вверх по Суле от сулинского притока Удая устроилась
крепость Кснятин.  Считается -  и  так записано в летописях,  -  что место
избрано  было  Владимиром  Святославичем,  постройку  крепости  заканчивал
Ярослав  Владимирич.   Второе  бесспорно,  ибо  любую  крепость  стараются
закончить, в том никогда не успевая: всегда хочется что-то добавить.
     В  середине  крепостного  места,  на  легком  всхолмлении,  на  пупу,
воздвигнут храм имени Константина, как русские книжные люди произносят имя
святого.  В  просторечии имя переделали в  Кснятин и вернули его книжникам
как название крепости.
     Храм  невелик,  зато  звонница поднята в  четыре  яруса,  каждый ярус
сажени две с лишком. Сверху и звон далеко расплывается, и видно далеко...
     Верст на сто.  Зависит от воздуха.  Человек с острым зреньем весной в
ясное  утро  видит  на  юго-западе блеск  днепровского разлива.  Лубенская
крепость кажется  близкой -  до  нее  всего  двадцать верст.  Лукомль хуже
различается - до него пятьдесят.
     Когда в  тихий осенний день  в  небе над  Кснятином тянет-идет к  югу
лебединая семья,  до усталости смотришь, как медленно машут птицы тяжелыми
крыльями и  никак не  могут уйти из твоих глаз.  Ты еще долго различаешь в
четверке стариков от  молодых  по  цвету  пера.  Они  ростом  сравнялись с
родителями,  но  нет той белизны.  То ли не вытерся ребяческий пух,  то ли
себя не умеют соблюдать.  Так у людей:  зелен виноград -  не вкусен,  млад
человек - не искусен.
     - Так-то,  друг-брат, сторожу Кснятин, наместничаю пятнадцатый год, -
говорил старый дружинник боярин Стрига своему гостю.  -  Я  здесь  всем  и
князь,  и слуга.  Со своей колокольни гляжу -  сам убедился,  с нее многое
видно.  А?  Не жалуюсь, нет. Князь наш Владимир Мономах меня держит. Я ему
нужен.  Он жаден до людей.  Я  держусь за него и буду держаться.  Он любит
княжеский труд и храбр.  -  Стрига усмехнулся: - Не скучай, нам, старикам,
вольно твердить все одно да одно. Слова дешевы. А вон там, - боярин Стрига
указал на восток,  - Голтва на Псле. Место крепкое, но у Степи оно село на
губах.  Еще дальше,  верстах в  пятидесяти от Голтвы,  -  Лтава.  Лтавские
прилипли на  степных зубах.  Там,  за  Лтавой,  через  сто  двадцать верст
прилепился крепкий Донец!  Можно сказать,  сам лезет Степи в горло. Однако
там люди живут,  землю пашут, скотину держат, богу молятся и деток плодят.
Чем же держатся?  Храбростью.  Скажем -  до случая? Верно. Но вечная жизнь
этому не  суждена!  -  Стрига ударил себя  в  грудь кулаком.  -  Как  попы
называют - гроб повапленный?
     Спускались крутыми лестницами с  площадки одного яруса на другой.  Ни
одна ступенька не  скрипнула.  Все здесь тяжелое,  прочное.  Не звонница -
башня.  Собрана  из  толстого дубового бруса,  стены  изнутри  раскреплены
крестовинами,  поперечными связями,  окна узкие, с толстыми ставнями. Есть
где отбиваться.  Могут поджечь.  Потрудятся зажигатели.  Не  в  соломенную
крышу  горящие  стрелы  метать.  А  греческого огня  степняки с  собою  не
таскают.
     С  каждым  ярусом  в  окнах-бойницах сужался широкий свет.  Вышли  из
звонницы -  и  совсем  стало  узко.  Вал  закрыл весь  мир  тесным окоемом
острозубого палисада.
     Кснятинский храм невелик,  низок,  но тяжел,  как звонница.  И, как в
звонницу, в него не сразу войдешь, если будешь ломиться насильно.
     Есть же земля, где забор ставят лишь для того, чтобы не лезла скотина
в огород,  где дома - чтоб укрыться от непогоды, звонница - чтобы звонить,
храм - чтобы молиться... Или нет такой земли?
     Снаружи Кснятин красив,  но  странной красою:  крутой  вал,  на  валу
палисад с острыми палями, и в небе торчит, как перст, башня-звонница. Крыш
не видно.  Подумаешь:  и  где только люди не живут?..  Таков замысел,  так
место позволило.  Внутри не слишком тесно,  но и не просторно. От северных
ворот к восточным проложена улица,  проложены дороги.  В середине,  вокруг
храма и  звонницы,  площаденка.  От нее отходят переулки,  утыкаясь в вал.
Короткие,   здесь  не  разбежишься.  Все  плотно  заставлено  жилищами  да
складами,  кто  как сумел,  так и  поставил,  прилаживая к  жилью конюшни,
загоны для  скотины.  Соломенных и  камышовых крыш нет,  пусть они  теплы,
дешевы и удобны. За крышами боярин Стрига смотрит, и, хоть народ вольница,
никто боярина не переволил.


     Стрига водил гостя, тридцатилетнего дружинника переяславльского князя
Мономаха, поглядеть на крепостное хозяйство.
     Князь Владимир Всеволодич не  знает,  не  любит покоя -  до всего ему
дело, все-то он хочет видеть да ведать. Сам не успеет - пошлет.
     Стрига  водил  Симона  по  кладовым,  перечисляя по  описям,  сколько
заложено было с  прошлой осени четвертей пшеницы,  полбы,  сколько гороха,
овса,  ячменя.  Оставалось немного,  скоро  снимать новый  урожай,  однако
остатков хватит,  чтобы  продержаться и  сегодня недели  три,  если  вдруг
половцы придут.  Не должны бы прийти,  зимой с ними писали мир, за который
князь Владимир Мономах им не щедро,  но и не скупо отвалил денег,  одежды.
Дал и скота.  Который раз перемежались войны такими мирами?  Посчитали - и
сбились.  Не то девять раз,  не то восемь.  Посидят половцы у себя и вновь
лезут,  и вновь.  В этом году боярин Стрига не ждал половцев.  У него свои
приметы:  от купцов,  проезжающих через Кснятин на Русь,  удается вызнать,
задавая вопросы совсем будто о другом.
     Были  запасы  соленой и  вяленой рыбы,  солонина в  бочках.  Отдельно
хранили соль, без которой нельзя с®есть и куска.
     Лошади и скотина выпасались на воле.  В конюшнях боярин Стрига держал
под  рукой десятка полтора сильных коней,  кормленных овсом,  приученных к
ячменю.
     В  конце  оружейного  сарая,   за  снопиками  стрел,  разложенных  на
многоярусных полатях,  хозяин подвел гостя  к  диковинкам.  На  подставках
лежали старые кости богатырских размеров. Симон поразился:
     - Что это? Велианские кости?
     - А  ты  приглядись.  Наш  отец Петр мне  б  не  позволил держать без
погребенья человеческие останки.  Гляди!  Эта  похожа на  турью или бычью,
только больше их раза в три. Это обломки черепа, кусков не хватает, но все
же можно собрать. Котел!
     - А эти? - спросил Симон. - Рога?
     - Нет. Видишь, отлом, сплошная кость, как моржовая. А здесь я рубил.
     В глубоком прорубе под верхним черным,  в трещинках, слоем была видна
сплошная, чистая, чуть желтоватая кость.
     - Разве ты  не  видел в  Киеве,  еще  у  князя Изяслава был  слоновый
бивень-клык? И в книгах ты мог встретить рисунки слона. Большеухий зверь с
длинным, как хобот, носом. По сторонам из пасти торчат клыки.
     - Вспоминаю, - согласился Симон. - На что тебе мертвые кости?
     - Клыки идут  на  поделки,  прочны,  режутся тонко.  В  Кснятине есть
резчик-искусник,  я  и  сам  люблю зимой в  долгую ночь руки потешить.  Не
забыть,  у  меня дома есть меч с рукояткой своей работы.  Обвил змеями для
красоты,  и  рука не  скользнет.  Было так.  Вскоре после приезда сюда,  в
Кснятин,  я  начал вал  наращивать.  Неподалеку отсюда брали дикий камень,
глину, известняк - известь жечь. Костей в одном месте было много. Покаюсь,
поначалу и отшатнулся, как ты. Клыки меня на ум навели.
     - Доводилось слыхать,  вспоминаю теперь,  что  находят у  нас  где-то
великанские кости,  -  сказал Симон. - Да слоны-то разве на Руси водились?
Они в жарких странах живут.
     - В книгах я ничего не находил, - ответил Стрига. - Мы с отцом Петром
порешили, что ходили они до потопа. Тогда здесь было, надо думать, теплее.
От потопа земля охладела. Да что кости! Смотри-ка сюда!
     Боярин  подал  Симону  кувшинчик черной  глины,  разукрашенный тонким
орнаментом из  линий,  выцарапанных до  обжига.  Кусок  блюда с  такими же
украшеньями по  краю.  Несколько пластин  шириной  в  ладонь  и  длиной  в
четверть.  Железо отрухлявело от  ржавчины,  возьми -  и  рассыплется.  На
концах пластин пробиты дыры.
     - Узнай-ка! - предложил Стрига.
     - От панциря? - воскликнул Симон. - Вместе с костями нашел?
     - В другом месте. Там же и это нашлось, по-моему, нож и меч.
     Ржавчина мало что оставила от железа, но все же об®едки были когда-то
оружием, видно.
     - Это,  знаешь,  где лежало?  -  задал Стрига вопрос без ответа.  - В
старом валу.  Пришлось, чтоб обновить проем для ворот, снять сверху землю.
С  боков земля осыпалась,  пришлось очистить до  материка.  Там же нашелся
ручной  жернов и  вот,  -  Стрига показал несколько наконечников стрел  из
бронзы.  Хотел он  и  еще что-то  достать,  но увидел,  что гость будто бы
утомился.  Насильно мил не будешь, каждому свое. И Стрига закончил возню с
любыми ему находками: - Вот к чему я веду, друг-брат. Говорят, что Кснятин
был поставлен Владимиром Святославичем. Еще короче - Ярославом. Спору нет,
оба князя заботились,  чтоб крепость стояла. Но заложили ее, может быть, и
тысячу,  и  две  тысячи лет  тому  назад.  Ибо  место  здесь для  крепости
сотворено.  И разрушали ее, и сжигали, и она возрождалась: здесь место ей.
Не  на  левом берегу!  На правом!  С  правого берега наши пращуры издревле
оборонялись против Степи.  Так-то. Таков наш удел, русский. Изменим - сами
погибнем и других за собой в землю уведем.


     На конюшне Стрига подседлал себе вороного жеребца с  лысиной на лбу -
пятном белых волос, которое зовут звездой, когда хотят сказать покрасивее.
Гостю старый конюх вывел буланого жеребца могучих статей,  тонконогого, но
коротковатого телом.
     - Не трудись,  - сказал он Симону, когда тот взялся за путлище, чтобы
подогнать стремя по  себе,  -  я  тебя глазом измерил и  путлища отпустил,
сколько надо.  -  И добавил про коня:  -  В ходу он резв и прыгать горазд,
такая порода.
     Не любя давать боярских лошадей в чужие руки,  конюх предложил Симону
не лучшую и спешил словами отвести глаза Мономахову подручнику.
     Перед воротами боярин остановил Симона,  указывая на внутреннюю осыпь
вала.  Плотно убитая земля осыпалась пылью, обнажая где черепок, где кусок
желтой кости, уголь, почерневшую щепу.
     - Говорил тебе - здесь у нас вся земля живая, только что голоса у ней
нет.
     Воротный проем  был  обложен кладкой из  крупного дикого камня,  ряды
которого выравнивали прослойкой кирпича.  Высота -  две  сажени с  лишком,
чтобы  прошел  воз  сена.  Поверху плоская арка  из  тщательно и  на  клин
тесанных камней.
     Воротные полотнища были  отвалены наружу.  Были  они  из  трех  слоев
досок,  собранных для  прочности на  откос  и  сшитых коваными гвоздями со
шляпками в ладонь, загнутыми изнутри.
     В  тени сидели двое ратных.  В таких же длинных косоворотных рубахах,
какая была на Стриге,  в пестрядинных штанах, босиком. Чего утруждать себя
в  летний денек!  Сапоги в стороне,  там же оружие:  длинные копья,  луки,
колчаны.  Увлекшись беседой,  они  оглянулись на  конных,  поравнявшихся с
ними, привстали, вольно поклонились.
     - Не проспи! Степные в®едут с маху, - сказал боярин.
     - Где им, слеповатым! - отмахнулся сторож.
     За  воротами легкий мост с  уклоном наружу перекрывал глубокий ров  с
водой. Дальше дорога шла по насыпи, опускаясь к мосту через реку. С моста,
брошенного  через  кротчайшую летом  Сулу,  Кснятин  казался  горой.  Надо
думать,  крепость давила душу степняка одним своим видом.  Без  крыльев не
взлетишь, а где их взять?
     Слева  от  крепости,  если  глядеть  от  нее,  круча  правого  берега
обрезалась широким оврагом,  дно  которого Сула захватила себе на  заводь.
Залитое   водой,   подернутое  редестом  и   осокой,   заболоченное  место
насосалось, как греческая губка. От него питался водой кснятинский ров.
     - Поистине,  не место идет к голове,  а голова -  к месту.  Гляди-ка,
крепость на крепость насажена,  вот тебе Кснятин.  Привыкли люди к тяжелой
громаде.  Сила влечет к  себе,  в  силе тоже есть красота.  А  все  ж  нет
прелести,  ласки в земляной,  каменной -  из чего ни сложи - крепости. Так
мы,  Симон,  дивимся силачу,  гордимся сильным другом.  Но  не сравнишь со
слабой женщиной.  Кто милее, тот сильнее окажется. Будь я богат - достроил
бы Кснятин таким, чтобы в нем красота силу собой закрыла.
     - Зачем? - спросил Симон. - Кснятин - Кснятин и есть. Если б стоял он
на большой реке,  на торговом перепутье,  если б  к  нему тяготела большая
земля... Кому на него любоваться?!
     - А так, - рассмеялся Стрига. - Для себя! Для загадки. Откуда я знаю,
что получилось бы у меня? Злые боятся красоты. Во искушенье их вводит она.
Недаром  же  иногда  греческие  базилевсы  любят  полагаться  на  евнухов.
Исполнители  хорошие,   умные  сановники.   Лет   двадцать  тому  назад  в
Переяславле был у меня спор с епископом Фокой. Грек делал вид, что меня не
понимает,  и сводил на писание. Умен, тонок, в игольное ушко пролезет. Так
я его на поле и не вытащил.  Рассердил лишь. Кричит: отлучу еретика! Князь
Всеволод,  Мономахов отец,  помирил.  Сказал,  что непотребно как бы то ни
было уродовать людей. Не о том был спор, но преподобный утих.
     С моста было видно, как толстый уж медленно полз, перетекая от реки к
заводи извивами грузного тела.
     - Это здешний князь, мой приятель, - сказал Стрига.
     Бросив поводья на лошадиную шею, он перенес правую ногу через холку и
соскользнул с седла. Тихо ступая мягкими подошвами щегольских сапог тонкой
кожи,  боярин споро спрыгнул с моста и пошел берегом,  насвистывая простую
песенку,  как чиж или синица:  "тю-тю-тю и  тююю..." Уж выполз на тропку и
замер.  Навстречу боярину медленно поднялась тяжкая, как гиря, голова, под
ней как из земли вырастала длинная шея.  Цветом он был не глянцево-черный,
как молодые, а серо-черный, будто подернутый белой плесенью. Боярин присел
на корточки,  и стало заметно, как велик уж. Голова его пришлась вровень с
лицом человека,  а тело,  оставшееся на земле,  толщиной с руку,  казалось
бесконечным, так как хвост прятался в траве. Издали мнилось, что человек и
змея разговаривают.  Боярин протянул руку.  Перед головой ужа  затрепетало
раздвоенное жало, будто бы лаская. Боярин встал. Уж поднял голову еще выше
и,  видя,  что человек повернулся,  заскользил своей дорогой, к болотистым
заводям под обрывом, над которым висела кснятинская стена.
     - Это старый друг, - об®яснял боярин, - с первого года его знаю, а он
- меня.  Не мерил я, но по виду почти что не вырос он. Как был сажени две,
таким и живет.  Осенью прячется. Весной появляется. Добрый, в руки дается.
Но видал я однажды,  как он бил гадюку. Сначала ударил телом, как палицей,
и пастью схватил за голову. У него зубов нет, но челюсти крепкие.
     Хороша посульская земля сверху, снизу она другая, но не хуже. С моста
Посулье манит нежной прелестью.  Река течет тихо,  теченья не видно, будто
стоят ясные воды,  и  стаи рыбы стоят в  тени против столбов,  на  которые
опирается мост,  и  не видно,  чтобы тратили они силу,  дабы удержаться на
месте.  И вверх по речной долине,  и внизу все блестит яркой зеленью рощ с
обильным подлесьем и  полян,  среди которых извивается Сула.  Жирная земля
возделана,  везде полосы хлебов -  от ржи до горохов,  бахчи со сладкими и
горькими овощами,  все  родится десятерицею на  удобренной илом  земле.  К
востоку  земля  поднимается медленно.  И  незаметное  сверху  здесь  очень
заметно:  близким кажется окоем, где, как обманчиво мнится глазу, сходятся
твердь небесная с твердью земной.  И ведь знаешь,  что нет такого места, а
для глаза вот он,  окоем, за малое время доскачешь. Почему же глаз говорит
одно, а дело с опытом - иное? Если б такое понять, многое стало б понятно.
     - Может быть,  и  лучше,  что иное нам непостижимо?  -  спросил Симон
боярина.
     - Конечно,  лучше,  но где же записан отказ и  где черту провели,  за
которую путь заказан и глазу,  и разуму? - отозвался боярин. - Осенью, как
все раскинет и зальется водами,  либо весной, когда нет из Кснятина дороги
никому никуда, мы здесь много книг читаем, о многом беседуем, время есть и
подумать. Ты приезжал бы к нам на зимовку. Не люблю я жить ни в Чернигове,
ни в  Переяславле,  ни тем более в  Киеве.  Шумно.  Людно.  И людей разных
много,  с кем хочешь встречайся.  Подумать некогда. Наша жизнь прозрачнее.
Тут слышишь,  как трава растет, видишь, как лист, поспешно развернувшись и
быстро  росту  набрав,  остановится  и  только  темнеет  до  первой  своей
желтизны.  Учишься от  малого к  большому.  И  всему,  что  видишь глазом,
постигая умом,  радуешься. Сильна жизнь многоликостью. Уж этот. Что в нем?
Не расскажет,  а навидался немало.  Там вон,  -  боярин указал рукой,  - в
заболоченной нашей заводи есть бездонное место.  Тому лет  тринадцать -  у
меня записано -  конный половчин угодил в заводь. В тот день они пробовали
ударить на Кснятин, когда я только валы поднимал. Половчины таковы - всюду
верхом ему дорога. Но этот сильно ошибся. Пошел, пошел да как ухнет, будто
с  конем вместе его проглотили.  Через сколько-то дней велел я  перетащить
челнок из Сулы.  Сначала шли,  толкая посудину через траву. Потом пихались