е за соперничество с Небом.
Боевые  трубы  иногда срывались,  сокрушая ремни,  канаты,  сооружение,  к
которому они были прикреплены, и - походя - самих участников чуда.
     Самый молодой солдат,  как самый глупый, настаивал на выстреле. Самый
старый,  как  умный,  зажимал  рукой  затравочную дыру,  настаивая:  нужно
выждать,   всадники   могли   померещиться,   может   быть,   это   просто
путешественники, да и труба опасна, как все знают.
     Солдат,  побывавший на крыше,  человек средних лет и доверявший своим
глазам,  не стал уличать старика в трусости перед стрельбой.  Он предложил
привязать фитиль, а всем спуститься вниз.
     Немного  поспорив для  "сохранения лица",  старик  согласился.  Ждать
пришлось довольно долго.  Как часто бывало,  неравномерная смесь принялась
шипеть,  как вода на  раскаленной плите.  Гнев пробужденного огнем черного
дракона длился бесконечно для солдат, робко жавшихся внизу.
     Наконец раздался оглушительный взрыв.  Приказ  правителя набить трубы
порохом до  дула  был,  конечно,  лишь  образным выражением.  По  простому
небрежению труба  получила чрезмерный заряд.  Башня сверкнула,  выбрасывая
густой черный дым.  Крышу снесло,  и  верх рухнул на  головы неосторожных,
которые раздразнили великую силу.
     К  этому  времени  в  крепости трещали  барабаны,  гудели  гонги.  Из
нескольких труб грохнули выстрелы,  более удачные для целости самих труб и
стрелков.  Никто из самых ленивых, сонных солдат не смог бы сослаться, что
не  слышал тревоги,  как  заметил себе Юэ  Бао  для возможного доклада Хао
Цзаю.
     Правитель заседал в  ямыне -  правительственном дворце,  завершая суд
над  тремя  преступниками,   уличенными  в   ночном  грабеже  и  убийстве.
Обвиненные в  надетых на  шеи тяжелых досках -  кангах,  сжимавших также и
кисти рук,  выслушивали приговор на коленях. Из уваженья к суду и высокому
сану судьи все присутствовавшие тоже пребывали на коленях.
     Посланный  Юэ  Бао  младший  начальник,   человек  старый  и   сильно
ожиревший,   почтительно  полз  от  порога,  чтобы  доложить  правителю  о
появлении "степных червей". Остановив невежу и невежду движением руки, Хао
Цзай закончил торжественную формулу приговора.
     Хао Цзай все слышал.  Его быстрый ум сразу связал все в одно целое. И
свел,  по привычке мыслителя,  к первому положению,  двойному:  либо дикие
хотят сорвать выкуп, как произошло в Калче, либо захотят взять город, дабы
взять все.  Каждая часть двойного,  в  свою очередь,  предлагает две новые
части. Следовало сначала исключить одно из двух первых...
     Но ничто не может прервать течение суда,  кроме пожара самого здания,
и   правитель  вынес  смертный  приговор.   За   совершенные  преступления
полагалась  мучительная  казнь,   с  предварительным  об®явлением  о  дне,
публичная  для  воспитующего  устрашения.  Ввиду  угрозы  войны  правитель
воспользовался своим правом помилования: приказал казнить немедленно перед
ямынем  простым  отсечением  головы.  В  предстоящем беспорядке осужденные
преступники  вообще   могли   избежать   наказания.   Хао   Цзай   проявил
предусмотрительность,  которую вряд ли  кто успел оценить,  но Хао Цзай не
нуждался ни в лести, ни в одобрении.


     Холмы  Тысячи  Пещер  лежали  вне  городской  стены.   За   пределами
укреплений находились и  сотни караван-сараев,  складов и  самых различных
жилищ,  от  крепко поставленных заезжих и  торговых домов До беспорядочных
сборищ  лачуг  и  лачужек  с  населением,  постоянно  обременявшим  власть
заботами.  Тому пример -  только что законченное судебное разбирательство,
отнюдь  не  радующее  судью.  Подобные  гадостные  занятия  утомляли  душу
правителя  Туен-Хуанга.   Мудрые   правила  человеческого  общежития  были
установлены Кун-Цзы пятнадцать веков тому назад!  Каков же  тогда был мир,
коль столько усилий оставили так много грязи. История ничего не сообщала о
распространении преступности,  что не обманывало Хао Цзая. Сам историк, он
знал, что дурное следует гасить молчанием.
     В  вольном поселении между холмами Тысячи Пещер и  стеной Туен-Хуанга
обитали грузчики, погонщики, которые нанимались в караваны взамен тех, кто
не  хотел далеко уходить за пределы Поднебесной или не желал идти в  нее с
караваном,   пришедшем  с   запада.   Ютились  здесь  и   самые  различные
ремесленники,  например,  скульпторы забавных изделий  из  мягкого  камня,
грубых,  но развлекающих воображение,  и подобные им живописцы. Гнездились
поставщики,  продававшие женщин на час или на всю дорогу, торговцы детьми,
обученными для  любителей.  Не  все  занятия жителей вольного городка были
одинаково почтенны.  Власть,  как известно, вынуждена мириться, допускать,
чуть ли не поощрять то,  от чего мыслитель приходит в  негодование:  лучше
позволить совершать нечто,  бед чего люди еще не могут обойтись, открыто и
под  наблюдением,  чем  путем  тщетного запрета погрузить в  темноту,  где
дурное распустится особенно ядовитыми цветами.
     Среди  людей,   занимавшихся  перечисленными  и  прочими  допущенными
делами, легко устраивались те, которые прикрывались ремеслами и занятиями,
на  самом  же  деле  -  воры,  грабители,  скупщики краденого,  торговцы и
перепродавцы  товаров,   не  оплаченных,  пошлиной.  Здесь  в  проулках  и
закоулках всегда бывало многолюдно.
     Тревога -  особенно гром боевых труб -  вызвала панику. Не надеясь на
зыбкие стены собственных жилищ, одни бросались к городу, другие - к холмам
Тысячи Пещер. Подбежавшие к городу наткнулись на закрытые ворота. Их крики
и  просьбы не  повлияли на  запоры.  Кое-где  солдаты,  хозяева положения,
торговались,   обещая  спустить  веревку.   Кто-то  прятался  в   тайники,
устроенные в городке для разных целей.
     Перевалив через  холмы  Тысячи  Пещер,  монголы  ворвались в  вольный
городок.  Не заскакивая в  ограду,  они рубили и кололи с выбором,  скорее
тешились,  чем  истребляли.  Заполонив,  вероятно,  больше тысячи человек,
монголы  приказывали брать  бревна,  доски,  лопаты,  ломать  дома,  чтобы
запастись орудиями. Здесь монгольскую речь знали многие. Не понимавших или
мешкающих  монголы  рубили  на  месте.   С   удивительной  для  защитников
Туен-Хуанга быстротой на них ринулась толпа, ощетиненная дрекольями.
     Место было выбрано с очевидной предусмотрительностью - здесь когда-то
стена подверглась полному разрушению,  и  Юэ  Бао  забил брешь глинобитным
валом.
     Боевые трубы изредка извергали огонь,  дым и  гром,  заглушая крики и
шум.  Голоса  "черных  драконов"  обладали  только  призрачным могуществом
звука.  Снаряды,  может быть,  и  выбрасывались выстрелами,  но если они и
приносили ущерб нападавшим, то никем не замеченный.
     Монголы  прикрыли  подневольных рабочих,  не  давая  своими  стрелами
защитникам  стены  высовываться из  укрытий.  Скоро  и  в  этом  не  стало
необходимости.  От сухой глины,  в  которую под ударами рассыпалась стена,
поднялась непроглядная пыль.  Выждав, монголы нажали на толпу. Спасаясь от
монгольских   клинков   и   раз®яренных  суматохой   лошадей,   несчастные
собственной грудью закончили разрушение.
     Пленники  ринулись вперед.  Бегство  от  монголов было  нападением на
защитников города.  Плотные ряды  солдат встретили толпу густым лесом пик,
выровненных самим Юэ  Бао  по  шнуру.  Если  кто  из  несчастных жителей и
пытался  остановиться,  как  пловец,  влекомый теченьем,  то  его  уносили
невольные разрушители стены,  ослепшие от  ужаса и  пыли,  дико  рвавшиеся
только вперед, как беглецы в дыме степного пожара.
     Монголы визгливо выли,  горяча себя и лошадей. Лошадь видит в пыли во
много раз лучше человека.  Через облака истолченной глины на  штурм шли не
монголы, а монгольские лошади. Привычные к бездорожью, они умело выбирали,
куда опереться чутким копытом.
     Разделенные преградами образования,  должностей,  заслуг,  имущества,
все  жители Поднебесной равно  презирали дикарей.  Пусть  нищий  торговец,
загнанный  нуждой  в  Степь,  раболепно  изгибался перед  дикими.  То  был
вынужденный и  сознательный прием  общения  с  грубой,  безмозглой  силой.
Внутренне  торговец  из  Поднебесной сохранял  такое  же  сознание  своего
превосходства, как и сановник, обманувший послов дикарей.
     Солдаты Юэ  Бао  в  однообразных шлемах с  выгнутыми вверх краями,  в
самых  разных  доспехах,  опираясь один  на  другого и  подпираемые сзади,
стойко ждали.  У  пленников не было иного выбора,  как ринуться на солдат,
солдатам тоже некуда было деваться. Навалившаяся толпа потрясла и строй, и
воображение солдат.  Одни невольно подняли пики, другие опустили. Подобное
не предусматривалось,  и некоторые,  растерявшись,  дали вырвать оружие из
своих рук. Обеспамятев, многие пленники напарывались на пики.
     Хао Цзай напрасно презирал "главного солдата". Юэ Бао успел стянуть и
построить для  защиты опасного места свои  главные силы.  Они  приходили в
беспорядок также и  по причине чрезмерной плотности строя.  Но и в этом Юэ
Бао был неповинен. Он следовал установленной традиции.
     Поднебесная не  располагала солдатами,  способными  к  одиночному или
групповому состязанию с  конницей,  и  не  могла их  создать -  не по вине
"бездельников".  У  солдат были свои правила,  и  нарушение их  могло быть
таким же губительным, как нарушение основ науки сановников.
     Несколько  монгольских сотен  толкали  пленников  на  солдат.  Другие
сотни, прорвавшись вправо и влево, уже скакали по улицам Туен-Хуанга, били
всех попадавшихся - все были чужие.
     Удар  в  тыл  главным силам  Юэ  Бао,  при  всей  своей неизбежности,
увеличил беспорядок.  Командующий гарнизоном подготовил было  опасную  для
нападающих  хитрость.   Четыре   боевые  трубы   были   поставлены  против
разрушаемой  стены  и   скрыты  за   строем.   По  команде  передние  ряды
расступятся,  и  огненный вихрь  сметет нападающих.  Из-за  тесноты маневр
никак  не  удавался,  перед черными пастями боевых "драконов" делалось все
теснее, вопреки усилиям самого Юэ Бао.
     Стиснутые в давке до невозможности пошевелиться,  солдаты, не в силах
нанести удар,  выпускали из рук бесполезное оружие. Пики, которые никто не
держал,  колыхались над  задыхающейся толпой,  как  камыш  над  озером,  а
монголы косили со всех сторон живые колосья.
     На нескольких башнях,  как гром среди ясного неба, еще рычали "черные
драконы".  Приставленные к  ним солдаты добросовестно расходовали порох до
конца,  так  как  монголы,  не  любившие слезать с  седла,  не  собирались
карабкаться на башни по узеньким, ненадежным лестницам.
     Сопротивление погасло в  ту частую в сраженьях роковую минуту,  когда
солдаты  начинают  думать  о  спасении собственной жизни,  от  утомления и
растерянности не  сознавая,  что в  их  положении это стремленье отнюдь не
лучший способ остаться в живых.
     Монголы убивали и  убивали,  холодно,  терпеливо,  обливаясь потом от
усердия.   Ловко  свешиваясь  с  седел,  добивали  упавших.  Две  женщины,
неотличимые от мужчин,  загнав в  глухой тупик не менее сотни побежденных,
махали клинками до изнеможения, отдыхали и опять рубили; пока не покончили
с  последним.  Без  вести  исчез  Юэ  Бао.  Принято считать,  что  история
несправедлива к  побежденным.  Вероятно,  так  оно и  есть,  особенно если
побежденные   чрезмерно   возвеличиваются   либо    чрезмерно   унижаются.
Человеческая история не только история человеческих страстей, но и зеркало
самих рассказчиков.  Так ли,  иначе ли,  но Юэ Бао,  чья жизнь менее всего
была   добродетельной  с   точки   зрения  самых  доброжелательных  судей,
заслуживает как солдат самой лучшей эпитафии: сделал все, что мог.
     Покончив  с  улицами,  монголы  ворвались в  дома,  деловито  убивая,
деловито насилуя. Было известно, что богатые иногда глотают драгоценности,
поэтому некоторые монголы вскрывали животы убитых.


     В  ямыне  хан  Тенгиз,  сын  Гутлука,  уселся  в  позолоченное кресло
правителя,  за  два  или  три  часа  до  этого произнесшего свой последний
приговор.  Хао Цзай был знаком и с Гутлуком, и с Тенгизом. Гутлук не желал
ездить в  столицу за  ежегодными подарками Сына  Неба монголам.  Церемонию
перенесли в Туен-Хуанг, и Тенгиз всегда сопровождал отца.
     Молодой хан приказал Хао Цзаю сесть против себя на  стуле без спинки,
предназначенном  для  почетных  посетителей  правителя.  Тяжелая  шелковая
одежда  Хао  Цзая  была  испачкана,  изорвана  тяжелыми  руками  монголов.
Случайное появление хана  спасло правителя от  судьбы других богатых людей
Туен-Хуанга.
     Ученый  был  спокоен.  Он  холодно отказался послать правителю города
Су-Чжоу совет покориться монголам, дабы спасти город и себя.
     - Твое  желание  разумно,  понятно и,  может  быть,  человечно,  -  с
вежливой  терпеливостью пояснял  Хао  Цзай.  -  Но  ты  требуешь  от  меня
бесполезного.  Советы пленников доказывают либо  трусость этих  пленников,
либо их измену. Ученый правитель Су-Чжоу даже не посмеется надо мной.
     - Итак,  ты отказываешь мне,  -  согласился Тенгиз. - А нет ли у тебя
просьбы? Может быть, я не откажу тебе?
     - У  меня нет  желаний,  -  возразил Хао  Цзай,  складывая руки перед
грудью. - Я не сохранил доверенный мне город, - пояснил он.
     - Ты не мог его удержать, - сказал Тенгиз. Молодой хан долго молчал о
главном,  не  имея  равного себе собеседника,  и  ему  хотелось говорить с
человеком,  в котором он ощущал нечто,  роднящее этого суна с Гутлуком.  -
Когда монголы хотят, они могут многое, никто перед ними не устоит. Монголы
покорят и Восток и Запад.
     - Может  быть,  может быть,  -  соглашался Хао  Цзай,  -  может быть,
монголы покорят Запад. Но Поднебесную - никогда.
     - Почему?
     - Если ты обещаешь мне исполнить нечто, я об®ясню тебе.
     - Что исполнить? Ты хочешь торговаться?!
     - Нет,  нет,  -  поспешил сказать Хао  Цзай,  предупреждая гнев этого
особенного степного дикаря, который хотел рассуждать. - Нет, не настаивай,
это будет мелочь для тебя. Обещай, мне легче будет говорить...
     - Пусть так. Говори, - согласился Тенгиз.
     - Поднебесная - множество. Нас бесконечно много. Нет другого племени,
равного нам числом и единством. Поэтому ни один народ не может нас понять:
Тебе,  сыну малого народа,  нас не  постичь.  Нужно происходить от  многих
поколений,  родившихся в Поднебесной,  чтобы ее понимать.  Знание доступно
только подготовленному к знанию.
     Хао  Цзай  остановился.   Он  владел  монгольской  речью.  Но  трудно
переводить знаки-цзыры в  звуки.  Однако нужно сделать это,  дабы  посеять
сомнения в душе врага,  который необдуманно расстегнул доспех в надежде на
забаву.
     - Это все? - прервал Тенгиз затянувшуюся паузу.
     - Нет,  нет,  не все,  -  поторопился Хао Цзай, почувствовав досаду в
Тенгизе.  Дикарь не так дик, он отдается, как хищная птица умному ловцу. -
Не все,  -  продолжал Хао Цэай. - Ты будешь, будешь побежден. Если не сам,
то в  твоих потомках.  Монголы уйдут на дно Поднебесной,  как камни на дно
Океана.  Поднебесная останется,  как была. Она подобна кругу, замкнутому в
неизменности.  В неизменности - настоящая сила. Никаких перемен в обычаях,
в семьях,  на земле, на небе. Пусть нас упрекают, будто мы гасим сильных и
умных.  Таков  круг,  такова  вечность.  Народ,  разрушитель своего круга,
погибнет,  пустившись в путь,  тому много примеров. Все новые люди и мысли
растворяются в Поднебесной, как соль в Океане, он же не изменяется. Окрась
Янцзы -  вода унесет краску,  река останется желтой. Воюют не для войны, а
для  мира.  Кончались битвы  победой  или  поражением,  Поднебесная всегда
побеждала и будет побеждать.  Тебе, сыну малого народа, - Хао Цзай едва не
сказал -  дикарю,  -  тебе не понять этого,  нет,  не понять... - Хао Цзай
повторял, сам стараясь понять, не утомил ли он дикаря, вошло ли сомнение в
душу Тенгиза?  И,  удовлетворенный,  Хао  Цзай дал своему голосу перейти в
шепот, погаснуть.
     - И это все? - опять переспросил Тенгиз, опять выдавая себя.
     - Почти,  почти все,  -  подтвердил Хао Цзай.  -  В Поднебесной иначе
относятся к смерти,  чем в других странах.  И -  к жизни.  И мужчина у нас
иначе  любит женщину,  а  женщина -  мужчину.  Сам  смысл существования мы
понимаем иначе. И этого тебе тоже не познать, никогда не познать...
     Хао  Цзай  устал  от  небывалых усилий,  от  забот  жизни,  чрезмерно
затянувшейся,  как внезапно оказалось. Никогда ему не приходилось пытаться
выразить в словах высказываемое только немыми знаками-цзырами. Он совершил
подвиг,  стремясь к последней заслуге перед Поднебесной,  подвиг,  который
останется неизвестным.  Но  удался ли  он?  С  горечью Хао  Цзай  думал  о
близорукой  покладистости  столичных   сановников,   которые   согласились
перенести церемонии подарков в  Туен-Хуанг.  Этот  хан  дикарей  не  видел
своими глазами громады Поднебесной.  Будь иначе... Зная тщетность подобных
сожалений, Хао Цзай не избежал общей судьбы.
     Голос Тенгиза вернул Хао Цзая из страны мысли на землю.
     - Ты  самонадеянно считаешь  свою  мудрость  недоступной,  -  говорил
молодой хан. - Я понимаю тебя, вопреки твоему многословию. Вы, суны, глядя
внутрь себя,  находите не  мир,  который,  по словам наших святых,  больше
видимого глазами,  а  только самих себя.  Вы,  суны,  как  песчаные змеи в
пустыне, думаете, что во вселенной нет ничего, кроме сухого песка.
     - Нет,  нет, не обольщайся, - настаивал Хао Цзай. - Познание не может
выразиться в произносимых словах. Ни твоя, ни моя речь не способна на это.
Произнося слова,  я теряюсь, и моя мысль слабеет. Постижение доступно лишь
человеку, в молчании созерцающему знаки-цзыры.
     В  ямыне тяжело пахло горелой бумагой и  тлеющей кожей.  Как  всегда,
огонь с грозным и жестоким весельем спешил по стопам победителя.
     Хан Тенгиз думал:  нет,  он не даст себе утонуть в сунском хитроумии.
Гутлук научил сына ощущать заманчивую опасность мыслей,  в каждой прячется
бездейственное сомненье. Монгол пойдет верхом, по-монгольски. А что делать
с правителем? Тенгиз сдержит слово.
     - Я  обещал тебе  что-то,  -  сказал Тенгиз.  -  Я  исполню.  Него ты
просишь?
     - Смерти, - ответил Хао Цзай.
     Его  книги  горят  вместе  с  рукописями,  честь  правителя потеряна,
близкие погибли.  Он утешил себя,  отомстив дикарю истиной. Сунская стрела
не  пройдет мимо  цели.  Все  завершилось.  Ни  к  чему,  кроме  отказа от
исчерпавшейся жизни,  не  мог  стремиться  бывший  правитель  Туен-Хуанга,
загубленного "степными червями".  Хао Цзай,  опустив глаза,  ждал, вытянув
шею и опираясь руками в колени, на удобном стуле без спинки.
     Тенгиз сделал знак.  Дробно семеня косолапыми ногами, целясь на ходу,
подкатился низкорослый монгол.  Приподнявшись на  носки -  с  седла было б
удобнее,  -  он чисто,  как на состязаниях в  рубке барана,  скосил голову
бывшего правителя.


     Су-Чжоу,  плотный,  как сыр,  твердый,  как орех в каменной скорлупе,
один из приграничных,  но старых,  коренных городов Поднебесной, защищался
крепкими стенами, не как Туен-Хуанг.
     Монголы  надвигались  медленно,   как  поднимается  вода  на   полях,
удаленных от водопада, который хлещет из прорванной дамбы.
     Войско великого хана  Тенгиза после взятия Туен-Хуанга перестало быть
легким  и  быстрым  в  движеньях  конных  сотен,   соединенных  в  тысячи.
'Величество как бы  само собой утяжелило сына Гутлука после первой победы.
Чтобы  победа  не  изменила и  дальше,  великий хан  сам  обременил войско
тяжелым обозом.  На верблюдах,  вьючных и упряжных,  на телегах,  повозках
везли обильные запасы и  припасы,  везли захваченные в  Туен-Хуанге боевые
камнеметы,  разобранные на  части,  везли бревна,  доски,  уголь,  железо,
инструменты, дрова.
     Туен-Хуанг  остался как  громадное кладбище,  хотя  Тенгиз  к  вечеру
победы  остановил разрушенье и  убийства.  Монголы  занялись разыскиваньем
ремесленников по пр