вопросом же  отвечал старец.  -  Самолюбие
большое в человеке, мешает оно. Обидно мне. Перешагнуть не могу через ров,
сам места ищу, где посильно, ты ж меня к себе на спину не сажай.
     - Вот ты какой! - усмехнулся Святослав.
     - А  ты  такой,  -  соглашался Антоний.  -  Ты  меня  святостью  моей
обижаешь.  Всеслав попрекал,  пример-де  дурной даю,  жизнью своей поощряю
безбрачие. Я с Всеславом спорю, борюсь. Ты же думаешь, я святой.
     - Как же ты споришь, когда его нет с тобой?
     - Как все,  как ты.  Разговариваю с ним про себя. Я не князь, времени
много.  Руки займу,  а сам либо молюсь, либо беседую. Всех соберу. Хорошо.
Утром сегодня говорил с одним греком.
     - О чем?
     - В  бытность  мою  на  Афоне  слыхал  речение  древнейшего философа,
по-нашему  -  любителя мудрости,  любомудра,  одним  словом.  Говорил тот,
древний:  правителю безопаснее будет уничтожить десять городов,  чем  пять
самолюбивых людей оскорбить.
     - Злая мудрость.
     - Чем зла-то? Мудрость, как нож, - хлеба краюху отрезать, человека ли
зарезать, нож не повинен.


     Как было уже при Святополке Окаянном, так же случилось и при Изяславе
с поляками,  размешенными по волостям для удобства их содержания. Сельчане
пригляделись к  непрошеным гостям и взялись за оружие.  Стычки были редки,
чаще  русские,  накопив недовольство,  сразу об®яснялись стрелой и  мечом.
Болеславу пришлось поспешить восвояси.
     Подобравши дружину и  охотников,  князь  Изяслав послал  своего  сына
Мстислава выместить на князе Всеславе обиду.  Поступил он так без совета с
братьями,  собственной волей.  Не желая подвергать разорению свою Кривскую
землю,  князь  Всеслав нашел  в  лесу  колдовской пень,  схватился зубами,
перевернулся через голову и убежал серым волком. С тем отличием от обычных
волков, что следа не оставил.
     И  вдруг  об®явился.  И  где  же!  В  начале  зимы  он  вновь  принял
человеческий облик  в  Новгородской земле,  в  озерно-лесных  просторах  к
северо-западу от  Ильменя,  где  полно речек и  речушек,  из  которых иные
текут-текут  и  вдруг норятся под  землю и  вновь появляются,  а  другие -
подобного нет нигде - меняют течение, и не поймешь, где у них устье, а где
исток. Здесь обитают водь с ижорой, люди белоглазые, светловолосые, давние
данники,  союзники,  друзья Новгорода, которые с ним давно не ссорились. И
на этот раз им ссориться с Новгородом было будто бы не из чего,  однако же
князь Всеслав вдруг выскочил под самым городом с войском из вожан, да так,
что уж и в город входил.
     В   те   годы  новгородцы  держали  князем  Глеба,   сына  Святослава
Черниговского.  Хотя по  старине Новгород стоял под рукой киевского князя,
Святослав,  пользуясь  слабостью Изяслава,  дал  новгородцам Глеба.  Князь
Изяслав был недоволен - тут-то и крылся тонкий Всеславов расчет.
     Новгородцы порушили этот расчет.  Успев ополчиться, они посекли вожан
и взяли в плен самого Всеслава. Достался им полоцкий князь не беглецом. Он
собою прикрыл бегущих вожан, которых соблазнил на дело, не нашедшее божьей
поддержки. Либо какой-то иной.
     На том и  закончилась быстротечная война,  и  новгородцы могли искать
старые и  недавние обиды на изгое Всеславе,  князе без княжества,  чародее
без  чар,  кудеснике,  кто сам себе накудесить не  мог,  ведуне,  утром не
ведавшем, куда вечером голову положит, волке бездомном. По другому времени
да  в  другом племени,  тут же  такую добычу перелобанив да  взявши шкуру,
победители пошли б домой,  похваляючись по-охотницки -  и всякой похвальбе
была б честь,  ибо целый город в свидетелях,  ибо в руках и свидетельство,
пробуй хоть на зуб,  не веря глазам, а на руках еще кровь не высохла, хоть
гляди, хоть лижи, солона, не поддельная.
     Из  всех  русских  новгородец  и   славился,   и   бесчестился  самым
расчетливым,  всякому товару знал две цены - купить и продать, без прибыли
с места не вставал,  с убытком не спал,  пока ужом не изогнется, вьюном не
выскользнет,  но свое возьмет со дна морского,  из камня каменного когтями
выкогтит.
     Из всех русских веч самое горячее вече творилось в  Новгороде.  Забыв
про расчетливость,  новгородцы друг за другом гонялись, с моста в Мутную -
Волхов сталкивали и  бились любым оружием,  только что  красного петуха не
пускали по городу. Не потому, что боялись и свой дом спалить, а по обычаю:
не было обычая, чтоб поджигать.
     Зато  так  вопили,  что  привычные новгородские вороны с  воробьями и
галками  не  могли  привыкнуть  и  перелетывали за  окраины  ждать,  когда
бескрылые,  хоть  и  двуногие птичьи  данники дадут  крылатому люду  делом
заняться.  Оно  ведь как?  Кто,  разумно собирая по  зернышку,  кусками не
хапает,  тому от  бога на день пуд полагается,  да времени мало отпущено -
всего-то  от  зари до  зари.  Новгородцы свою птицу понимали до тонкости и
сынам в пример ставили: учись трудиться-то.
     Нынче  не  беспокоили птицу небесную.  Новгородские выборные старшины
вместе с  князем Глебом по-братски со Всеславом перемолвились и пустили на
волю князя-изгоя,  богатыря,  как  лебедь,  гордого,  отпустили для  "ради
бога",  как у них такое дело называлось,  для "ради бога" же князь Всеслав
обещался ни  водь,  ни  ижору,  ни  других новгородских земель не мутить и
Господину Великому Новгороду худа не делать.
     И  поехал он нетропленой тропой на усталом коне куда глаза глядят,  и
серые сумерки кутали сизым пологом скучные еловые перелесочки,  и  вьюжило
ему вослед,  заметая следы, а новгородцы-победители, аршинники, весовщики,
счетчики-алтынники,  остались в  теплых домах,  и  самая из  всех  злейшая
баба-из®едуха поостереглась мужа-смиренника чем-либо попрекнуть, ибо чуяла
- нынче  прирученный тихоня может впервые платок с  нее  снять,  проверяя,
крепки ли волосы,  тогда и дальше держись, лиха беда - начало, и, вспомнив
былые денечки ласковые,  красные, сама ластилась: ты ж мой могученький, ты
ж мой желанненький.
     Так возвеличились мужи новгородские в зиму 1069 года. И никто на Руси
не  удивился.  Лишь  по  прошествий многих  веков  книжники,  изнывая  над
летописями будто  бы  дальнего  времени,  себе  в  душу  заглядывая,  себя
спрашивали:  могло ли такое быть? И, примеряя к себе события, как кафтан с
чужого  плеча,   сомневались,   ибо   одного  рукава  хватало  одеть   все
многокнижное поколение вместе с книгами.
     Князь без княжества -  не князь. Так, казалось бы, быть должно. Так и
бывало по старому русскому обычаю,  когда сведут с места,  князя,  другого
посадят,  сведенный же  становится в  один ряд с  другими родовичами.  Так
сохранялось  в  Европе  на  западе.  Император  ли,  герцог  ли  и  другие
владетели, имена которых были названиями земель, лишившись земли, лишались
и  имени.  На Руси где-то и как-то княжество слилось с личностью,  длилось
после потери земли и стиралось через поколения,  когда дальнее достоинство
дальнего предка  заменялось отцовским достоинством и  честь  сыну  шла  по
отцу. Изгой Всеслав, побежденный, без союзников за русскими пределами, без
опоры на Руси,  для людей оставался князем. И все-то все люди знали: где и
кто находится,  что думает,  куда и  когда собирается.  Дорог будто бы  не
было,  пробитые тропы будто бы  снегом заносило за зиму так,  что до весны
каждый сидел в дому безвылазно,  подобно медведю в берлоге, только лапу не
сосал.  Ан нет,  и  лапу сосал,  и в спячку западал,  согласно известиям о
русских из нерусских ученых трудов.


     Зимой 1069/70 года  Мстислав Изяславич,  державший для  отца  Полоцк,
умер в Полоцке от болезни - не повадили ему двинская вода и кривский хлеб.
За эту же зиму к изгнаннику Всеславу прибилась изрядная дружина богатырей,
которым  было  повадно  служить  не  кому-либо,  а  богатырю  же,  таковым
признанному от  всей Руси.  Удачи не  было изгою?  Что ж,  сегодня убыток,
завтра прибыли жди.  Время худо терять,  вчерашнего дня не вернешь. Сердце
потерять - всего лишиться.
     Всеслав смелости не  растратил,  время  хотел наверстать,  убытков не
боялся.  В 1070 году князь Всеслав больше шумом-испугом, чем кровью, выбил
из  Полоцка  Святополка Изяславича,  заменившего брата.  Пробовал  Изяслав
опять вытолкать Всеслава. Полоцкий князь качнулся, но не выпустил Кривской
земли - его Земля от себя не пустила.
     Кто видал,  как осенью сидят сокола на  ветках,  издали различает их.
Вот  сухими лапами с  остроиглыми когтями захватила сук  крепкая,  крупная
птица.  Голова  гордо  откинута,  гордо  выпячен зоб  над  широкою грудью.
Глядит,  чуть поводя крюконосой головой,  и  человека подпускает к  дереву
вплотную -  где ему,  бескрылому,  до меня достичь.  А вот другой, тоже на
отдыхе. Но сколько уже готового полета в чуть подавшемся вперед теле, хотя
каждый мускул еще свободен!  Общего между ними -  уменье выбрать насест по
своему весу.  Первый сокол - недавний гнездарь. Второй - единственный, кто
выжил из  прошлогодних птенцов.  И  будет жить.  Он  храбр,  но никогда не
подпустит двуногого близко. Первый молод и глуп.
     Так и сидел князь Всеслав в своем милом Полоцке.  Прочно,  но весь на
весу.  И сыновья с ним такие же.  Ожегши руки, киевский князь Изяслав счел
за благо более их не совать в  горячие кривские дебри.  Началась пересылка
через доверенных людей.
     - Ты, брат-князь, что против меня таишь? - передает Изяслав.
     - Ничего.  Вот  крест.  Это ты,  брат-князь,  на  меня точишь меч,  -
отвечает Всеслав.
     Срок пройдет, затевают опять. Опять Изяслав шлет своих:
     - Оставил я давно уж вражду. Вот крест. Мир лучше ссоры.
     - Мир лучше, - подтверждает Всеслав.
     Послы заживаются. Киевские - в Полоцке. Полоцкие - в Киеве.
     Изяславовы послы ведут в Полоцке речи о дружбе,  да только есть иные,
которые любят погреться на чужом пожарище.
     Полоцкие  послы  в  Киеве  намек  мечут:  Изяславу-то  поближе  нужно
глядеть, тайное и станет явным, как в священном писании записано.
     Так, не делая дела, проводили время. И озирались, не веря друг другу.
Поистине, неверие горче самого косного верования.
     В  Чернигове,  в Переяславле сидели князья Святослав с Всеволодом,  и
что  ни  дальше время шло,  тем  длинней вырастали за  Днепром недоверие с
опасением.  Для сих растений,  именуемых сорными, нет времени года, они не
боятся засухи,  не вымокают,  и нет на них саранчи. Однако же и за Днепром
тоже ничего не делали.
     В  обоюдном неделании и  заключалось самое  нужное княжеское делание:
день без войны -  сытый день,  мирный год -  добрый год.  Ветер усобицы не
шумел по вершинам,  корням было вольнее, осевшие торки - черные клобуки, и
берендеи, и печенеги, и прочие - легче русели.
     Антоний-пещерник вернулся к своей пещерке,  вязал на спицах клобуки и
копытца-чулочки -  одно наскучит, за другое берется - да все разговаривал:
с братьей-монахами,  с пришлыми прочими,  кто ни приди. А нет никого - так
соберет сколько вздумает,  кого вздумает в мыслях и с ними судит обо всем,
не  утруждая голоса,  только  губами  чуть-чуть  шевелит.  Издали кажется:
старец творит немую молитву. Обмана нет: беседа без лжи - что молитва.


     Старший сын князя Всеволода родился в 1053 году,  еще при жизни князя
Ярослава  Владимирича.   Именами  новорожденного  не  обидели.  Во-первых,
нарекли  его  по  деду  Владимиром.  По  старому русскому смыслу  имя  это
властительное.  Второе имя взяли Василий,  когда в  купели крестили.  Тоже
хорошее имя,  в переводе с греческого -  властелин,  обладатель земли,  то
есть тот же Владимир.  Третье имя дали по деду с материнской стороны. Отец
матери был базилевс Константин, Мономах прозвищем, и внуку быть Мономахом.
     До семи лет сын воспитывался при матери. Исполнилось семь - перешел в
мужские руки, надел мужское платье, сел первый раз на коня и не испугался,
чем  любил  похвалиться,  сам  смеясь над  такой  похвальбой.  Упал  -  не
заплакал.  Еще упал - вида не показал, что ушибся, дядька же ему об®яснил:
"Плохо тот  научится конем владеть,  кто  поначалу семь  раз  на  день  не
падает".
     Года не  прошло,  как ученик от  учителя не отставал.  Силы у  малого
мало,  да  ведь  ездят верхом не  силой,  а  ловкостью,  в  седле держатся
равновесием,  коня  понуждают уменьем,  а  не  грубостью.  Красуясь  перед
матерью,  Владимир во дворе проскакал по кругу, конь споткнулся и выбросил
легкого всадника.  Перевернувшись,  мальчик ударился спиной -  дух сперло.
Справившись,  встал.  Мать,  стоя  на  крыльце,  не  шевельнулась.  Только
спросила,  когда Владимир поднялся:  "Что же ты не садишься в  седло,  сын
мой?" Подобно многим другим матерям в других местах,  кто заботился помочь
мальчику стать мужчиной.
     Будто бы ничего не случилось.  Да ведь и в самом деле ничего не было.
Ребенка  не  унижай  никчемной заботой,  ахами,  бабьими  вскриками,  будь
женщиной, мать!
     Латинскому письму Владимир учился от русского книжника, своему письму
- от  другого.  Греческому -  у  матери.  Нарушилось правило,  по которому
отроков обучали мужчины.  Отец,  князь Всеволод,  не одобрил:  "Свои своих
плохо учат,  не желая того,  будешь,  жена, потакать сыновьей лености". Но
Анна поставила на своем. Сказано же - ночная кукушка денную перекукует,
     И  на Руси тот же устрашающий Хронос,  который пожирает своих детей и
не может насытиться.  И  здесь,  как в  империи,  темпус фугит,  по словам
железной римской речи.  Не нашлось перевода на русский, как не было его на
греческий,  но время в  Переяславле,  в  Киеве,  в Чернигове стремилось не
медленней,    пусть   русская   речь    была    нежна,    чтоб    передать
торопливо-неотвратимый бег времени.
     Да и жизнь была мягче греческой.  Римскую жизнь,  отливавшую слова из
металла,  гречанка Анна знала только по  книгам.  Книги,  которые собирают
соль и  горечь,  более других привлекают читателя.  Таких -  и римских,  и
греческих -  дочь  базилевса Константина Мономаха  начиталась достаточно к
тому  дню,  когда щедрый отец добавил дочь к  выкупу за  договор о  мире с
русскими.  Книги не  входили в  длинную опись ценностей,  которыми империя
купила мир, назвав эти деньги достойным приданым дочери базилевса. Книг, и
святых,  и разных -  разные были любимее святых, молодая гречанка привезла
достаточно,  чтоб прятаться в них, исполнив неизбежно-обыденные повинности
первой подданной -  жены  базилевса.  Анне  выпала наилучшая доля из  тех,
которые ждут дочерей базилевсов.  Об отце,  человеке совершенно чужом, она
знала все дурное.  И сама. взрослой уже, прибавила нечто хорошее, такое же
далекое,  отвлеченное от чувств,  как крылья серафимов на иконах:  символ,
летать же  нельзя иначе как волею бога.  Слушайте!  Это же дальше вечерней
звезды - серафим, крылья, бог... Хотя и такое же очевидное, как звезда.
     Но что узнала она хорошее об отце из книг?  Сравнение с другими. Отец
был лучше многих римских императоров и многих базилевсов.  Как видно,  для
иных книги не только источник развлечений или возможность хвалиться чужими
познаниями,  выдавая их за свои,  и щеголять краденой мудростью. Писатели?
Переписыватели -  так  называл своих друзей по  папирусам и  сепии один из
посетителей покоев матери Анны, жены Константина Мономаха.
     Вряд ли мать Анны нуждалась в  муже.  Ее,  девушку из сановной семьи,
выдали за Константина Мономаха,  равного ей, по условию семей, как обычно.
Очень скоро начались похождения Константина Мономаха с базилиссой Зоей,  а
дети его появлялись как бы сами собой.  Потом -  годы того,  что в империи
называют  немилостью.  Анна  знала,  что  этот  совершенно чужой  мужчина,
которого она  изредка видела,  ее  отец,  не  испытывая чувств  дочери,  о
существовании которых она  читала  и  слышала.  Мать  умерла за  несколько
недель   до   возвращения  Константина  в   Палатий.   Вдовец   вступил  в
государственный брак  с  престарелой базилиссой Зоей,  которой  был  нужен
верный человек, чтоб надеть диадему и править ее и своим именем. Мать Анны
не жаловалась на жизнь, ее смерть от болезни была удачей. Когда подданного
удостаивают  государственным  браком,  препятствия  к  нему  могут  убрать
решительным образом.
     Базилевс Константин поселился во дворце вместе со своей возлюбленной,
красавицей из рода Склиров.  Переместили во дворец и дочерей Константина -
из  приличия,  ибо  отцу  до  них  по-прежнему не  было дела.  Невенчанная
базилисса Склирена следила за порядком в покоях девушек.  Их будущее? Брак
с  подданным по воле отца либо монастырь.  Дочери безгласно присутствовали
на  дворцовых церемониях,  имели  место  на  хорах храма Софии в  гинекее.
Склирена,  если  не  забывала,  брала их  иногда в  закрытую галерею храма
Стефана,  откуда они  развлекались,  невидимые,  состязаниями и  играми на
ипподроме.  Далеко и плохо видно.  Лучшие места занимала чернь на открытых
трибунах.  Величие обязывает к жертвам.  Впрочем, женщин вообще не пускали
на  открытые  трибуны  ипподрома.  Особенно  смелые  одевались мужчинами и
прятали лица.  Они были так далеки, что казались существами иного мира. Но
лишь на трибунах.  В жизни такие женщины были рядом -  служанки.  Родители
дают детям смертную плоть,  бог  посылает младенцу бессмертную душу -  эту
очевидную истину Анна узнала слишком рано.  Истина осталась сама по  себе.
Жизнь была другой.  Как книги. Псалтырь, четыре евангелия, описания деяний
апостольских,   послания   апостолов   и   Апокалипсис  апостола   Иоанна,
великолепный  словами,  притягивающий ужасом  величия  видений.  И  другие
книги, земные, в которых было много языческого, как в историях Прокопия из
Кесарии,  в хрониках Малалы, Арматола, хотя они были написаны христианами.
Но   увлекательнее  всех  был   язычник  Плутарх.   Римляне  распоряжались
женщинами,  создавая  союзы  между  правящими.  Это  называлось политикой,
греческим словом,  имеющим много  значений.  Кто-то  из  старых  греческих
философов назвал человека "политическим животным". В его времена политикой
назывались правила жизни в городе. Город - "полис" по-гречески.
     Слова меняются, завися даже от мест, а не только от времени: в одно и
то  же  время  речь  господина отличается от  речи  слуги.  Русский посол,
который  от  имени  внука  русского базилевса Андрея-Всеволода обручился с
Анной,  владел греческой речью с  изяществом книжников.  Переговоры велись
долго,  а  для Анны события длились неделю от дня,  когда ей об®явили волю
базилевса  Константина.   Патриарх  напутствовал  дочь  базилевса,  внушая
неуклонно  соблюдать  православие,   во  всем  слушая  духовника,  святого
человека, которого дарит ей Церковь. Русские недавние христиане, во многом
держатся языческих обрядов,  во  многом вера у  них  только внешняя.  Отец
торжественно благословил дочь в  собрании сановников империи и  сановников
Церкви.  Анну,  чтоб почтить величие империи,  вели под руки на  корабль в
порту  палатийском Буколеон под  пение  двухсот  певчих  святой  Софии,  и
храмовые хоругви тонули в серых волнах ладана. Узенький, извилистый пролив
прошли  на  веслах.  Скоро  русский посол  заглянул в  помещение,  которое
устроили для Анны.
     - Княгиня,   выдь,  если  будет  угодно  тебе,  пожаловать  последним
взглядом греческую землю.
     Когда с  кормы Анна глядела на зеленые горы -  пролива между ними уже
не различишь,  -  глядела впервые в  жизни и  в последний раз,  -  русский
об®яснил ей:
     - Князя  нашего,  ныне  отца  твоего,  звать Ярославом.  Имя  Георгий
по-русски называют крестильным,  и мало кто из русских знает, кем крестили
князя. Мужа твоего звать Всеволодом, Андрей же - его крестильное имя.
     Так быстро подтвердились слова патриарха!  Но  русский посол думал об
ином.  Угадывая тревоги -  могло ль их не быть! - молоденькой гречанки, он
говорил:
     - Все  наше  прошлое -  и  твое  -  только  рожденье сегодняшнего дня
твоего.  Не сожалей, что с тобой могло быть иначе. Бывшее подобно скале, и
оно  завершилось.   Прими  же  се