нников рысцой по следу.
     Одного половца постигла в  кургане смерть от  стрелы,  которая пала с
неба в  шею  между щитом,  прикрывавшим его  спину,  и  краем шлема.  Двое
половцев были ранены, одна лошадь убита и три покалечены стрелами.
     Заметив парня-табунщика, боярин погрозил ему: своевольничаешь! Парень
мотнул головой и дерзко ответил:
     - Половец моего отца застрелил!
     - Где?
     - У Лубен.
     - Что ж ты сюда пришел?
     - У меня там нет никого, а здесь дядя.
     - Хочешь ко мне?
     - Пойду.
     - Но, гляди, слушаться заставлю.
     Степь клонилась к долине Сулы,  стали видны леса как зеленые заставы.
Вот проглянули озера, бывшие русла, в камышовых ожерельях, вспыхнул желтый
песок,  и  открылась серебряная Сула,  извилистая,  как  нарочно перевитая
лента.  И свежестью пахнуло.  Сосны на песках, березки нежатся, будто и не
был ты в степи.
     Людно перед Кснятином, но не слишком. С дороги Стрига послал сказать,
что пойманы половцы.  Люди,  спешно бежавшие в крепость,  бросив все в миг
набата,  также спешили вернуться: кто вспоминал непотушенный очаг в летней
избе,  кто - брошенную скотину, кто - дерево, дорубленное до половины, кто
- найденную пчелиную  борть  в  дупле,  с  сотами,  полными  молодого меда
первого весеннего взятка.
     На звоннице весело заливались два малых колокола-подголоска от ловкой
руки  церковного служки.  Перед воротами крепости маячило злато-серебряное
пятно. Отец Петр в полном облачении вышел встречать.
     Стеснившись двумя  крыльями перед  мостом,  кснятинцы молча проводили
глазами  пленных половцев,  которые,  устало  сгорбившись,  повеся  буйные
головы,  еле  держались  на  утомленных  конях:  трудно  ехать  с  руками,
скрученными за спиной.
     А  потом,  слившись,  пошли своим навстречу,  славя храброго боярина,
славя дружину,  а больше славя своих -  от радости,  что все вернулись,  -
встречали женщины,  дети, мужчин же было немного, так как большая их часть
отправилась двумя конными отрядами в Степь, на подмогу.
     Статная женщина,  повязанная косынкой алого шелка, в шелковом платье,
с  густым ожерельем из синих бусин,  смешанных с  золотыми,  шла навстречу
боярину.  Завидев ее,  Стрига спустился с седла, и жена, закинув мужу руки
на шею,  прижалась головой к груди.  Ничего не спрашивая,  шла она рядом с
боярином, а конь сам следовал за хозяином, по привычке.
     Священник благословил Стригу и дал поцеловать крест,  теми же словами
встретил он,  называя по  имени,  каждого воина.  Только молодого парня на
пегом коне он спросил:  "Звать как?" - "Острожко". - "А по-крещеному как?"
- "Евтих".-  "Запамятовал я тебя...  Ты что же,  бился,  Евтих?" - "Бился,
батюшка".  -  "Сильно поранили тебя?"  -  спросил отец  Петр,  указывая на
заскорузлый от крови бок пестрядинного кафтана, и нужен был острый взгляд,
чтобы  заметить  кровь  на  перепачканной,  затасканной  лопотине.  "Шкуру
половец поцарапал".  - "А ты?" - "Я его засек". Отец Петр покачал головой:
"Рано кровь начинают лить,  рано".  Так же дерзко,  как боярину,  Острожко
ответил:  "Он моего отца застрелил, я всех половцев буду сечь, пока самого
меня не ссекут".
     Дом у  боярина в  два яруса,  наверху светелка размером три сажени на
четыре, внизу пять комнат, считая и зимнюю кухню, да еще кладовые. Изнутри
в светелку ведет лестница, приложенная к задней, глухой, стенке.
     Крыльцо у  дома высокое -  побольше,  чем в рост самого хозяина,  под
шатровой крышей с низкими свесами,  чтоб дождь не забивал, а под крыльцом,
снаружи,  справа,  простая дощатая дверь  на  простой щеколде.  За  дверью
высокий порог и вниз ведут крутые,  высокие ступеньки.  Внизу - комнатка с
двумя  узкими  дверями.  Двери  из  брусьев,  окованные железными полосами
внахлестку,  с  железными засовами,  с  висячими замками по  полупуду.  За
каждой дверью -  погреб,  подземелье или  поруб,  иначе сказать -  тюрьма,
темница.  Две их,  так и  называют -  правая и левая.  В темницах по одной
стороне установлены сплошные нары,  другая свободна,  чтобы было где  ноги
размять.  Стены рублены из  толстых бревен дубовых из-за  того,  что дуб к
сырости стоек,  вверху четыре окошка,  забранных частой решеткой, но ветру
решетки нипочем, не как человеку, и он по темнице свободно гуляет, поэтому
в ней сухо.  Не к чему пленников гноить,  пленники - товар, и тюрьма - тот
же склад.
     Может  быть,  где-то,  за  тридевять  земель,  в  тридесятом царстве,
порядки другие,  но русским такие порядки неизвестны. На том краю земли, у
Восточного моря,  торгуют пленниками,  а  своих продают за  проступки,  за
долги.  Также и на западном краю, у Моря Мрака, по всем странам и берегам,
где живут франки,  мавры.  В Англии французы-завоеватели торгуют англами и
саксами,  как  скотиной,  без  всякой вины,  по  закону и  по  праву меча.
Греки-византийцы  торгуют  всеми  пленниками,  перепродают  любого.  Турки
повсюду хватают людей. Арабы ходят на дальний юг, в пустыни и дикие леса и
захватывают черных людей,  и  черных рабов можно найти в  Константинополе.
Половцы хватают русских,  германцы ловят литву,  жмудь,  поляков.  Русские
чаще селят пленных,  но не брезгуют и торговлей. В Киеве иноземные купцы -
греки, иудеи, арабы - не отказываются от людского товара.
     Елена,  жена боярина,  чтоб не  изнывать тоской и  беду не  накликать
преждевременными слезами,  озаботилась баню истопить.  В  этот день,  пока
Стрига с  половцами воевал,  приехали из  Переяславля друзья,  два лекаря:
один -  иудей Соломон,  другой - русский Парфентий. Вовремя пришлось. Люди
ученые рану на  щеке Стриги промыли настоями трав и  сшили разрез шелковой
ниткой  -  через  неделю  срастется.  Они  же  лечили  бок  молодого парня
Острожки.  Половецкая стрела прошла под кожей по ребрам, а парень прибавил
рваного мяса,  вырывая стрелу.  Но не поморщился,  когда лекаря и мыли,  и
шили.  В  просторной бане было многолюдно -  сам боярин,  гости,  дружинка
боярская;  там же,  отдыхая,  пили мед,  брагу,  пиво в  ожиданье большого
стола. Но из бани Стрига пошел к пленным в поруб, чтобы покончить с делом.
     С  ним  пошел и  Симон.  Оконца давали мало света,  и  боярский закуп
держал толстую восковую свечу.
     Половцы сидели,  поджав ноги,  на нарах.  Зашевелились,  кто встал на
колени,  кто спустил ноги.  В  углу стояла кадь с водой,  в которой плавал
ковш, остро пахло немытым мужским. телом, кожей, шерстью.
     - Хорошо у меня жить? - спросил боярин.
     - Ой, плохо, плохо! - ответил ему чей-то голос.
     - Встань, подойди ближе, - приказал боярин.
     С  нар легко соскочил крепкий мужчина.  Закуп поднял свечу -  половцу
было от роду лет тридцать. На русский глаз он чем-то напоминал Долдюка.
     - Ты родственник ханский? - спросил боярин.
     - Нет, боярин, - отказался половец. - Род один, улус один.
     - Кто  у  вас  еще  по-русски понимает?  Иди все вперед!  -  приказал
боярин.
     К первому вылезли еще трое.
     - Слушайте, - сказал боярин. - Томить долго я вас не буду. Через день
отвезу в  Киев.  Там цены хорошие дают за рабов.  Продам арабу,  русскому,
иудею, все равно. Вас отвезут к грекам. Греки найдут вам место подальше. В
Египет,  на  острова,  либо италийцам продадут.  Мучить я  вас не буду,  и
томиться вам долго не придется.
     Как сломанные, четверо половцев упали на колени.
     - Прости,  боярин, не продавай, выкуп за себя дадим! - заголосили они
наперебой.
     - Выкуп! Потом придете ко мне выкуп назад брать?!
     - Нет,  не придем, не придем, клятву дадим, чтоб нам степи не видеть,
ни солнца не видеть, живыми в землю лечь!
     - Нет, не верю вам. Ваш хан два раза клялся, мир принимал. Яблочко от
яблоньки недалеко падает.  Будет, как сказал, - отмахнулся боярин и шагнул
к  двери,  в  которой,  для порядка,  стояли двое дружинников с  короткими
булавами.
     Половцы  разноголосо кричали  по-своему.  Первый,  начавший разговор,
цепко поймал Стригу за край длинной рубахи:
     - Хороший выкуп даю, большой выкуп!
     - Какой? - спросил боярин.
     - Сто золотых дирхемов даю, - ответил половец.
     - Да ты богат,  -  сказал боярин.  -  Дашь двести дирхемов,  или тебя
продадут в Константинополь.
     - Столько у меня нет! - жалким голосом закричал половец.
     - Лошади есть,  бараны есть,  коровы есть, жены есть - все продай. Ты
сколько за меня взял бы?
     - Ты большой хан,  - возразил половец. - С тебя мало взять - для тебя
стыдно будет.
     - Я не хан,  я из князевой старшей дружины, боярин я, у меня дирхемов
нет. Будешь платить? Или не видеть тебе степи, не нюхать больше полыни.
     - Боярин, головами с меня возьми, пленников дам.
     - Пленники дешевы, - сказал боярин, отступая перед половцем, который,
стоя на коленях, хватал Стригу за ноги. - И какие у тебя пленники?!
     - Хорошие, сильные, молодые есть, девки есть, бабы есть.
     - Девок  ты,  волчья кровь,  перепортил,  молодых голодом заморил.  И
откуда у тебя пленники?
     - Хан Долдюк под Рязань ходил.
     - И сколько дашь пленников?
     - Двадцать дам.
     - По десять дирхемов считаешь!  - яростно закричал боярин, отбрасывая
половца ногой.  -  Зря я на тебя время трачу,  пес ты!  Тебе не воевать, а
баранов пасти!
     Половцы закричали все разом по-своему,  по-русски.  Не слушая, боярин
вышел,  и провожатые затянули тяжелую дверь.  Поруб гудел за дверью, будто
рой шмелей. Кто-то стучал в дверь, кричал, но уже невнятно - толстые доски
гасили голос.


     В просторных сенях,  освещенных заходящим солнцем,  боярина встретили
доспехи Долдюка.  Умелой  рукой  на  крестовине была  распялена половецкая
кольчуга,  удерживаемая,  как на человеке, подкольчужным кожаным кафтаном.
Снизу -  кожаные штаны с  нашитыми спереди железными полосами и  сапоги из
красного  сафьяна.   Сверху  -  низкий  шлем,  чуть  надрубленный  справа,
соскользнув откуда,  меч Стриги освободил хана Долдюка от жизни, а боярина
- от врага.
     За столом Стрига рассказывал,  обращаясь к  гостям,  как положено,  и
поглядывая на жену, которая села в нижнем конце стола, где было ей удобней
следить за порядком:
     - С  хан Долдюком мы были старые знакомцы.  Впервые встретились с ним
мы давно, в день несчастного боя на Альте. Был тогда Долдюк лет двадцати с
небольшим от роду,  а я уже зрелым мужем,  усы были такие же, - усмехнулся
Стрига.  -  Я  Долдюка срубил,  как думалось.  Потом оказалось,  что я ему
только ухо рассек и  в  плечо ранил.  От  того дня и  прозвище его пошло -
Рваное Ухо.  Тому назад лет пять он здесь гостил день проездом,  когда все
ближние ханы ездили мир покупать у Святополка Изяславича.  Напомнил он мне
о старой встрече сегодня в сшибке. Злой, злобный. Сказал, Елена, что хотел
тебя взять. И я поверил.
     Стефан, старший подручный боярина, сказал:
     - Слыхать было, как он тебе говорил. Но что - не расслышали мы.
     - Он хотел меня обидеть, чтобы я в гнев пришел. И обидел...
     - Нужна я ему, старуха, - подала голос боярыня.
     И все взглянули на нее,  и никто не возразил,  ибо не полагается,  по
русскому обычаю,  чужую жену в  глаза да при муже славить.  Елене тридцать
лет,  темно-русая, сероглазая, на ясном лице нет ни одной морщинки, только
сейчас в гневе брови сдвинулись и меж ними врезались две складки. В тонких
пальцах держит платочек. Не думая, рванула, и с треском разорвалась нежная
ткань.
     Задумавшись,  Стрига опустил голову,  и  концы  усов  легли на  грудь
рубахи,  вышитой красными нитками. Такие усы у него одного - по старинному
обычаю.  Ныне все с бородами,  подстриженными,  или, как принято говорить,
подщипанными. Седины много в усах и на голове боярина, и кажется он сейчас
вышедшим из  старого времени былого  Святослава или  первого Владимира.  И
серьга у него в одном ухе тоже по-старинному, ныне так не ходят мужчины.
     - Вот так,  -  опомнился Стрига.  - Не легко мне пришлось с Долдюком.
Силы у него не меньше,  моложе он меня лет на двадцать,  коль не более. Уж
очень я был ему ненавистен, слишком был он злобен, спешил, кровь мою хотел
поскорее увидеть,  и сам растратился... Я же был спокоен и дрался на своем
месте. Вот и сказке конец, дорогие гости.
     Двое слуг вносят разварную белужину на  деревянном блюде такой длины,
что одному не унести - руки коротки. Третий тащит серебряную миску, полную
икры.  Свежая икорка,  сегодня вынута,  промыта и  в  меру  посолена самой
хозяйкой.  Кто понимает -  нет ничего вкуснее икры,  но вкус ее - от соли.
Несоленую икру собака голодная есть будет, человек же в рот не возьмет.
     Лекарь Соломон отказался от  икры  -  закон Моисея не  позволяет есть
икру,  ибо в  каждой икринке заключена целая жизнь.  Соломон был в русском
платье,  только  стрижен не  по-русски.  На  висках отпущены длинные пряди
волос,  а сама голова покрыта черной ермолкой - Соломон лыс, ему уже давно
бог лба прибавил.  Это человек,  известный и в Киеве,  и в Чернигове,  и в
Переяславле.  Лечит он раны,  переломы,  и от его лечения кости становятся
как были,  а  от ран остаются малые рубцы.  Знает Соломон и травы,  хорошо
пользует от  боли в  сердце,  от  головной боли,  даже женщинам помогает в
трудных родах, и многие матери обязаны ему жизнью своей и детской.
     Впервые прославился он, когда жена князя Изяслава Ярославича не могла
разрешиться князем  Святополком,  и  нынешний великий  князь  киевский ему
обязан жизнью.  Лекаря повсюду любили,  как доброго человека. За труд брал
он немного и отказывался, когда иной от радости хотел ему лишнее дать; сам
же всем помогал, не рядясь о деньгах, и неимущему мог сам помочь не только
наукой своей, но и деньгами. За то слыл бессребреником и по давности жизни
своей  среди русских был  всем  известен так,  что  встречал друзей везде,
стоило ему лишь назваться.  Любил Соломон ездить, повсюду оказывая помощь,
для  того  он  и  в  Кснятин приехал вместе с  русским другом своим,  тоже
лекарем, ровесником, Жданом по русскому имени, в крещении - Парфентий.
     - Сильно ограничивает Моисеев закон,  -  заметил отец Петр.  - Белуга
поймана не для икры,  оказалась с икрою.  Что ж? Бросать, что ли, добро? В
евангелии сказано:  не в  уста,  а  из уст.  Телятину есть грешно,  с этим
согласен. Соломон, Соломон! Имя-то у тебя знаменитое! Святой ты человек во
всем, одно в тебе - вера ложная, обряды обременительные у тебя.
     - Вера  у  меня  праотеческая,  -  возразил  Соломон.  -  Мы,  иудеи,
подвергались многим гонениям за веру.  Вера -  от совести, от предания, от
глубины человеческой души. Однако же бог, разметав нас в страны рассеяния,
сохранил народ.
     - Да,  римляне-язычники жестоко вас гнали,  но  не  за веру:  Греки и
латиняне воздвигали на  вас гонения за веру,  став христианами,  но начали
гонения через пять сотен лет по пришествии Христа.  Стало быть, было у вас
время избрать себе веру на  полной свободе.  А  что от гонителя,  от врага
веру,  даже истинную,  стыдно принимать,  в этом ты прав.  Но гнали вас не
только за веру...
     - Отец Петр!  -  прервал священника боярин. - Прение о вере, коль наш
добрый гость захочет, устраивай во время иное. Ныне же мы за столом.
     Пора  было  вмешаться хозяину.  Жадный князь киевский Святополк казну
набивал с  помощью иноземцев,  имея  советников среди иудеев.  Они  давние
жители Киева,  в  Киеве  есть  улица,  ими  заселенная,  и  ближние к  ним
городские ворота называются Иудейскими,  по  старому обычаю,  как  есть  в
Киеве Ляшские ворота по  имени улицы,  где  живут ляхи  -  поляки.  Боярин
Стрига не  хотел  допустить неприятного разговора об  иудейских помощниках
князя Святополка. И, чтоб пресечь подобное под корень, добавил:
     - Каждый из нас за себя отвечает и перед людьми,  и перед богом. Что,
отец Петр,  не так ли нас Церковь учит?  А также отвергает насилие в делах
веры!
     - Боярин,  боярин,  -  ответил священник,  - с тобой не поспоришь, ты
ученый человек,  хоть в Печерскую лавру игуменом можешь идти.  Не сердись,
Соломон, прости, если в чем тебе сгрубил. Скучно мне бывает. Боярину не до
споров со мной,  другие тоже охотнее железом с  половцами спорят,  у  меня
язык ржавеет, как заброшенный серп.
     Соломон кивнул,  улыбаясь, и вдруг поднял палец, призывая к вниманию.
Откуда-то донеслась заунывная песня.  Все прислушались. Прерывая молчанье,
Стрига поднялся.
     - Елена,  любушка,  -  позвал он.  - Прикажи-ка подать нам греческого
вина,  выпьем мы за нынешний день. Половцы-то мои запели наконец-то. Стало
быть,  уладились и меж собою,  и со мной.  Им невдомек, что я по-половецки
понимаю.  А Бегунок,  что мне светил,  и вовсе как половец.  Там, - боярин
указал  вниз,  -  Долдюков  неродной  брат  сидит.  Испугавшись продажи  в
Константинополь,  кто-то  грозился его мне выдать.  Теперь наменяю на  них
пленников будто  из  милости,  а  ведь  скажи им  прямо...  Что,  Бегунок?
Придется тебе в Шарукань ехать купцом за пленными нашими.
     - Поеду, боярин, - охотно согласился боярский закуп.
     - А раненые каковы? - спросил Стрига лекарей.
     - Будут  живы,  -  ответил Парфентий,  -  коль  к  ранам  огневица не
прикинется.  Четыре дня  выждать нужно.  У  тебя,  боярин,  порез чистый и
кровью  омылся  обильно,  за  тебя  мы  с  друг-Соломоном поручаемся перед
боярыней.
     - А  мы с  отцом Петром будем молиться о здравии больных половцев,  -
отозвалась боярыня,  -  не  из корысти,  но потому,  что за каждого из них
выкупится сколько-то наших из половецкого плена.
     - Да,  красавица, да, сердце золотое, - вдохновенно сказал Соломон. -
Изучаю всю жизнь, от раннего отрочества, болезни тела. Нет болезни тяжелее
злобы; дух мятущийся, беспокойный есть болезнь, он тело ослабляет. Человек
омраченной души чаще болеет,  раньше умирает.  Бог благословил древнейшего
Соломона мудростью,  долгой  жизнью и  храм  разрешил ему  построить,  ибо
Соломон мирно правил,  не проливая крови.  Давида же, отца Соломонова, бог
лишил такого права, ибо Давид много людской крови пролил. Верно сказал нам
муж твой сегодня: и в злом деле битвы злоба дурной помощник.


     Час  поздний,  на  северо-западе догорает долгая летняя заря,  гаснут
розово-желтые  краски небесных цветов,  сменяясь прозрачною бледностью,  и
бледность эта переселяется к северу.  Там, в Новгороде Великом, нынче ночи
кратки,   зори  вечерние  целуются  с  зорями  утренними.   А  в  северных
новгородских пятинах на Ваге,  Двине и по Белому морю совсем нету темноты.
Там  ночное небо сияет без  звезд,  без  луны.  Там летние дни захватывают
владения ночи, оставляя себе из даров побежденной только свежесть.
     Разогретые жарким солнцем громады кснятинских валов отдают тепло, как
остывающая печь.  Небо  черное,  россыпь звезд  так  ярка,  что,  не  будь
привычки,  каждый подивился бы  земной темноте,  задумавшись,  почему не в
силах звездные тысячи заменить сияющее око дня,  хоть малую его часть.  От
болота,  от  сульской долины  сочится свежесть вместе  с  немолчным стоном
лягушек-холодянок.  Их там,  как звезд небесных,  - без числа, но они не в
силах заглушить заливистый свист соловьев,  прячущихся в  сочных кустах по
Суле. С каждым вечером все меньше становится милых певцов, молчаливое лето
зовет их к отдыху после весенних волнений.  Но и одного соловья не в силах
заглушить лягушачьи мириады.
     Успокоив гостей для ночного сна,  боярин отправился в обход.  Боярыня
пошла  вместе с  мужем,  как  делает она  всегда после  дней,  наполненных
тревогой. Побывали они у западных ворот - их называют Переяславльскими - и
у восточных - Половецких, они же и Сульские. Не спрашивая сторожей, боярин
сам увидел по канатам,  натянутым на вороты,  что мосты через ров подняты.
Потом поднялись на  вал,  обошли кругом за  заплотами.  Безлюдно на валах.
Мало людей в  крепости,  и  нечего их  морить ночными бденьями.  Не оклики
встречали ночной обход,  а  тихое ворчанье,  тут  же  смолкавшее.  Сторожа
сладко спали,  полагаясь на собак,  при