жественного желания не  быть праздным?
Никто не  искал ответа,  никому не было дела до того,  что в  те же годы в
других землях была бы и отмечено, и истолковано. В своих дальних и трудных
походах князь  Святослав,  о  котором Владимиру напомнил мценский каменный
резчик,  сам  сиживал  за  веслом  и  на  Волге,  и  на  Кубани  и  кормил
разгоряченным телом комаров в  ветвистом устье мутного Дона.  В  посконной
одежде сам бил веслом Святослав дунайскую воду, возвращаясь на левый берег
после свидания с базилевсом Цимисхием. И они глядели один другому в глаза,
пока еще различались лица,  и Цимисхий знал судьбу Святослава,  проданного
им  печенегам.  А  своей судьбы базилевс не  ведал,  она  же  ждала его  в
походной  палатке,   в  руках  приближенного  лекаря,  готовившего  своему
покровителю яд  за деньги,  щедро данные и  еще щедрее обещанные домашними
врагами Цимисхия.
     На Руси пока еще не играли с  ядами,  но только с железом.  И молодой
князь греб и греб, попросту чтобы развеять скуку.
     На  каждой лодье был  очаг на  носу;  песок в  ящике защищал доски от
огня.  Дважды в  день ели горячее варево на всех трех лодьях в одно время,
ставя лодьи рядом где-либо у  берега,  и,  чуть размявши ноги,  спешили на
весла.
     Из ночи в  ночь становилось холоднее.  Плыли и  ночами,  но уменьшали
ход, оставляя на веслах по четверо гребцов, и кого-либо клали на нос, чтоб
глядел в оба: извилиста Ока, перед ней змея пряма, и можно ударить в берег
в потемках. Смыкался лес, лось глядел не страшась, на серой осенней зорьке
спугивали робких оленей,  волчий вой провожал, заменяя весенние соловьиные
трели,  необозримые стаи уток поднимались на  крыло чуть ли не из-под носа
передней лодьи и,  отлетев в сторону,  тут же садились опять,  давая людям
дорогу.  В  холодной воде охотились на рыбу выдры и  норки в непромокаемом
мехе.  Дикие  свиньи обжирались желудями в  дубравах.  Не  раз  и  не  два
проходили по  небу,  закрывая его на  добрую четверть,  гусиные табуны,  и
воздух был полон их  голосами.  Поемные луга казались тесными от пасущихся
журавлей,  лебедей,  серых гусей и мелкого гуся -  казарки.  Все пролетные
уходили на юг, на юг, а лодьи бежали на север.
     - А на Белоозере-то уж снег, - замечал Порей.
     - Ильмень-озеро тоже стынет, - откликался другой.
     С  серого неба  падала мелкая морось.  Кутались в  плащи из  валяного
сукна,  которого дождь не берет, чернели голицы на руках, и от гребцов шел
пар.
     Встречались селенья,  выдавая себя  острыми шапками стогов на  лугах,
встречались  отдельные  дворики,  ладно  уставленные,  крепко  огражденные
надежными тынами -  не от людей, от зверей. Сидя на обмелевшем бережку под
кручей,  матерой  медведь пудов  на  пятнадцать весом,  вытянув островатую
морду,  злобно пялил красные глазки на проезжих и  привставал,  готовясь к
драке.  Пора такая -  спать приходит время,  а ологоветь не удается. То ли
логова подходящего не найдет,  то ли лег уже,  да вода невзначай подошла в
берлогу либо встревожил кто.  Такого зовут по-русски из®едухой - за злобу.
И  человек,  которому спать  не  дадут,  может  зря  обидеть первого,  кто
попадется  под  руку.  А  с  медведя  какой  спрос!  Не  попадайся такому,
бросается хуже бешеного пса,  и без всякого разума. Белка цокнула - обида,
в ярости лезет на дерево.  Птица взлетела -  за ней кидается, будто она во
всем виновата.
     Ока вела уже на восток. Третьей ночью река незаметно дала колено.
     Дальше и дальше, без остановок. Сизые тучи тянут навстречу, пригнетая
к  земле стаи пролетной птицы.  На четвертые сутки в воздухе вместо мороси
явились белые точечки - первый снег, крупка.
     Под этой-то крупкой, реденькой, не застилающей даль, Владимир заметил
в  речной пойме косулю.  Бежала она прямо к реке,  и не понять было сразу,
чего  же  она  так  торопится.  Но  как  скатилась  она  с  бугра,  следом
обнаружилась злая погоня.  Тройка серых вылупилась за  ней на  полном маху
крепких лап.
     Встав в рост,  Владимир заметил,  как по бережку с двух сторон бежали
другие волки,  и так точно была рассчитана облава, что косуле суждено было
попасть в волчьи зубы в конце короткого уже пути к реке.  К берегу!  Лодья
повернула,  и загонщики замялись - лодья шла прямо навстречу косуле. Серые
не решились спорить с людьми.  В одно время нос лодьи уперся в берег,  и к
нему выбежала косуля -  безрогая важенка.  Выбежала и встала в трех шагах,
видно решив,  что люди не так страшны,  как волки. Двое спрыгнули с носа -
косуля чуть подалась назад,  телом лишь, а копытца вросли в песок. Подошли
- не шелохнулась.  Взяли в руки,  охватив ноги,  поднесли к лодье и крепко
спутали, чтоб сама не побилась.
     - Твое счастье, князь, - сказал Порей, - береги.
     Он  берег,  чувствуя,  как  вначале быстро-быстро,  а  потом ровнее и
ровнее под коричневой шубкой билось испуганное сердце. А волки исчезли. Не
идут ли берегом,  стережа упущенную добычу?  Выпустили спасенную на другом
лугу, обжитом людьми: вдали конные пастухи водили изрядное стадо. Волки не
сунутся,  а  если решатся,  косуля забежит в  стадо,  а  там ее в обиду не
дадут.
     Случилось это  малое  событие перед поворотом на  север.  Его  прошли
ночью под  затянутым небом и  не  заметили,  как  звезды на  небе  ушли  в
сторону.
     Трудились на  веслах,  в  помощь себе распевая отрывистую гребцовскую
песню:

                        Э-гей, ты матушка-д Ока,
                        уж долга-то ты, долга,
                        нет тебе конца-начала,
                        укачала-д, уваляла,
                        д-силушки у нас не стало,
                        эй, бей, э-ей, бей,
                        руки-д, спину не жалей,
                        эй, э-ей, эй, эй!

     На   пятые  сутки  по   левой  руке   над   лесом  явилась  золоченая
маковка-луковица с  крестом на  темечке.  И  поднималась она  колокольней,
показывая один ярус, второй, А третий закрылся крышами города.
     Город  Коломень ставлен на  границе княжества.  На  запад от  него  в
скольких-то  верстах будет  ничем  не  отмеченная грань  Смоленской земли.
Свернув  к  левому  берегу,  вошли  в  устье  Москвы-реки,  к  коломенским
пристаням.   Вышли,   бережно   подтянули  лодьи   на   отлогий   бережок,
распрямились,  поглядели друг на  дружку.  Короток путь на  веслах,  всего
верст  пятьсот,  но  успел и  он  подсушить молодцов,  личики поосунулись,
рученьки повытянулись.


     Город  Коломень -  Околица,  как  значение Мценска,  или  Мченска,  -
Пчельник,  от мцелы -  мчелы -  пчелы,  а  Кром -  от укромной реки Кромы.
Слова, пристав к месту, твердеют и отстают от движения речи.
     С тяжелыми товарами люди продолжают плыть по Оке,  и,  миновав Муром,
входят в Клязьму,  по которой поднимаются до Залесска*. Летом можно идти в
Залесск верхом,  зимой грузы возят на  санях.  От  Залесска Ростов близко.
Сухая дорога раз в пять короче водной.
     _______________
          * Впоследствии - Переяславль-Залесский.

     - Не такие леса, как вятицкой, придется тебе повидать, князь золотой.
Пойдешь Мерьской землей.  Есть широкая тропа.  А без проводника и она тебе
будет не в помощь, - заботливо рассуждал боярин Бакота, правивший тиунство
в Коломене.  -  Все дам,  и лошадей, и проводников мерьян, проведут, как в
руках принесут.
     Владимиру  Коломень  напомнил  было  южные,  переяславльские  города,
крепкие,  поставленные с  заботой,  чтоб и путь был,  и вода под рукой,  и
поменьше труда ушло на  укрепление.  Удобней всего речные устья,  мысы при
впадении малой реки в  большую,  тут тебе и дороги,  и водопой.  Около рек
рыть колодцы -  верное дело:  сколько ни высок берег, до воды дойдешь. Так
ли,  иначе ли,  но  тут же мал-город Коломень увиделся Владимиру и  совсем
иным, чем южные, родные ему города.
     Ранним утром следующего дня, который пришелся на воскресенье, звонкий
колокол позвал к обедне. За ночь земля от мороза охрящевела, лужицы вздуло
мутными пузырями, иней выбелил тесовые крыши. В обширном для малого города
храме  тесно  не  было.   Стояли  семьями.  Куда  заметнее,  чем  на  юге,
проявлялось разнообразие людское,  собранное на  речном мысу за невысокими
валами города.  Суровый вятич в  черной бороде до  самых глаз,  в  длинном
кафтане бурого сукна,  с тяжелой гривной червонного золота на шее, которой
он  украсился  для  праздника.   Южанин,   с  низовьев  ли  Десны  иль  из
Переяславльского княжества, в белом плаще с вышивкой, с длинными усами, но
с  голым подбородком или с  подстриженной бородой.  Рядом с ним скуластое,
узкоглазое лицо  в  редкой бороде,  через  которую просвечивает желтоватая
кожа,  -  этот из мерьян или из муромы. Он в черном, в руке колпак черного
сукна.   Встретившись  глазами  с  сухим,  остроносым  мужчиной  в  кругло
подстриженной смоляной бороде,  князь Владимир подумал было - знакомый, но
потом сообразил: да он не то из торков, не то из печенегов...
     После  обедни  иерей  отслужил молебен  о  здравии благоверных князей
Всеволода,  Святослава, Изяслава и всех близких и, помянув первым младшего
из  Ярославичей как своего князя,  о  всех странствующих,  путешествующих,
болящих и пленных.  Закончил,  помянув боярина Бакоту и молящихся в храме.
Затем вышел из алтаря,  и  все,  как стояли,  потянулись неспешной чередой
прикладываться к кресту.  А после, за трапезой у боярина Бакоты, иерей без
жалоб,  но  жестким  голосом рассказал проезжим,  ни  к  кому  особенно не
обращаясь,  что здесь едва ли не половина жителей, особенно в округе, суть
двоеверны:  не отвергая Церковь, исполняют древлеязыческие обряды в рощах,
а также у рек,  а также и у курганов.  Уклоняются от похорон,  предпочитая
сожигать тела,  а  пепел собирают в  сосуды из обожженной глины и прячут в
старых курганах.
     - А  впрочем,  -  заключил пастырь духовный,  -  Христос терпел в нам
велел.  Я и отец Иван - он ныне в раз®езде - пашем ниву и сеем посильно. -
И,  ободрившись, добавил: - Училище содержим. Бакота с иными нам помогает.
Каждую зиму  учим,  уча  -  проповедуем.  Сорок  три  мальчика и  отрока в
наступающем году обучаются и девочек одиннадцать. Чтение и письмо. Правила
счета. Святое писание. И греческий язык по желанию. Есть родители, которые
сверх того просят наставлять и латинской речи.  Ибо для заморской торговли
такая речь полезна.
     - Как,  отец,  ученики,  хорошо успевают ли в науках? - спросил князь
Владимир по-гречески.
     - Не все одинаково, сиятельный, - по-гречески же ответил священник. -
Просвещаем сердца по мере желания их, по мере способностей.
     - Трудно вам вдвоем справляться со  многими учениками,  -  перешел на
латынь князь Владимир.
     - Имеем  помощников,  господин,  -  возразил  священник на  латинском
языке.  -  За двадцать лет служения в Коломене многие обучены,  доброхотно
содействуют просвещению.  Помимо них  наши  с  отцом Иваном силы  давно бы
иссякли.
     Коломенскую трапезу Владимир вспомнил в  седле со стыдом,  на который
способна только молодость:  и  ученостью своей  выставился,  и  священника
испытал,  и,  в  довершенье,  кичился познаньями перед  теми,  кто,  кроме
русской, никакой речью не владел.
     Подобные обиды,  которые человек сам  себе причиняет,  гордыми людьми
помнятся долго:  такие себя  учат,  если  хватает ума.  Еще  одно  увез из
Коломеня  князь-ученик:  историю  города.  Был  он  основан  выходцами  из
Новгорода,  людьми  опытными и  дошлыми до  всяких  доходов.  Стык  Оки  с
Москвой-рекой выгоден для  торговли,  через Москву есть путь переволоком в
Истру либо Рузу,  из Рузы Ламским волоком -  в Ламу и Шошу.  К новгородцам
подсели вятицкие,  подселялись мерьяне.  Но  кроме них  шли  переселенцы с
Днепра,  Ворскалы,  Сейма,  Дона,  Донца. Этих влекли не богатые земли, не
щедрые леса,  эти  шли  не  за  бобром и  соболем.  Беглецы,  они уходили,
наскучив постоянной угрозой из  Степи.  Степь  близка к  Коломеню,  в  нем
оседали немногие пришельцы с юга. Тянули они вверх по Москве-реке, уходили
дальше по Оке, за Муром, садились в Ростове Великом, на залесских полянах.
Были и такие,  кто уходил Костромой-рекой на Сухону, Шексной до Белоозера:
все равно, дескать, коль снялись с места, так поищем поглубже.
     С  первых  разумных,  хоть  и  детских лет  Владимир Мономах слышал о
Степи.   Дядька,   подведя  мальчика  к  коню,  читал  над  ним  старинное
заклинание, призывал Даждьбога, Стрибога, навьих на помощь против Степи. И
приказал матери не  говорить -  ты  ныне воин.  В  сказках и  сказах Степь
присутствовала изначальным  злом,  как  первородный грех  Ветхого  завета.
Битвы,  стычки,  походы, победы и поражения. Пленники, угнанные в Степь, и
чьи-то слова: в печенежьих жилах немало-то русской крови течет.
     В  Коломене Владимиру явилось нечто до сих от него скрытое и поистине
страшное.  Степь не только убивала, угоняла в плен, грабила. Степь давила,
Степь выгоняла русских на  север.  Как зверь,  загнанный борзыми собаками,
бросается в  логово,  тем  спасая себе  жизнь,  так  русский уступал место
другим,  заслоняясь лесами. Не все же бежали! Уходили слабые, робкие? Были
и  такие,  но отступали и  сильные,  храбрые.  Они не могли примириться со
случайностью  существования.   Хотели  строить  надолго,  хотели  обладать
возделанным полем,  домом,  думали  о  будущем  детей.  Сколько беспечных,
сколько ленивых прикрывались смелыми словами,  а  на  самом деле у  них не
хватало храбрости оторваться от насиженных мест!
     Впоследствии  Владимир  Мономах  рассказывал,  что  в  Коломене-то  и
обещался он перед своей совестью бороться со Степью.  Так ему вспомнилось,
так он  верил,  хотя подобное вряд ли является внезапным озарением.  Что с
того! Мы невольно переставляем внутренние события, произвольно связывая их
с внешними вехами.  Бывшее остается, и рука, производящая поиск, ошибается
бескорыстно.


     Дорога от Коломеня на север,  к  Залесску и  Ростову Великому,  легла
западной межой края,  обитаемого мещерой,  или мещорой,  оседлыми, мирными
людьми.  Там не покочуешь. Мещеряк живет по гривкам, сея хлеб и кормясь из
лесу.  Числом их мало,  все леса и болота.  От одного мещерского поселка в
другой на лошади проедешь весь день,  пробираясь между болот. Пешком - три
версты, по кладям, переброшенным через мшистые хляби.
     Ехали  будто бы  стороной,  однако ж  такого дикого леса  Владимир не
видывал.  Еловая роща.  Ели стоят - вверх посмотришь - шапка с головы сама
падает.  Хвоя на аршин лежит и под ногой пружинит,  как тетива. Под каждой
елью круговое углубленье, сидит ель, как в лунке, потому что сама под себя
хвою  не  роняет,  не  доходит хвоя  через сучья.  Пусто внизу,  солнце не
дотянется,  ничего не  растет,  кое-где гриб увидишь или кустик костяники.
Тихо.  Ветер поверху шуршит,  а вниз тоже не может пробраться,  и шуршанье
его по вершинам вниз падает не в  голос,  а  шепотом.  Не видно и  живого,
кроме белок.  Урожай, видно, был на шишки, и белке праздник на всю осень и
зиму.  И еще -  рябчики срываются:  "фррр,  пррр", и - тишина. Эта птица в
полете немая.
     Кончатся ели,  тропа  ведет  краем  болота  и  взводит на  гривку,  в
сосны-красавицы.  Здесь веселее,  воздух вольный, и сосны гудят, и крупные
черные птицы сидят высоко -  едва достанешь стрелой.  Не попадешь - стрелу
жалко,  ищи - не найдешь. Попадешь - тоже мало счастья. Растопырив крылья,
добыча застрянет в сучьях.  Доставай-ка!  Лесные тетерева-глухари. Курочка
пестровата и  помельче,  а петухи бывают на полпуда.  Им и летать нелегко.
Сорвется с  ветки и,  будто больной,  падает вниз,  ветки трещат,  пока не
наберет воздуху под крылья.  Здесь их ловят волосяными силками на приваду,
а  еще  насыпают красные ягоды  в  берестяные кузовочки,  внутри смазанные
клеем. Сунет голову птица, прилипнет кузовок, тут руками берут.
     - Живут  в  этой  дебри и  русские отдельными заимками,  мещеряков не
обижают, и те их любят, - рассказывал проводник.
     - Не скучно ли? - спросил боярин Порей. - Я бы лета одного не прожил,
не то что зимою. Волком взвоешь с тоски.
     - Волки воют,  - согласился проводник, - волков везде много. Заимщики
на  зверя не  жалуются.  Не силой сажают их в  лес,  сами садятся.  Своими
руками что сделает человек -  и любо ему, дороже купленных хором. К нам, в
Коломень,  приезжают продать и  купить.  Веселится на народе:  лучше князя
любого живу,  ни  надо мной,  ни подо мной никого нет,  вся забота -  моя.
Другого послушай:  нужно изнутри жить,  из  своей души все добывать,  там,
мол, все есть, умей лишь окошки открывать.
     - Богачи болотные, - усмехнулся Порей.
     - Да не из бедных, сразу видать, - подхватил проводник, чувствуя, что
верх остается за ним.
     Так ли,  иначе ли,  но в  заколоменских лесах в  глухую пору года,  в
стылом воздухе,  под  серым небом,  от  которого,  кроме белых мух,  ждать
нечего, - оно и снежило лениво, да настойчиво - поход был тосклив. Пусть и
легок,  не  то  что  гнать по  Оке,  соревнуясь друг с  другом в  силе,  в
выносливости.
     Всадник,  вполне овладевший искусством,  в седле совершенно свободен.
Дремлется на шагу -  спи,  не упадешь, тело проснется само, когда передний
всадник пустит лошадь рысью или  вскачь и  твоя  лошадь потянется за  ним.
Успеешь проснуться,  если лошадь споткнется.  Не  дремлется -  думай,  что
хочешь, лети мыслью за сто верст, за тысячу. А коль нет мысли, коль мозжит
душа пустой скукой? Тут позавидуешь глухарю-заимщику, помянутому быстрым в
слове коломенцем.
     Книжная  наука  блестит,  как  золоченые маковки на  киевских храмах.
Любо-дорого выйти по  родительскому кивку со словом к  иноземцам,  которых
князь-отец  угощает за  своим столом,  и  в  речах к  месту вставить здесь
изречение из святого писания,  там обмолвиться - "так говорил Аристотель",
оспорить написанное базилевсом Цимисхием о войнах Святослава,  указав, что
в  записях своих базилевс о том-то и том-то пишет со слов,  но дела сам не
исследовал,  а  арабы  склонны к  чудесному и,  начиная делом,  сами  себя
изобличают подробностями, которым место в сказках.
     Люди -  книги,  читать их - княжья наука. Кто-то из греков так сказал
или  из  римлян?  Нет,  это  свой.  Кто  же?  Владимир искал в  памяти имя
киевского писателя, не нашел, но уже спорил с ним. Почему же только княжья
наука,  разве не каждому нужно,  разве не каждому хочется знать,  кто твой
товарищ, твой слуга, твой старшой и твой князь, наконец?
     "Дни короткие, ночи длинны", - жаловались проводники, будто бы от них
зависел порядок,  установленный творцом.  Сберегая светлое время - от зари
до зари,  -  не делали привалов,  давая отдых лошадям и себе спешиваньем и
проводкой в  поводу.  Ночевали в затишном месте,  не обременяя себя долгим
устройством. Нарубил еловых лап - вот и постель. После полудня второго дня
вброд  перешли  реку  Клязьму.  И,  поднявшись на  высокий  берег,  обрели
перемену. Лес, потеряв плотность строя, рассыпался рощами, появились дубы,
шелестевшие железными от  заморозков листьями,  ежились  от  холода  дикие
яблоньки, голые, узнаешь по коре и по веткам. Сосны стали кряжистей, пошли
не болота -  озерки в ольховой кайме с березовой пробелью, и тропа привела
в селенье, где и стали ночлегом.
     Залесское Бунино -  по первоселу прозвищем Буня. Дальше будет Красное
Бунино - по Бунину сыну и соснам. И третье Бунино - Черное, по лиственному
лесу.  От  первого Буни  осталась память  в  названии,  ныне  здесь  свыше
полусотни дворов, хозяева которых собирались и от кривичей, и из вятицких,
и с днепровского юга,  подобно Буне.  Таково было преданье, подтвержденное
словом "Залесское". Ушел Буня, ища покоя, пробрался через лес, огляделся и
тут же сел на тропе, сказав: "Вот поле мое, а здесь быть моему дому".
     Лесополье или  лесная степь -  не  поймешь -  даже в  серое предзимье
чаровало глаза.  Все-то по-своему, ни одна опушка на другую не похожа, все
грив