- говорит, - очухался. Это хорошо. Ну, джефердар ты  еще  мог  на
место сгоряча повесить, не знаю, чего тебе в кладовке  понадобилось.  А  с
азотом ничего понять не могу, сосуд-то полон, не мог же ты разлитый с пола
собрать... Я нашел тебя на трапе, на  голове  шишка  с  кулак,  комбинезон
сзади порван, спина белая..."
   "Все в порядке, капитан", - говорю  я.  А  сам  тоже  не  все  понимаю.
Гематома на голове, обморожение - это я мог силой воли над собой  учинить.
Но комбинезон порвать, не желая того... И поныне это для меня загадка.
   "Давно я так?"
   "Да  уж  час,  не   меньше",   -   отвечает   капитан,   сооружая   мне
оздоровительный коктейль, гоголем-моголем именуемый.
   Лежу я, мобилизовался на выздоровление. Понимаю, что пострадал за други
своя, и возгордился в сердце своем. И правильно сделал,  что  возгордился,
капитан-то мне недешево достался. Далее рассуждаю, что капитан может выйти
из катера и снова попасть под гипноизлучение и потому надо  его  запереть,
пока я остальных вызволять буду. Шевельнулся я, пока  капитан  с  миксером
возился, чувствую, спина болит, но  терпимо.  И  встать,  чувствую,  могу.
Выпил коктейль, таблетку проглотил и говорю: "Капитан, я  там  притащил  в
виварий какого-то зверя пушистого и с хоботом.  Правда,  хобот  так  себе,
если в два кулака впритык взять..."
   Последние слова я говорил зря, так как капитана в лазарете уже не было,
он бегом бежал в виварий, чтобы пуджика обслужить. Это мне не понравилось:
значит, капитан не забыл,  значит,  и  здесь  он  о  них  думает,  значит,
наличествуют остаточные явления гипноза.  Плохо.  Это  потребует  от  меня
принятия экстравагантных и нежелательных мер...  Я  услышал,  как  капитан
хлопнул дверью вивария. И я защелкнул снаружи задвижку. Для этого мне даже
вставать не  пришлось:  зная  конструкцию,  телекинетически  управиться  с
замком - пара пустяков. Естественно, в виварии никого не было, но там была
вода и еда...
   Травмы мои были кстати не только с точки зрения  спасения  капитана  от
рабства. В нашей галактике каждому известно, что ничто так не было развито
в нашем экипаже, как чувство товарищества,  и  исходя  из  этого  я  решил
использовать шишку на голове, чтобы заманить на катер и биолога. Он был  у
нас вместо корабельного врача - это раз. И у него хобби - нейрохирургия  -
это два. Шишка, хоть и не более чем плод моего воображения (а укажите  мне
болезнь, в которой воображение не играет роли), выглядела  убедительно,  и
биолог не мог не  заняться  ею,  чтобы  уменьшить  мои  отнюдь  не  мнимые
страдания. В крайнем случае, думаю, дам  согласие  на  трепанацию  черепа,
якобы для устранения  последствий  сотрясения  мозгов.  А  какой  любитель
устоит перед такой возможностью?
   ...Биолог долго рассматривал устрашающую чалму  из  бинтов,  которую  я
сварганил у себя на голове. К тому же я был бледен от  боли  в  спине  (уж
лучше бы я вызвал ожог, как-то привычнее). Он даже перестал почесывать шею
возле нижней губы своего пуджика. Очень мне захотелось дать ему по хоботу,
но я понимал, что пока еще не время.
   "Джефердар на затылок упал, - скривился я. - Дулом вниз.  И  перевязать
некому".
   "Дай посмотреть", - страстно выдохнул биолог.
   "На, гляди! -  Я  сел,  сдернул  с  головы  чалму  и  застонал.  Биолог
почтительно уставился на мою гулю. - Тошнило. И  сейчас  голова  болит.  И
озноб..."
   "Сотрясение. Точно тебе говорю - сотрясение. Но  куда  ты?  Тебе  покой
нужен".
   "На катер. Ты чеши, не отвлекайся. А я пойду,  лед  на  голову  положу,
может, поможет".
   "Лед - это в самый раз..."
   Биолог догнал меня, когда я поднимался на катер. Он взял меня под  руку
и повел в лазарет, но не довел. Я буквально вдавил его в дверь  вивария  и
закрыл створку, не слушая громких высказываний капитана.
   Все! На сегодня с меня хватит. Памятуя, что сон - лучшее  лекарство,  я
завалился у себя в каюте и проспал  весь  день  и  всю  ночь.  Зато  встал
здоровее, чем был. Брился на ощупь, чтобы лишний раз не глядеть на себя  в
зеркало: берег хорошее настроение.
   Пошел к  лагерю,  или  колонии,  -  не  знаю,  как  назвать.  А  может,
правильнее - к лежбищу пуджиков. Спина почти не болела, шишка помягчала  и
спала, что сильно утешило меня. К поясу у меня был привязан видикортиновый
линь, который ни перерезать, ни даже перегрызть нельзя. Я занял позицию  в
кустах возле ручья и ждал недолго. Космофизик закончил  отделку  сарая  и,
сидя на днище опрокинутого ведра, любовался содеянным безобразием. Надпись
о том, что здесь был  я,  он  замазал,  и  это  почему-то  показалось  мне
обидным. Я сосредоточил взгляд и легко отвалил  от  стенки  большой  кусок
штукатурки. Песок с глиной - с этим и ребенок справится.
   Космофизик заволновался, собрал в кучку  штукатурку,  схватил  ведро  и
побежал к ручью. Этого мне и надо было. Я дал ему набрать воды и, когда он
разогнулся, обездвижил его. Космофизик стоял  как  памятник  самому  себе,
пока я опутывал его линем. Потом я передохнул немного, перекинул его через
плечо и отнес на катер. Всю дорогу ведро с  водой,  зажатое  в  его  руке,
болталось и било меня по бедру. Я уложил космофизика на стол  в  лазарете,
убедился, что линь не мешает кровообращению, и  вернул  телу  подвижность.
Вернулась и способность скрежетать зубами.
   - Ну Вася!
   - Лежи, - говорю я. - Развяжу потом, а  сейчас  у  меня  планетолог  на
очереди.
   - Чего я тебе сделал, а?
   - Мне ничего. Но ты пошел  против  естества,  ты  презрел  естественное
стремление всего живого к красоте.
   - Не шел я против естества.
   - Шел. Ты на планете сарай построил.
   - Дворец! - закричал космофизик.
   -  Сарай!  -  говорю  я,  а  сам  в  эпидиаскоп   для   воспроизведения
рентгеновских снимков голографическую пленку вкладываю. Включил аппарат, и
во всю стену  возник  оскорбляющий  взоры  сарай,  снятый  мною  в  разных
ракурсах.
   Увидел это и сник мой космофизик и даже  барахтаться  перестал,  только
зашептал что-то детское и трогательное.
   ...Я долго не знал, как подступиться к планетологу. Он с утра сидел  на
дереве и срубал ветки, которые собирали в кучу киберы. Выключить киберов я
не решался, так как это могло насторожить и планетолога, и Льва  Матюшина,
и без того, наверное, обеспокоенных долгим  отсутствием  капитана  и  двух
десантников. А невыключенные киберы - как там у них программа перестроена,
не  знаю  -  могли,  чего  доброго,  помешать   мне   скрутить   здорового
планетолога. Здорового? Ну  а  если  больного?  Если  я  понесу  на  катер
больного планетолога, то ни киберы, ни Лев вмешиваться не станут.  Значит,
и надо нести больного.
   ...Это было божественное зрелище, когда планетолог принялся за сук,  на
котором сидел. Сук у ствола был толст,  но  он  старался  и  только  щепки
летели. При этом планетолог затравленно  озирался,  видимо  чувствуя,  что
делает что-то не то. Я дождался, пока он тюкнулся копчиком  о  планету,  и
принял его в свои об®ятия.
   Когда я нес его напрямик через лагерь, Лев перестал терзать  гитару  и,
покачивая плечами, двинулся на меня.
   "Он у вас больной, - об®ясняю. - С дерева свалился и ни на  что  больше
не годен. А я его выхожу, и он снова сможет веточный  корм  заготавливать.
Понятно?
   - А капитан что? Тоже болен? - Лев облизал губы. Голос его был хриплым.
- Это все твои штучки, Василий. Но со мной у тебя ничего не выйдет. Я буду
петь, пока могу.
   - Левушка, - взмолился я. - Пойдем домой, а? Умоешься, покушаешь, спать
ляжешь в нормальных  условиях.  А  завтра  споешь  всем  нам,  а  мы  тебе
аплодировать станем. Ну что тебе здесь? Зачем тебе эти носатые?
   Лев топтался передо мной, тоска застыла в его карих  очах,  от  вздохов
склонился ближайший кустарник.  Конечно,  ему  очень  хотелось  домой,  на
катер.
   - Каждому свое, - всхлипнул Лев. - Видно, судьба  у  меня  такая.  Буду
петь...
   - Ну если судьба, тогда конечно.
   - Еда кончилась. Ты б принес чего-нибудь поесть, а?
   Естественно, на  голодный  желудок  не  поется,  думал  я,  растирая  в
лазарете заживляющей мазью спину планетологу. Само собой,  я  отнесу  тебе
чего-нибудь поесть, вот только в аптеке малость покопаюсь... Под эти мысли
уложил я  болезного  на  носилках-тележке,  рядом  разместил  космофизика,
который лежал покорно, закрыв глаза, и только бормотал:
   - Ты выброси пленку, Вася. Прошу тебя.
   - Считай, ее уже нет, - ответил я, вкатывая носилки в виварий с черного
хода, через переходной бокс. И зря капитан с  биологом  поджидали  меня  у
главного входа, ничего у них не вышло. Да и не  могло  выйти  -  пощупайте
бицепс - с двоими-то я запросто справлюсь, не прибегая к волевым приемам.
   Из холодильника достал я тубу с земляничным муссом - любимая  еда  Льва
Матюшина - и углубился в изучение справочника по лекарственным  средствам.
Потом нашел подходящее снотворное в аптеке, набрал из  ампулы  в  шприц  и
вколол в тубу с задней стороны. Капелька мусса вышла через дырочку,  но  я
не стал ее стирать, пусть подсохнет. Не будет же  голодный  Лев  проверять
целостность тубы.
   Лев, весь в грустях, сидел на пенечке. Петь  он  уже  не  мог,  но  еще
пытался что-то набренчать на гитаре. Пуджики сидели кружком  неподалеку  и
хрустели  корнеплодами,  доставая  их  из  ведра.  Похоже,  лафа  для  них
кончилась.  Я  так  понял,  что  Лев  с  самого  начала  был   вроде   как
запрограммирован на пение и добытчик из него  не  получился.  Киберы  наши
бездельничали, и, вообще,  не  было  прежней  целенаправленности  во  всей
картине стойбища. Только ткачики  старались  над  ковриками,  самозабвенно
подправляя пушинки и перышки. Птички, что с них возьмешь.
   Лев выхватил у меня тубу, откусил  кончик.  Я  глядел,  как  он  глотал
содержимое, и жалел его, беднягу.
   "Я за тобой пришел".
   Пуджики перестали чавкать, раздался  гнусавый  переписк-перехрюкивание.
Примерно такие звуки мог издавать поросенок.
   Лев сполз с пенька. Я подобрал  гитару  и  кликнул  киберов.  Повинуясь
команде, они подобрали спящего Льва. Один спереди нес его  за  ноги,  двое
держали Льва за плечи, а последний поддерживал голову. Я замыкал  шествие,
снимая на пленку все подряд и крупным планом пуджика, пытавшегося выдавить
из тубы остатки мусса. Они полукругом шли следом за мной, вытягивая лапы с
растопыренными пальцами. Такие милые, подумалось мне, беззащитные, певучие
пуджики. Их бы покормить, погладить, им бы спеть,  сплясать  бы  для  них!
Вертятся эти мысли у меня  в  сознании,  а  подсознание  мое  человеческое
борется, и понимаю я, что идет на меня массированная гипнотическая  атака,
а ничего поделать не могу.  Так  и  тянет  меня  все  бросить  и  пойти  в
услужение к пуджикам, и начинаю я  в  этом  видеть  высший  долг  свой,  и
начинаю  понимать  всю  муку  десантников,  которых  лишил  я  возможности
служения пуджикам. Хрюканье  их  гунявое  музыкой  мне  кажется,  а  морды
хоботастые благородные  очертания  приобретают.  Согрелось  сердце  мое  в
этакой сюсюкающей, нерассуждающей доброте, и только ни рожи, ни фантазии в
желаниях, сибаритствующий байбак с паразитскими наклонностями. К  тому  же
хобот с одной стороны и хвост такой плоский - с другой. Нет, ему, гаду,  и
в  виварии  не  место.  А  пуджики  тем  временем   собрались   в   кучку,
перехрюкиваются, но никто не делает  попытки  освободить  соплеменника:  к
тому же еще и трусы.
   Вспомнил я футбольный мяч на Теоре, поставил пуджика в удобное для меня
положение и разбежался...
   Вот, по сути, и все.  Но,  поскольку  конец  всему  делу  венец,  то  в
заключение скажу, что взлететь мы  сразу  не  могли,  так  как  в  виварии
противоперегрузочных устройств, пригодных для людей, не было. Открывать же
виварий я не решался и  потому  почел  за  благо  выдержать  паузу,  чтобы
остаточные явления  гипнотического  воздействия  выветрились  из  сознания
десантников. Я поднял трап, дождался, пока пуджики  уберутся  подальше,  и
поставил защиту. Потом связался с виварием.
   Капитан выслушал меня, не перебивая и  не  задавая  вопросов.  Когда  я
кончил, он сказал: "Я одобряю ваши действия, и в этом отношении пусть  вас
не гложут сомнения. Об®ективно оценивая ситуацию, должен сказать, что  мне
еще иногда хочется плясать... Биолога мы посадили в клетку:  он  визжит  и
царапается: требует,  чтобы  его  отпустили  чесать  пуджиков.  Космофизик
практически здоров,  но  сам  считает,  что  пока  ему  место  в  виварии.
Планетолог плачет и все рассказывает, как он рубил сук, на котором  сидел.
После вашего доклада я понял, что это у него не бред. Принимая команду  на
себя, предлагаю вам, ремонтник Рамодин, продлить карантин на  трое  земных
суток, из вивария никого, включая и  меня,  не  выпускать,  из  катера  не
выходить".


   Выслушали мы с капитаном Васю и согласились, что он рассказал все  так,
как оно  и  было.  Капитан  даже  добавил,  что  ему  особенно  импонирует
критический настрой Васи в отношении его, капитана. И ему непонятно,  чего
это Вася раньше сдерживался - мог бы и высказаться. Ему вообще никогда  не
нравилось, что все в экипаже смотрели на него, как на непогрешимого  и  не
знающего сомнений руководителя. Это несправедливо. Ведь чем выше пост, тем
больше решений приходится принимать  и,  естественно,  тем  больше  ошибок
делать. Масштаб руководителя прямо пропорционален  величине  и  количеству
совершенных ошибок: знать все невозможно, а вид приходится делать... И еще
капитан  сказал,  что   ему   теперь   понятно,   почему   Вася   оказался
невосприимчивым к гипнозу, но говорить он об  этом  не  станет,  чтобы  не
обидеть Васю, который вполне заслужил похвалы.



        ТИШКИН СИНДРОМ

   - Ничто так не сплачивает космический коллектив, как единство этических
и эстетических представлений.
   Выдав этот афоризм, Вася изогнул седую бровь и поглядел  на  меня.  Тут
даже Клемма и та поняла, чего от меня хотят. Дохнув озоном, она  принялась
за дело, символически расчищая место для дискуссии: убрала чайный  прибор,
сняла со  стола  впечатленца  пустотелого,  который  заправлялся  из  вазы
родниковой водой, и посадила его на окно. Клемма -  мой  домовый  кибер  -
следит, чтобы в квартире было чисто и красиво,  и  поэтому  впечатленец  у
меня всегда толстенький такой, гладкий  и  бодрый...  Сегодня  Вася  опять
навестил  меня  и  заодно  принес  групповой   портрет,   вроде   как   на
неофициальную экспертизу. Впечатленец, чуя халтуру, обфыркал то место, где
Вася третий с  конца,  и  мы  оба  приняли  это  как  должное.  Ничего  не
поделаешь, мнение  впечатленца  о  произведении  искусства,  как  говорят,
обжалованию не подлежит. Для меня разговор, который начал Вася упомянутым"
выше афоризмом, не был неожиданным: в присутствии впечатленца люди  всегда
почему-то  говорят  об  искусстве.  А  лично  я  ценю  эту  зверушку   как
огородника, не более того. И уж как-нибудь сам сумею отличить хороший этюд
от плохого...
   - Насчет этики я согласен, -  ответил  я,  потирая  поясницу.  -  Этика
регламентирует отношения в коллективе и тем полезна. Когда же говорят  про
эстетику, я всегда вспоминаю Тишку.
   Вася  не  спросил  меня  о  связи  между  эстетикой  и  собакой,   Вася
поморщился. Как и все члены нашего экипажа,  он  не  любил  вспоминать  об
экспедиции на Цедну. Это понятно. Выглядели мы  тогда  не  лучшим  образом
или, как говорил капитан, вели себя неадекватно.
   Я уже рассказывал о наших великолепных по  результатам  экспедициях  на
Ломерею, на Теору и другие  планеты.  Но  и  мы,  прославленные,  не  были
застрахованы от неудач. Что ж, пусть и об этом  узнают  потомки,  пока  не
поздно... Если бы с нами тогда был Си Многомудрый или Невсос, этого бы  не
случилось. Но на Земле тогда начались работы по реконструкции днища Тихого
океана и была большая нужда в специалистах по донным ландшафтам,  а  лучше
дельфина и осьминога в этом никто не разбирается.
   Цедна,  рядовая  планета,  освещаемая  своим  оранжевым  солнцем,  была
обитаема,  и,   готовя   свой   разведочный   рейс,   мы   учитывали   это
обстоятельство. Если вы помните, тогда с нашей легкой руки началась  эпоха
открытия обитаемых планет, и многие из них десятилетиями дожидались  своей
очереди на исследование. Разведочных кораблей не хватало, как, впрочем, не
хватает и сейчас...
   Мы высадились на  Цедне,  как  всегда,  оставив  звездолет  на  орбите.
Отличная, скажу  вам,  планета.  Зеленая,  обильная  холодными  речками  и
теплыми морями. Мы летали  над  ней  на  махолетах,  неспешно  разглядывая
окружающую красоту. Махолет - он на глюкозе  и  не  заглушает  запахов,  а
планета пахла черемухой. Леса и воды  были  населены  зверьем,  в  воздухе
порхали  птицы,  в  траве  звенели  насекомые.  К   вечеру   мы   неохотно
возвращались в свой третий уже по счету лагерь. Ну да, третий.  Первый  мы
разбили на опушке хвойного  леса,  накрыли  территорию  защитным  полем  и
лишний раз убедились в мудрости  составителей  предписывающих  инструкций;
Наш капитан, к слову, делит все инструкции на  полезные  предписывающие  и
вредные  запретительные.  Первые  он  знает  назубок,   а   что   касается
запретительных, то помню, перед стартом пришли мы к нему домой в гости, он
вышел к нам, толкая перед собой тележку, и на нем лица не было. "Ну вот, -
решили мы. - Капитан никак заболел".
   - Ребята, как, по-вашему, я  человек  дисциплинированный?  -  В  голосе
капитана звучал непривычный для нас надрыв.
   - Он еще спрашивает! - воскликнул Вася Рамодин.
   - Тогда все! - сказал капитан. - Отлетались. Старта  больше  не  будет!
Вот это, - он кивнул  на  книжки,  грудой  уложенные  на  тележке,  -  это
запретительные инструкции. Мне с чего-то взбрело  в  голову  их  прочесть,
затмение нашло. По точному их смыслу нам не то что летать, нам и ходить-то
нельзя.
   -  А  ты  их  забудь!  -  посоветовал  случившийся  здесь  председатель
Государственной комиссии.  Старый  космический  волк  знавал  составителей
инструкций, из которых никто, странным образом, сам в  космосе  не  бывал.
Сейчас-то я уже понимаю: тот, кто сам взлететь не может, тот лезет  других
учить  и  проверять.  Но  это  так,  заметки  на  полях.  Короче,  капитан
последовал совету умного человека с тем результатом, что  мы  благополучно
стартовали и прибыли на Цедну...
   Накрыли мы, значит, лагерь защитным полем и хорошо сделали,  ибо  утром
проснулись от звуков (поле  пропускает  звук),  по  сравнению  с  которыми
мартовский вопль гланлиста-микрофонщика, как капитан называет эстрадников,
казался колыбельным мурлыканьем. Продрав глаза, мы увидели у  кромки  поля
четырех зверей. Представьте себе покрытую пенистой слизью свинью на  шести
длинных суставчатых ногах, и вы будете иметь то, что надо. То,  что  будет
отдаленно похоже на эту богомерзкую тварь. Умывались и завтракали  мы,  не
глядя  по  сторонам:  какофонию  слегка  приглушили  звукопоглотители,  но
аппетит уже одним своим видом портили скользкие скоты. Потом  мы  свернули
лагерь, погрузили оборудование в дисколет, и  капитан  после  часа  полета
выбрал в горах сравнительно ровную площадку, которую мы полдня очищали  от
камней. У леса, конечно, лучше, но мы были  на  все  готовы,  лишь  бы  не
видеть больше этих свиноподобных. Напрасны  оказались  наши  труды:  утром
двое из них суетились и орали у лагеря. Мы могли вернуться на  катер,  под
его  защиту  радиусом  две  мегайоты,  и  тем  самым  избавиться  от  этих
страшилищ, но капитан решил попробовать еще раз. Третий лагерь мы  разбили
у глубокой бухты, в окаймлении живописных скал на берегу моря.  И  что  вы
думаете, целое стадо вызверилось на нас  со  скал.  Орали  они  вроде  уже
потише и не все сразу, но все равно смотреть на них без  озноба  никто  из
нас не мог.
   - Однако, - сказал утром капитан, - они здесь живут, а мы только гости.
Будем так: они сами по себе, а мы сами по  себе.  Не  станут  же  они  нас
кусать?
   Мы долго смеялись капи