всоса.
Вообще,  психика  головоногих  моллюсков  крайне  уязвима,  и  они   остро
реагируют на резкие выражения.
   - Обойдемся, - сказал тогда Си Многомудрый. - С него толку как с  козла
молока. Все равно спит всю дорогу.
   В полете на Теору трудностей не было. Стартовав с  околоземной  орбиты,
наш звездолет словно растворился в пространстве, для земного, естественно,
наблюдателя.
   Все было как должно быть. Ни одной ошибки в расчетах наших  ученых,  ни
одного сбоя в работе систем  навигации,  регенерации  и  жизнеобеспечения.
Задолго, еще когда до цели оставались  месяцы  полета,  автоматы  включили
трансляторы, и  корабль  стал  непрерывно  излучать  в  космос  специально
подготовленные сообщения. Полагали, что, если  есть  на  планете  развитая
цивилизация,  поймут.  И  хотя  вероятность  не  превышала  тысячной  доли
процента - даже это предположение оправдалось.
   Вскоре мы уловили сначала неясные, а потом все  более  четкие  сигналы.
Настал день, когда мы услышали сказанное на великолепном линкосе:
   - Привет вам, разумные. Мы ждем вас на орбите пятой от звезды  планеты.
Ваш путь свободен, пространство перед вами чисто. Не бойтесь ошибки.  Если
понадобится - мы примем вас в колыбель.
   Эта самая колыбель на наших экранах схематически  изображалась  в  виде
гигантского сгустка вихревых электромагнитных полей: наш звездолет  должен
был завязнуть в них, как муха в паутине.
   - Мы как-нибудь сами, - пробормотал капитан.
   На  меня,  космобиолога,  эта  схема  впечатления  не   произвела,   но
бортинженер впал в этакий экстатический восторг.
   - Нет, каков уровень техники! - разглагольствовал он в кают-компании. -
Источники энергии  на  внешних  планетах,  видимо  необитаемых.  Излучения
взаимодействуют,  создавая  нечто  вроде  колоссального  соленоида.   Чудо
инженерного искусства. Мы на Земле не знаем  ничего  подобного!  Уже  ради
этого стоило лететь!
   Между нами - лететь всегда стоит. Хотя и в нашей Солнечной системе  дел
полно. Не решен, в частности, давно назревший вопрос о  перемещении  Марса
на фаэтонскую  орбиту,  а  без  этого  его  обводнение  не  имеет  смысла.
Затянулось дело с изменением климата и атмосферы  Венеры.  Да  мало  ли  в
системе найдется работ по мелочам и по-крупному...
   Нас, постаревших  на  год,  хотя  на  Земле  прошло  три  десятка  лет,
встретили  на  Теоре  великолепно:  оркестры,  речи,  приемы,   карнавалы.
Особенно запомнилась первая встреча.
   Мы прибыли на катере, оставив корабль на орбите. Едва мы сошли по трапу
и  поднялись  на  возвышение,  как  из   толпы   встречающих,   затопившей
необозримое поле теорианского космодрома,  вышел  седобородый  старец.  По
белой  ковровой  дорожке  он  подошел  к  микрофону  и...  запел.   Запел,
аккомпанируя себе на странном инструменте, помеси тамтама и баяна.
   Мы стояли и улыбались, хотя нам было не до улыбок: свои приветствия  мы
заготовили в прозе. Естественно, мы  тут  же  поняли,  что  все  публичные
выступления на Теоре не зачитываются, а поются. Теориане  утверждают,  что
такая  манера  сокращает  время   совещаний,   планерок,   пятиминуток   и
симпозиумов. Я иногда склонен думать, что они правы...
   Пока дед - а был он ученым секретарем теорианского совета  космонавтики
- приятным баритоном на добротном линкосе выпевал приветственную речь, нам
все более становилось не по себе, поскольку никто из нас петь не умел ни с
микрофоном, ни без.
   - Что будем делать, капитан? - спросил побледневший Вася Рамодин.
   А дед  между  тем  заливался  соловьем,  выводя  странную,  непривычную
земному слуху мелодию. Отдельные музыкальные фразы миллионноголосым  хором
повторяла толпа встречающих.
   Капитан поправил воротник куртки - там была вшита миниатюрная рация.
   - Лев, - сказал он вполголоса. - Ты слышишь?
   - Слышу, капитан, - ответил дежурный, оставшийся на катере. - Такой  ор
- и не услышать.
   - Немедленно разыщи в  багаже  подарочную  гитару  и  беги  сюда.  Петь
будешь.
   Это был выход. Лев Матюшин, известный на  Земле  специалист  по  теории
вероятностей, а в экипаже корабельный статистик, в свое время  лечился  от
заикания пением. Только он и мог выручить нас.
   - Как петь? - спросил Лев. - Не б-буду я петь.
   - Б-будешь, - шепотом закричал капитан. - Еще как будешь! Это приказ.
   - Есть, капитан!
   Здесь мне хочется прерваться. Хочется сказать, что  каждый  член  нашей
экспедиции обладал высокоразвитым чувством долга и заслуживает  отдельного
описания. Но это уже сделано в серии "Жизнь замечательных людей".
   Короче, когда старец закруглился, Лев уже стоял в гитарой и  единолично
владел микрофоном. Речь его, пропетая на мотив древней частушки  "Подружка
моя", произвела на теорианцев неизгладимое впечатление.  На  нас  тоже.  В
дальнейшем местные композиторы аранжировали ее для  сводных  симфонических
оркестров,  и,  транслируемая  по  всем  каналам,  эта  окаянная   мелодия
преследовала нас все время  нашего  пребывания  на  Теоре.  Вообще,  Теора
заселена меломанами.
   После торжественной встречи начался всепланетный праздник. Еще бы, ведь
мы были первыми людьми, посетившими Теору. Ранее сюда  прилетали  какие-то
пушистые многоглазы, но общего языка с ними теорианцы не нашли. С  нами  -
да, с нами нашли.
   Праздник длился больше месяца и продолжался бы до сих пор, когда  б  не
капитан. Однажды он созвал нас по тревоге в свой дворец на берегу  голубой
лагуны. В самой лагуне поселился Си Многомудрый.  Усадил  нас  капитан  на
террасе в кружок, окинул взором  наши  позеленевшие  от  банкетов  лица  и
сказал:
   - Мы что, сюда пить-есть прилетели?
   - Капитан, - говорю я после надлежащей паузы. - Неужто мы дисциплины не
знаем? Люди приглашают -  как  откажешься?  Но  мы  ж  на  фруктовые  соки
налегаем. В основном.
   Капитан придавил пальцем левую бровь - она у него дергаться начала.
   - Соки, они тоже разные бывают.  А  мы,  между  прочим,  сюда  работать
прилетели, а не лезгинку плясать и не на гитаре вытребенькивать. Ставлю  в
известность: я просил правительство  Теоры  с  завтрашнего  дня  праздники
упразднить. Переходим к рабочим будням. Жить  будем  у  меня,  здесь  всем
места хватит. Ваши персональные дворцы освободить. Что, спрашиваю, за  это
время сделано? Молчите?
   Тут с преобразователем речи, надетым на голову, высунулся из лагуны  Си
Многомудрый и разрядил обстановку.
   - Я исследовал прибрежные воды, - заявил он.
   - Вот, - обрадовался капитан. - Вот с  кого  берите  пример!  Я  всегда
говорил, что дельфины нас не подведут. Сейчас Многомудрый  расскажет  нам,
что он обнаружил.
   - Ни черта интересного, капитан. Море как море...
   Прозорливость нашего капитана общеизвестна - он первым понял, что в нас
клокочет энергия,  накопленная  за  время  вынужденного  безделья  в  этом
благополучном, безаварийном рейсе.
   Разве смог бы я трое суток подряд плясать на карнавале? Не смог бы,  но
энергия рвалась наружу. Разве прорезался бы у Левы  лирический  тенор?  Не
прорезался бы, но энергия выпирала из нас.  Разве  смог  бы  Вася,  будучи
вратарем нашей футбольной команды, забить  гол  ударом  головой  от  своих
ворот через все поле во  время  товарищеской  встречи  со  сборной  Теоры?
Впрочем, Вася смог бы. Еще при нас этот стадион был  об®явлен  заповедным.
Отлитая из темно-вишневой сорзы фигура Васи, небрежно, со  скрещенными  на
груди руками опирающегося спиной о стойку ворот, будет вечно украшать  это
священное для болельщиков место...
   Мы принялись за работу с весельем и неутомимостью, так поразившей народ
Теоры во время праздников. Теорианцы тут же организовали НИИ  по  передаче
информации нам, землянам. Их  радушие  было  ни  с  чем  не  сравнимым,  а
комиссия  по  предупреждению  желаний  землян  была  в  ту  пору  наиболее
авторитетным органом власти на Теоре. Стоило, например, мне обмолвиться  о
моем интересе к теории старения наследственного вещества,  как  через  час
энергичные  парни  уже  укладывали  у   трапа   катера   горы   ящиков   с
информкристаллами. Мы набивали корабль чертежами и  действующими  моделями
машин. Мы привезли тонны семян молочных кактусов и мясных деревьев с корой
в виде пушистой шкуры под норку. Разве под соболя? Что вы меня  пугаете  -
под норку.
   А криогенный луч с температурой всего на два градуса  выше  абсолютного
нуля - идеальная линия передачи электроэнергии? Мы  радовались  как  дети,
предвкушая  невиданный  расцвет  земной  науки  и   техники.   А   способы
образования вихревых полей в пространстве? Не перечислить и тысячной  доли
всего, что мы везли с Теоры...
   Когда мы отправились обратно,  наш  перегруженный  звездолет  разогнали
теориане. Три их корабля буксировали нас чуть не  половину  пути.  Никаких
запасов горючего не хватило бы, чтобы  придать  должное  ускорение  нашему
кораблю, масса которого увеличилась вдвое. Восемь тысяч тонн одних  только
документов везли мы с собой, восемь тысяч тонн  спрессованной  информации!
Мы с трудом передвигались по тесным проходам между стеллажами  и  ящиками.
Даже  в   аквариуме   Си   Многомудрого   вместо   песка   были   насыпаны
информкристаллы.
   Перед стартом нас завалили подарками, но брать их уже было некуда. Лишь
по просьбе всего экипажа капитан взял себе теорианского  двухголосопоющего
котенка (Клемма их  терпеть  не  может),  который  действительно  видит  в
темноте: одним глазом освещает, а другим  смотрит.  Я  его  иногда  вместо
фонарика использовал, для создания уюта. Напевает себе тихонько  дуэтом  и
светит на страницу, а за стенкой приборы пощелкивают, а ты лежишь у себя в
каюте на ящиках,  на  надувном  матрасе,  крытом  норковым  покрывалом,  и
спускается на тебя покой от сознания выполненного долга...
   Так о чем это я? Ах да, о подарках.  Лева  Матюшин  заслужил  репутацию
великого композитора (упомянутая "Подружка  моя",  а  также  "Эй,  ухнем",
"Ревела буря", "Распрягайте, хлопцы, коней" -  это  все  "его"),  так  ему
пришлось  взять  -  как  откажешься?  -  сборник  мелодий  Теоры,  напетых
различными ораторами на встречах, симпозиумах и семинарах. Кто  сейчас  не
знает эту поразительную по эмоциональному воздействию музыку!
   Настал день, когда мы поднялись на трап катера, - все  было  погружено,
уложено и упаковано. Это был  последний  рейс.  И  снова  поле  космодрома
затоплено народом. Не было только детей до шестнадцати лет: они  могли  не
выдержать скорби расставания.
   Прощальный доклад исполнил хор сотрудников комиссии  по  предупреждению
желаний. Дедуля прибыть не мог и дирижировал хором заочно. Мы держались.
   Потом микрофон взял наш капитан. Он не стал петь. Он сказал:
   - Спасибо вам, люди. За радушие, за доверие, за  вашу  доброту.  Мы  не
говорим прощайте. Мы говорим - до  свидания.  Прилетайте  к  нам  тоже  за
песнями...
   Ах уж этот капитан! Он всегда знал, что сказать  и  о  чем  промолчать,
провидец. Он поднял руки - и над космодромом зазвучала Лунная соната,  наш
прощальный подарок Теоре.
   Мы постарели еще на год, а на Земле прошло еще тридцать  лет.  Задолго,
когда до Солнца оставались месяцы полета, автоматы включили трансляторы, и
наш звездолет стал непрерывно  излучать  в  пространство  два  слова:  "Мы
возвращаемся. Мы возвращаемся". И вскоре мы услышали земное:
   - Привет вам, родные наши! Мы ждем вас  на  орбите  Плутона.  Ваш  путь
свободен,  пространство  перед  вами  чисто.  Не  бойтесь   ошибки.   Если
понадобится - мы примем вас в колыбель.
   Эта самая колыбель на наших экранах схематически  изображалась  в  виде
гигантского сгустка вихревых электромагнитных полей...
   - Мы как-нибудь сами, - пробормотал капитан.
   А Лева Матюшин расчехлил гитару и раскрыл сборник теорианских  мелодий,
с которым не расставался.



        ОСОБАЯ ФОРМА...

   Капитан - он и есть капитан. О нем если писать,  то  только  на  нотной
бумаге в мажорных тонах. Но и не только он,  каждый  член  нашего  экипажа
имеет  заслуги  перед  человечеством.  Вообще,  это  нетрудно:  помог   ты
кому-нибудь, накормил голодного, посадил дерево или выручил из беды -  вот
ты и заслужил перед человечеством. Оно очень доброту ценит.  И  не  важно,
сколько народу о твоем добром деле знают, хоть бы и ты один. Ты ведь  тоже
из человечества...
   Это я все к тому, что в тот раз мой друг,  физически  сильный  и  очень
волевой Вася Рамодин, спас экипаж. Именно  на  Сирене  -  так  мы  назвали
планету - в полной мере проявились Васины способности. Если бы не  он,  то
не знаю, что делал бы и сам капитан. Даже капитан, попавший там под чуждое
нам влияние.
   Надо сказать, что Сирена вращалась в стороне от нашего пути,  но  когда
мы вынырнули из подпространства, как пес из подворотни, и  огляделись,  то
обнаружили, что не туда прибыли. Это случается. Не то что один человек, но
и целый  коллектив  может  не  туда  заехать.  Выяснилось,  что  отдельные
неполадки были в системе ориентации звездолета и один двигатель не  тянул,
а другой самопроизвольно впадал в форсированный режим.  На  всякий  случай
капитан подвел корабль к ближайшей планете - это  и  оказалась  Сирена,  -
вывел его в инерционный полет на круговую орбиту и послал  нас  в  обычную
разведку. Капитан же, навигатор, оба механика и ремонтник Вася остались на
корабле  наводить  порядок.  Мы  высадились  на  планету,  поставили,  как
положено, защиту вокруг катера и приступили было к работе... Тут для того,
чтобы дальше было понятно, я прервусь и воспользуюсь записями  в  памятных
браслетах.  Такой  браслет,  фиксирующий  звук,  а  при  необходимости   и
изображение, есть у каждого  разведчика.  В  него  можно  наговорить  свои
впечатления от  увиденного.  У  Васи  в  коробочке  лежат  эти  розоватые,
подобные аметистам кристаллики, и он иногда перебирает их. При этом на его
выразительном лице возникает странная улыбка и видно,  что  его  обуревают
сложные, вряд ли поддающиеся расшифровке чувства. Вася знает, что  я  пишу
эти заметки в назидание грядущим  поколениям,  он  кое-что  читал,  ибо  я
всегда дарю ему опубликованное. По моей просьбе  он  принес  кристаллы,  а
воспроизводящий аппарат у меня свой. Я не стал  прослушивать  при  нем,  и
Вася вскоре ушел, поскольку беседа в тот вечер у  нас  не  клеилась.  Вася
очень уважает меня, но все же смотрел с сомнением, словно  хотел  сказать:
как-то ты из этого сюжета выпутаешься, хватит  ли  у  тебя  мужества  быть
беспощадным к самому себе, как того требует  истина?  Сомнения  его  имели
почву, но если самокритика - наше оружие, то пусть не скажут потомки,  что
мы не умели им пользоваться. Мне было трудно писать о событиях на  Сирене,
но я преодолел себя, как это сделал бы на моем месте  каждый  член  нашего
экипажа... Итак, Вася ушел, а я вложил кристаллик в гнездо, нажал кнопку и
услышал собственный голос. Меня легко узнать: "эль" я вообще не произношу,
а вместо "эр" издаю глухое рычание.  Это  была  примерно  середина  нашего
разговора с капитаном.


   - Я вчера по очереди вызывал каждого из вас. Все здоровы - это видно на
пульте охраны, но несут сплошную околесицу. В чем дело?
   - Капитан, - раздается мой голос, - за других не отвечаю и, о  чем  это
вы, понять не могу. Лично я очень почитаю вас и, как бывшему  вожаку  стаи
(в этом месте отчетливо  прослушивается  скрежет  зубов  капитана),  скажу
откровенно: я счастлив. Мне разрешили чесать  живот  и  шею  возле  нижней
губы. И я чешу. Вот и сейчас... Ах, капитан, я не хочу ни с кем  делиться,
но прилетайте, может быть, и вам разрешат  чесать,  пусть  даже  в  другом
месте.
   - В другом у меня  не  чешется,  -  закричал  капитан.  -  Ты  слышишь,
Василий, они там все с  ума  посходили.  Требую  немедленно  вернуться  на
катер. Всем вернуться. Об®являю общий сбор. У себя в каюте можете чесаться
где угодно и сколько угодно. Хоть до крови!
   - Капитан, разве я стал бы говорить об этом, если бы я себя чесал...
   - Корабельный биолог, космогенетик, и кого-то там чешет...
   - Не кого-то. Это мой пухленький джигит. Или, как говорит Лев,  пуджик.
Красиво звучит, а?
   - Стыжусь! Галактически стыдно! - Капитан отключился.
   И снова мой воркующий голос:
   - Глупенький, сердится по пустякам. Видимо, завидует. Мне сейчас многие
завидуют. Вон Льва Матюшина еще только до созерцания допустили,  а  я  уже
чешу. Лев с утра сидит на пенечке с гитарой и  смотрит,  любуется.  Я  его
понимаю, как не смотреть. Но мой пуджик лучше, таких пуджиков  больше  нет
ни у кого...
   Я выключил аппарат,  перенес  этот  бред  на  бумагу  и  заставил  себя
отложить на потом воспоминания. Чтобы не было хаоса в изложении.  В  конце
концов, на Сирене я был не один. Со мной одним и возни-то для Васи никакой
не было бы... Я достал из коробочки Левин кристалл и просто заслушался:
   - ...А биолог все  чешет.  (Напоминаю:  биолог  -  это  я,  автор  этих
записок.) Что ж, наверное, и такая, плотская форма служения красоте  может
давать удовлетворение. Каждому свое. Прикосновение, верю, тоже приятно, но
ведь главное - это голос! Нет, гармония  облика  и  голоса.  Поразительная
чистота голоса, глубина звука, нежнейший тембр при такой внешности  -  это
ошеломляет, в хорошем смысле ошеломления. От этого  я  балдею.  В  хорошем
смысле. Великий космос! Я и не подозревал в  себе  столько  музыкальности,
столько тяги к прекрасному. Хочется жить и петь.  (Тут  Лев  непередаваемо
поет "Ой, цветет калина"...  и  без  паузы  переходит  на  "Ой,  не  ходи,
Грыцю".)
   Я пропустил суточную дозу записи и снова форсировал звук. Лев пел  "Ой,
на гори та и жныци  жнуть"...  Снова  суетливый  писк  динамика  -  это  я
увеличиваю скорость воспроизведения и пропускаю примерно трое  суток.  Лев
поет "Ой  ты,  Галю,  Галю  молодая"...  Я  обалдеваю.  В  плохом  смысле.
Пропускаю еще сутки и словно на  замедленном  экране  вижу,  как  ломается
пополам журнальный столик. Радуюсь: у меня реакции, несмотря  на  возраст,
полностью сохранились,  ибо  я  успел  выдернуть  воспроизводящий  аппарат
буквально из-под железного кулака Клеммы.
   - Еще одну на "ой", и все! - Помешанная на порядке в  квартире,  Клемма
даже не взглянула на обломки столика.
   Я не понял, что  этим  хотела  сказать  Клемма,  решил  было  уменьшить
громкость,  но  вспомнил,  что  Клемма  одинаково  хорошо  воспринимает  и
звуковые, и радиоволны. Пришлось Льва выключить. С  ним  и  так  все  было
ясно. Лев пел до потери памяти в кристалле, я потом проверял.  Две  недели
пел, пока его не украли. (Голодный Лев попался на земляничном муссе. Но об
этом позже.)
   Я прослушал памятные кристаллы всех, кто  был  со  мной  на  Сирене,  и
забытые голоса моих товарищей целый месяц будили воспоминания о  прошедшей
молодости. И мне захотелось отдать всю свою известность, стереть свое  имя
с многочисленных монументов и пьедесталов,  лишь  бы  помолодеть  хоть  на
десять... нет, я хочу сказать - на двадцать, нет, лучше на двести лет... О
чем  это  я?  Ах  да,  выслушал,  значит,  я  каждого,   сделал   выписки,
сгруппировал и систематизировал все как положено и напросился  в  гости  к
капитану. Капитан заведовал кафедрой групповой зоопсихологии в  жлобинской
школе первооткрывателей, куда мы и прибыли с  Васей  на  леталке,  которая
положена ему как вице-президенту Академии наук.
   В связи с нашим приездом капитан послал первооткрывателей - у каждого в
рюкзаке шестьдесят кеге щебенки  -  на  прогулку  по  сильно  пересеченным
окрестностям,  прочитал  мои  предварительные   заметки   и   нашел,   что
по-крупному я нигде  не  погрешил  против  истины.  Но  отдельные  моменты
нуждаются в уточнениях. Потом капитан устремил светлый взор в прошлое:
   - Молодость, она всегда прекрасна. Я и  не  заметил,  как  она  прошла.
Вася, ты помнишь матч - мы против сборной Теоры? Ты был тогда в форме.  Мы
все тогда на высоте были. А наши  выступления  на  ломерейском  кулинарном
празднике?..
   - А Лев Матюшин, - встреваю я, -  сдал  в  тип