100%
    	

    Женщины
    	

    25%

    после чего ситуация прояснилась: процент мужчин был зачем-то умножен на 2, а процент женщин -- разделен на 2. Он проверил свою догадку на других таблицах в учебнике и убедился, что она правильна: все числа были увеличены или уменьшены вдвое. 
    Цели запутывания статистических данных Франц не понимал -- равно как и цели систематического искажения географических сведений о сельскохозяйственных угодьях Второго Яруса. Сравнивая свои собственные наблюдения во время полевых работ с картами из учебника, он установил, что картофельное поле на карте всегда означает грибное поле в реальности, яблоневые сады соответствуют плантациям дурьяна и так далее. Более того -- в некоторые карты были зачем-то внесены нелинейные искажения масштаба!

    -- А я вам говорю, Староста, что розовый у него нос, а не белый. Рано еще укол делать -- так пускай полежит. 
    -- Так ведь БЛЕДНО-розовый, господин Доктор, а? Ну, проверьте еще раз, пожалуйста, больше часа уже всей камере покоя нету. 
    -- Ничего поделать не могу, Староста. Как окончательно побелеет -- позовите еще раз.

    Педагогов в их Потоке было пятеро -- четыре "философа" и один "технарь", читавший все технические дисциплины сразу. 
    1) Теорию исправления ошибок преподавал тощий мужчина лет пятидесяти с простоватой физиономией и жидкой шевелюрой неопределенного цвета (или же он был лысый? -- Франц забывал его лицо, лишь только отводил глаза в сторону). Правая рука этого педагога висела, парализованная, у пояса -- локоть согнут, мизинец и большой палец страдальчески оттопырены. Говорил он медленно и с расстановкой, в изобилии вставляя самодельные пословицы ("Рыба гниет с головы, а камера со старосты" и тому подобное). Он обладал лишь одним положительным качеством -- фантастической глупостью, делавшей его не таким опасным. Заключенные звали его за глаза "Инвалидом". 
    2) Про преподавателя теории необходимости охраны говорили, что он бывший военный: это был высокий, еще не старый блондин с короткими курчавыми волосами, четкими движениями и зычным голосом. Помимо склонности к солдатскому юмору и крепким выражениям, "Капитан" отличался страстной любовью к горячительным напиткам. Алкоголь, однако, никак не сказывался на координации его движений и проявлялся лишь в блеске глаз и бессмысленных рассуждениях на общие темы. В редкие трезвые дни Капитан бывал не в духе и обильно рассыпал наказания вне всякого соответствия с прегрешениями виновников. Заключенные поговаривали, что его скоро уберут за пьянство и несерьезное отношение к служебным обязанностям. 
    3) Преподаватель теории исправления заключенных перешел на педагогическую работу совсем недавно и постоянно хвастался, что ранее работал ученым-исследователем. Это был дородный дедушка лет шестидесяти с глупым лунообразным лицом в массивных уродливых очках; белый мундир висел на нем, как мешок. Все без исключения вопросы из любого раздела учебника он сводил к "роли молчаливого обдумывания ошибок в глобальной теории исправления" -- что, видимо, являлось предметом его былых исследований. По сравнению с остальными преподавателями, он был довольно добродушен и никого не отправлял в карцер без крайней на то необходимости. Заключенные прозвали его "Очкариком". 
    4) Лично для Франца преподаватель теории благодарности был хуже всех. Прозвище его (Хорек) вполне соответствовало внешности: острые маленькие глазки, прилизанные волосы и одутловатые щеки. Он бдительно следил за выраженим согласия в глазах заключенных и безжалостно отправлял провинившихся в карцер (из пяти суток, отсиженных Францем, четверо были даны им). Да и сам хорьковый предмет, обосновывавший, почему жертвы должны благодарить своих мучителей, казался наиболее унизительным. Хорек был чуть поумнее остальных педагогов и, похоже, почувствовал францево отношение к себе -- что, по словам опытных заключенных, сулило последнему крупные неприятности в ближайшем же будущем. 
    5) Преподаватель технических дисциплин относился к своим обязанностям формально. Отбубнив лекцию, он задавал вопросы по пройденному материалу, распределял наказания заключенным, плохо выучившим урок, и сразу же уходил расхлябанной походкой ничего не желающего человека. Энтузиазма, свойственного остальным преподавателям, у него не было ни на грош, и почему его терпели в качестве педагога, никто об®яснить не мог. 
    Клички у этого Педагога почему-то не было.

    -- Тогда я ему и говорю: "Ты зачем, падла, здесь стены обтираешь? Я ж тебя с говном твоим с®ем!" А он мне: "Извините, господин Моджахед, я вас не заметил." Ну, я ему тогда вмазал ... он, бля, у меня пять сажен по воздуху летел, прежде чем в стенку ... 
    -- Ты лучше ходи давай, Моджахед ... А то весь личный состав заманал, мудила грешный ... 
    -- Я -- мудила? Ах ты с-су... 
    -- Моджахед! Чирей! Ша! Пасть порву обоим ...

    Хотя педагоги формально считались членами внутренней охраны и, соответственно, носили белые мундиры, между ними и настоящей охраной была большая разница. Прежде всего -- внешняя: в охранниках служили только крепкие молодые ребята, похожие друг на друга, как родные братья. Их лиц Франц не различал, ибо вели они себя все совершенно одинаково -- злобно и по-хамски, а при любом непослушании или просто несогласии, не задумываясь, пускали в ход кулаки. Вообще же, охрана воспринималась заключенными как одно из проявлений природы -- как кислотный дождь или загрязнение рек канализацией -- а потому обид на нее не держалось. 
    Второй Ярус обслуживали охранники двух типов, различавшиеся цветом униформы. Черномундирная внешняя охрана занималась конвоированием заключенных на работу, а также приемкой новичков, поступавших с Первого Яруса. Ко внутренней охране (одетой в белые мундиры) относились охранники, поддерживавшие порядок в жилых помещениях; педагоги; наставники; Медицинская Служба и Служба Безопасности. Про последнюю среди заключенных ходили самые ужасные слухи (не подкрепляемые, правда, ничем, кроме угрожающего выражения лиц уполномоченных по безопасности). Среди всего прочего поговаривали, что Служба Безопасности наводнила камеры стукачами, вследствие чего вслух выражать недовольство по любому поводу считалось опасным. Тем не менее, два или три раза Франц слышал, как другие заключенные открыто ругали местные порядки -- однако, было ли то попыткой провокации или глупой неосторожностью, он не понял. Так или иначе, но Служба Безопасности занимала целых три этажа в их подземном лабиринте, и чем они там занимались, никто не знал. Единственным поверхностным проявлением их деятельности были регулярные, раз в неделю, беседы, проводимые уполномоченными по безопасности и заполненные болтовней о повышении бдительности.

    -- Вот ты мне скажи, Коряга, ежели такой умный: ну, зачем они нас ентими физкультурными занятиями мучають? Ведь и так еле-еле ноги таскаем, а тут бегай по залу, да подтягивайся на турнике каждый божий день. И приседай еще ... 
    -- Отстань, Оборвыш. Надоело ... 
    -- Чиво "отстань"? А можеть у меня от ентого бега сапоги ноги натирають?

    Пробыв некоторое время на Втором Ярусе и приведя свои привычки в соответствие с местными нравами, Франц с удивлением обнаружил, что столкновений с охраной у него более не случается. Его будто несло вниз по реке -- он следовал изгибам русла, а течение тащило его по глубоким местам вдали от подводных камней и крутых берегов. С урками, однако, так не получалось -- продолжая речную аналогию, Франц сравнивал их с плавающими в воде пиявками. Хуже того: они не всегда были предсказуемы и зачастую действовали произвольно. 
    Впрочем, имелись и некоторые закономерности. 
    Например, урки никогда не работали; более того, даже не выходили на работу ни в химические, ни в механические, ни в швейные цеха. Во время полевых работ они обычно играли в карты, развалясь на солнышке и украдкой от охраны жуя фрукты (если это происходило на плантациях хурмы или папайи), а также исполняли роль надсмотрщиков. В пищевых цехах они, в свободное от карт время, шныряли повсюду в надежде украсть что-либо из с®естного (ту же папайю или хурму, но в консервированном виде). 
    В их камере No 21/17/2 было четверо урок. 
    1) Главарем считался Дрон -- немногословный человек неясной национальности (из всех урок он один говорил по-английски правильно, хотя и с сильным восточноевропейским акцентом). По отношению к "мужикам" Дрон держался высокомерно и обращался к ним только с приказаниями, предупреждениями, угрозами или вопросами по делу. Несмотря на то что он был явным инициатором первых двух избиений Франца (за невыполнение нормы), тот предпочитал иметь дело именно с Дроном: главарь урок, по крайней мере, следовал формальным правилам, усвоив которые, дальнейших побоев можно было избежать. 
    2) Вторым в иерархии урок шел Моджахед -- молодой афганец с морщинистым злобным лицом нездорового темно-коричневого цвета. Он, казалось, состоял из одних нервов и мгновенно впадал в раж, если кто-либо из заключенных низших каст делал что-то неправильное. 
    3) Третьим шел Чмон -- здоровенный южноафриканский зулус с тупым и жестоким лицом. Больше всего он любил вспоминать, как, живя в Соуэто, участвовал в набегах на общежития сторонников Африканского Национального Конгресса и резал там всех подряд, включая женщин, стариков и детей. Рассказывать об этом он мог бесконечно, смакуя мельчайшие подробности, и если не удавалось заручиться вниманием остальных урок, то заставлял слушать себя "мужиков" или даже "пидоров". Однако наиболее внимательную аудиторию он, сам того не подозревая, нашел во Франце, который вникал в его рассказы в тщетной попытке понять, до какого зверства может дойти человек, не догадываясь, что поступает плохо. Самым же удивительным в рассказах Чмона было полное отсутствие сквернословия (во всех остальных случаях речь его состояла из ругательств на семьдесят пять процентов). Франц не мог об®яснить этого феномена ни с какой точки зрения. 
    4) Наиболее придирчивым и вредным по отношению к заключенным из низших каст был Чирей -- суетливый араб лет тридцати. Он также являлся и главным источником внутренних свар между урками -- однако, не отличаясь смелостью, всегда уступал первым, не доводя дело до мордобоя.

    -- А после лекции, мудаки, во время обеденного перерыва будет фильм. 
    -- Какой фильм, господин Педагог? 
    -- "Яйца над пропастью"! Ха-ха-ха! Га-га-га!

    Четверо урок их камеры были настолько различны, что никаких общих черт, отличавших их от остальных заключенных, Франц выделить не мог. Физическая сила, например, принципиальной роли не играла (Дрон и Чирей не производили впечатления физически сильных людей); интеллект имел еще меньшее значение (все урки, кроме Дрона, были законченными дегенератами). Хитрость Дрона и Чирея не согласовывалась с детским простодушием Чмона; тот же Чмон, да и Чирей тоже, не обладал большой силой характера. Единственным общим качеством была безжалостность -- однако Огузок, например, не принадлежа к уркам, ничуть им в этом не уступал. 
    Так что, какие качества отличали урку от мужика, Франц не понимал.

    -- И опять я вам повторю: бдительность, бдительность и еще раз бдительность! А почему, спрашивается? Да потому, что, хоть охрана наша доблестная и не дремлет, а Служба Безопасности свое дело ох как знает, но все равно враг зубовный поднимает голову змеиную! И оказаться он может в любой момент среди вас, заключенные, а потому и бдеть вы должны недреманно ... Ну, что тебе опять, 11-ый? 
    -- Можно выйти, господин Уполномоченный? 
    -- Нет, нельзя, 11-ый, нельзя тебе выходить, пока я инструктаж не закончу. Потерпи чуток. Та-ак, о чем бишь я? А-а, бдительность ... Так вот, все мы должны ...

    Когда новичок с Первого Яруса оказывался в камере, он автоматически попадал в касту мужиков, однако для того, чтобы остаться в мужиках, нужно было приложить немалые усилия. В качестве первого испытания обычно использовался ритуал "стаскивания сапог": один из урок, развалясь на своей постели, подзывал новичка, совал ему под нос свои ноги и приказывал стащить сапоги. Если тот отказывался, его избивали, но зато потом оставляли в относительном покое, -- и он становился полноправным мужиком. Однако в большинстве случаев новичок, убоявшись угроз, подчинялся, что служило сигналом к дальнейшим унижениям: его заставляли стелить уркам постель, петь песни, плясать чечетку, чесать пятки на сон грядущий, стирать грязное белье и так далее. В конце концов, новичка попросту насиловали (гомосексуализм в камерах процветал), и он безвозвратно переходил в низшую касту -- пидоров. Последним приходилось хуже всего: помимо урок, они подчинялись еще и некоторым мужикам -- Бугаю, помощнику бригадира Огузку или, например, старосте (заключенному с красноречивым прозвищем "Вонючка"). Жизнь пидоров была полна унижений -- в столовой они сидели за отдельным столом, ибо считались нечистыми, в душе мылись последними, заключенные из высших каст часто отбирали у них еду. А главное, в отличие от мужиков, они в принципе не могли улучшить своего статуса, и попадали в пидоры навечно. 
    На всех этапах, кроме последнего, процесс "опускания" был обратим, однако сопряжен все с большими и большими побоями. Практически же получалось так, что заключенные-мужики, останавливаясь на какой-либо стадии, оставались в этом статусе навсегда: Оборвыш, например, оказывал уркам любые "несексуальные" услуги, включая стирку носков; Припадочный только бегал по поручениям; Китаец, кроме поручений, регулярно убирал за урок их постели; а вот здоровенный заключенный по прозвищу Бугай не делал ничего. 
    Франц, в конечном счете, тоже заслужил себе право на независимость, однако далось ему это дорогой ценой -- ибо он "провалил" ритуал стаскивания сапог. Не поняв тогда почти ничего из обращенной к нему Моджахедом фразы, Франц лишь уловил, что его просят помочь, -- что и сделал, подумав еще, что этот заключенный с нездоровым цветом лица, похоже, болен. В оба последующих дня Франц так и так получал свою порцию как "невыполненец", а вот вечером третьего дня, к нему подошел Чирей и, ткнув в лицо пару грязных носков, приказал постирать. Франц, однако, уже насмотрелся местных обычаев -- и молча оттолкнул уркину руку. "Ах ты падла, -- весело вскричал Чирей, -- я ж тебя сейчас ..." -- и влепил Францу пощечину. Стараясь оставаться спокойным, тот медленно встал -- наконец-то враг стоял прямо перед ним, а главное, остальные урки на помощь не поспевали! И тогда Франц ударил подонка в лицо -- в глазах Чирея пролетела гамма чувств от удивления к испугу, он попятился назад. Франц ударил его еще раз -- тот упал, грохнувшись затылком о табурет, скорчился на полу и замер. Из под головы его начала растекаться темная жидкость -- кровь! Стоя над уркой, Франц не понимал, что надо делать: "Господи, неужто я его убил?" -- подумал он. Он наклонился над Чиреем, чтобы проверить биение сердца, как вдруг его самого ударили сзади по затылку (видимо, другой табуреткой), и он рухнул без памяти поверх лежавшего на полу урки. 
    Очнулся он, как водится, лежа у себя на кровати, и первым делом свесился вниз, чтобы посмотреть на Чирея (чья койка располагалась неподалеку). Тот, слава Богу, был жив -- и ответил ему злобным взглядом. Хотя нет, помимо злобы, в этом взгляде просвечивал еще и страх, и Франц понял, что одержал здесь свою первую победу. 
    За отказ выполнять приказания урки избивали его еще два раза, и в обоих случаях Франц успевал ударить кого-нибудь из них первым: один раз Моджахеда (который сладостно покатился по полу), другой раз -- Чмона (который покачнулся, а потом дал такой сдачи, что у Франца подкосились ноги). После этого его оставили в покое, и Франц стал полноправным мужиком.

    -- Камера 21/17/2! На вечернюю прогулку шаго-о-ом мар-р-рш! Раз ... араз ... араз-два-три-и-и ... Раз ... араз ... араз-два-три-и-и ... 
    -- Ты вот мне скажи, Патлатый, за каким таким хреном они нас по ентим коридорам вокрух камеры гоняють? Какая ж это, на хер, прогулка? 
    -- Отстань, Оборвыш, надоело ... Десять лет здесь торчишь, а все удивляешься ... 
    -- Эй! ... Разговорчики в строю, сволочи! ... Раз ... араз ... араз-два-три-и-и ...

    На Втором Ярусе Франц получил, наконец, определенный ответ на вопрос о возможности "второй смерти" (смерти в загробном мире) -- он ее попросту увидел. Как-то раз, в химическом цеху он стал свидетелем несчастного случая: один из заключенных 22-го Потока, работавшего по-соседству, поскользнулся на ступеньках ректификационной колонны и упал вниз с высоты пятнадцати метров. Франц подбежал к нему одним из первых, однако сделать ничего не смог: череп несчастного был расколот, и после короткой агонии тот умер. 
    Впрочем, возможность второй смерти и так казалась очевидной -- стоило лишь посмотреть на окружавший Франца мир унижения и страданий. Что могло заставить заключенных повиноваться своим мучителям, как не страх смерти? Страх боли, сопряженной со смертью, был конечно важен, но не принципиален: самоубийство могло б избавить от мучений быстрым и безболезненным образом. Однако мысль об отнятии собственной жизни казалась Францу неприемлемой -- да и остальным заключенным, видимо, тоже. Что это было -- оставшийся от прошлой жизни, ненужный здесь инстинкт самосохранения? Или же замысел того, кто все это придумал? Так или иначе, но загадка человеческой смерти оказалась не разрешена, а отодвинута, -- причем всего лишь на один шаг.

    -- Так что же является главным орудием Педагогической Науки в исправлении заключенного? 
    -- Молчаливое обдумывание ошибок, господин Педагог. 
    -- Пра-авильно, 17-ый, пра-а-авильно ... А зачем же заключенные тогда работают? 
    -- Чтобы ошибки обдумывались ... э ... лучше? ... нет, подождите ... э ... крепче? ... нет, не то ... сейчас ... секундочку ... ЭФФЕКТИВНЕЕ! 
    -- Молодец! Отлично!

    А вот одиночество Франц переносил неожиданно легко. Трудно было лишь в первые дни, когда урки избивали его каждый день и никто ему не помогал -- ни словом, ни делом. То, что он будет здесь один, стало очевидно, как только он пригляделся к окружающим; однако обдумав ситуацию, Франц решил, что это не составит серьезной проблемы. Одиночество страшно нарушением естественного "проветривания" мозга, ибо выкинуть из головы додуманную до конца мысль можно лишь, высказав ее. И вовсе не обязательно, чтобы собеседник согласился с тобой, достаточно того, чтобы он понял. Невысказанные же мысли роятся в мозгу, и, не находя выхода, человек "зацикливается" -- что может явиться началом душевного расстройства. 
    Однако жизнь на Втором Ярусе непрерывно занимала головы заключенных реакцией на внешние раздражители, так что времени на собственные мысли попросту не оставалось. А в редкие свободные минуты Франц составлял и тщательно соблюдал своеобразное "расписание мышления", никогда не возвращаясь к одной и той же мысли дважды и отводя более половины времени на бездумно-интеллектуальные развлечения, типа придумывания шарад, ребусов и шахматных этюдов. 
    Месяца через два после своего прибытия на Второй Ярус Франц привык почти ко всему: он перестал замечать жару и грязь; потеряв шесть килограммов веса, притерпелся к местной еде; он привык к бессмысленной работе, к безликой жестокости охраны и персонифицированной жестокости урок. Он даже нашел компромисс с попыткой Системы лишить его собственных мыслей, отведя на них вторую половину воскресенья, когда остальные заключенные готовили домашнее задание (Франц мог запомнить всю необходимую ерунду за один час, вместо отведенных на это пяти). Единственным, к чему он привыкнуть не смог, была невозможность хоть на минуту остаться одному. 
    Их 21-ый Поток, как и все остальные потоки всех остальных секторов, состоял из 
    1) центрального зала, где происходили вечерние переклички; 
    2) "спальной" камеры с двухэтажными кроватями и 
    3) подсобных помещений, как-то: 
    а) бесполезной курительной комнаты (урки все равно курили в камере), 
    б) читальной комнаты (где имелся полный комплект учебников по философским предмета