но просто не отвечать на вопросы? Она овладела этим приемом очень быстро. К примеру, спрашивает он вечером: "Где ты была в два? Я тебе на работу звонил, а тебя нет." А ты ему отвечаешь: "Давай потом поговорим, у меня сейчас голова болит." Если произнести слово "потом" правильным голосом, то человек сразу отстает. 
    В первый раз она изменила своему возлюбленному, когда ей не было и восемнадцати. Хотя, строго говоря, можно ли считать это изменой? -- она ведь с возлюбленным этим ни разу не спала и даже не целовалась. Да что там целоваться ... об®яснения между ними -- и того не произошло! Надо же, какой дурой была: влюбилась по уши, чуть в обмороки не падала -- а не смогла уложить его в постель! Таня работала тогда в маленькой архитектурно-реставрационной конторе и одновременно училась на вечернем -- времени не хватало катастрофически. И при всем при том: специально вскакивала каждое утро на четверть часа раньше, припиралась на работу и ждала, пока примчится Колька на своем мотоцикле!... Он всегда приезжал минут за десять до начала рабочего дня: говорил, что движение не такое сильное, -- вот она и старалась ... Однако ничего из этих утренних тет-а-тетов не получалось: буркнут друг другу здрасьте и засядут за работу, как хомяки за семечки. Колькин стол располагался позади таниного, и та кожей спины чувствовала присутствие своего возлюбленного. Хуже того: как только с улицы доносился звук приближавшегося мотоцикла (комната, где они сидели, находилась на первом этаже), ее сердце поднималось к горлу и оставалось там, пока не приходили остальные сослуживцы. Потом текучка дня засасывала Таню, и она на время забывала о своих переживаниях -- до тех пор, пока не кончался рабочий день и Колька, одев свою кожаную тужурку, не направлялся к выходу. И тогда ее волной захлестывало отчаяние, ибо он уходил от нее в Неизвестный Мир Других Девушек -- более симпатичных лицом и с намного большей, чем у нее, грудью! Господи, ну не дура ли?... 
    А потом была та командировка, где она познакомилась с Давидом. 
    Странно, ее почему-то всегда тянуло к евреям -- она даже подсчитала один раз: из восемнадцати любовников, включая двух мужей, -- семь евреев. Больше одной трети -- действительно, избранный народ! А может, это их тянуло к ней. Один из любовников-неевреев неприязненно об®яснял этот феномен ее похотливостью: евреи -- люди восточные, вот их на развратных и тянет. Чушь! Восточных людей тянет на блондинок, а она -- темная шатенка ... и вообще, на кожу смуглая. Ну, так или иначе, а первым ее любовником был как раз еврей. Да еще на двадцать пять лет ее старше. В ту командировку они поехали втроем: Таня, ее начальник со странной фамилией Желнораго и Давид Фельдман -- представитель Института Реставрации. Как только она увидала его за два дня до от®езда, так сразу что-то опустилось внизу ее живота -- она тогда не поняла, что это значит. У Тани с детства на все события и эмоции были свои физиологическии реакции: расстроена чем-то -- тошнит, скучно -- икает, устала -- голова болит с затылка, жалеет кого-нибудь -- скулы сводит, будто лимонами об®елась. Однако чувство внизу живота не случалось с ней до этого ни разу. Лишь испытав его еще раз (через полгода, совсем с другим мужчиной), Таня поняла, что это ей знак такой: человек этот, если захочет, станет ее любовником. Кстати сказать, с Колькой, своей первой любовью, она ничего такого не чувствовала -- а вот с Малышом ощутила с самой первой секунды. 
    Как и все командировки, эта начиналась с неприятного: путешествия на поезде. Встретились они прямо в купе и сразу легли спать: последний день перед от®ездом прошел в изматывающих хлопотах. Утром тоже торопились: поезд приходил на их станцию в семь утра. Выгрузив багаж и сложив его пирамидой Хеопса на привокзальной площади, Давид и Желнораго минут сорок спорили об интригах неведомого Хрипловича: убивали время до открытия исполкома. Потом Желнораго поплелся к начальству просить машину, а Давид пошел разузнавать насчет "нулевого", как он выразился, варианта -- автобуса. Таню оставили сторожить вещи. Желнораго вернулся ни с чем: машину не дали, и они влились в неопрятно колыхавшуюся толпу вокруг автобусной станции. Во время штурма автобуса Таню отнесло в сторону от своих, а через полчаса дороги чуть не стошнило от жары и духоты на притиравшего ее к стенке отвратительного мужика. Лишь поняв, чем рискует, тот ослабил напор, и она выжила. 
    Автобус пришел на место лишь к полудню, и, навьюченные барахлом, они потащились в Дом колхозника -- места были забронированы заранее. Желнораго и Давида поселили порознь с какими-то посторонними людьми, а Тане (нечаянная радость!) достался одиночный люкс. Впрочем, "люксом" номер этот назывался условно: просто комната с двуспальной кроватью. Потом они пошли смотреть церковь, из-за которой приехали, и Давид целый час рассказывал, почему его отдел так ею интересуется. Именно тогда Таня обратила внимание на его губы: довольно полные, розовые и, неожиданно для мужчины, -- в форме сердечка. Слушая вполуха давидовы об®яснения, она очень хотела коснуться этих губ кончиками пальцев. 
    Потом они все вместе отправились в поссовет за ключами, а оттуда (в расширенном составе, включая секретаря) -- за слесарем Мишкой, ибо ключи не нашлись. Мишка был в отгулах по причине запоя, но из уважения к реставрационной науке отрезвел и возжелал исполнить свой гражданский долг -- каковой заключался, как выяснилось, в срывании замка ломом. Внутри церкви слесарь неотрывно таскался за Таней, назойливо предлагался в экскурсоводы и все норовил потрогать -- пока еще только за руку. Та видела, как у Давида краснеет лицо, и на всякий случай приготовилась разнимать глупых мужчин. Но тут, к счастью, пришла слесарева жена -- пронзив взглядом заезжую обольстительницу, она замысловато выматерилась в адрес городских и увела своего законного. 
    Они закончили осмотр церкви без дальнейших помех и отправились обедать в поселковую столовую. Тут-то Давид и предложил отпраздновать начало командировки. "Когда начнем?" -- спросила Таня; "После окончания рабочего дня, в пять сорок пять." -- невнятно прохрипел педантичный Желнораго, давясь переперченными щами. 
    После обеда мужчины ушли составлять план работ, а Таня взяла этюдник и отправилась рисовать. Прямо за околицей она нашла очень интересный пруд -- поверхность воды была покрыта желтыми осенними листьями. И только она расставила этюдник, как откуда-то взялась одинокая белая утка и стала плавать по кругу, оставляя позади себя дорожку черной воды ... это было так красиво, что у Тани затряслись руки! Три часа просидела она у пруда, и все три часа утка старательно позировала, чем заслужила себе девять бесплатных обедов и персональное прозвище -- "Утильда". (В конце командировки Утильда стала подпускать Таню совсем близко и даже разрешила себя погладить.) В ту поездку родилась еще одна картинка: темная внутренность церкви и отсвечивающие серебром образа -- но тут Таня перемудрила со светом, и получилось не очень. 
    Вернулась она в гостиницу с косматыми от ветра волосами и перемазанная красками, но с гордостью неся свое творение на вытянутых руках. Быстро приняв душ (чтобы окончательно смыть с себя воспоминания об автобусе), Таня поставила картинку на стол и села на кровать напротив. Хотелось похвастаться -- однако мужчины, как на зло, куда-то сгинули. 
    В номере было тепло, под спиной -- мягкая подушка. Вся жизнь лежала перед ней, вымощенная изумрудами. Таня не понимала еще, что рисование (она никогда не говорила "живопись") будет ее единственным верным спутником на всю оставшуюся жизнь. Ну так, если рассудить, это и справедливо, ибо всем остальным спутникам -- за оставшуюся ей жизнь -- она, хотя бы по разу, да изменит. 
    В тот раз за картинку ее сполна вознаградил удивленный взгляд Давида: надо же, не ожидал от этой пигалицы! А когда обычно занудливый Желнораго с отеческой гордостью сказал: "Я ж тебе говорил, что она у нас талантливая." -- то Таня готова была его расцеловать. Мужчины принесли водки для себя и сладкого вина для дамы, а также кучу консервных банок и свертков. Как у всех опытных расейских путешественников, у них имелась кое-какая посуда -- Таня накрыла на стол. 
    То, что рано или поздно она останется с Давидом наедине, можно было просчитать с самого начала: все знали, что Желнораго не умеет пить. И он продемонстрировал это в классическом стиле -- пройдя за сорок минут все три стадии опьянения с антиалкогольного плаката, висевшего в коридоре их конторы. Сначала он стал фриволен и игрив -- пьяница на этом этапе своего падения изображался на плакате обезьяной. Потом рассердился на что-то и предложил Давиду побоксировать, однако тот безмятежно отказался (как потом выяснилось, они с Желнораго знали друг друга еще по Архитектурному Институту). И наконец, несчастный танин начальник преобразился из "льва" в "свинью", столкнув свою тарелку на пол и поскользнувшись на ее содержимом. 
    Пока Давид укладывал его спать, Таня прибрала в номере. Будильник на тумбочке показывал девять -- вечер только начинался. 
    Сначала они пошли к пруду кормить Утильду. Потом Давид отвел Таню к церкви и показал интересный подвал, обнаруженный им и Желнораго, пока она рисовала. Спускаясь по крутой лестнице при свете карманного фонарика, она взяла его за руку -- и опять что-то опустилось в низу ее живота. В подвале они осмотрели кладку, и Таня пришла к выводу, что фундамент на сто пятьдесят лет старше, чем сама церковь. Когда она огласила свой вердикт, Давид неожиданно расхохотался -- но не об®яснил, что здесь смешного, а только непонятно заметил: "Так меня, девочка, так меня, доктора наук!" (она потом догадалась, что он смеялся над ее глубокомысленным тоном). Они вылезли из подвала наружу. 
    Уже почти стемнело. Пронзительно пахло дымом, шедшим из труб некоторых домов (к вечеру стало прохладно -- стоял сентябрь). Тускло светились окна, на улицах села не было ни души. "Полезли в колхозный сад за яблоками." -- неожиданно предложил Давид; "Давайте!" -- с энтузиазмом согласилась Таня (она все еще была с ним на "вы"). 
    Сначала Таня пошла на разведку (они решили действовать по всем правилам): засунув руки в карманы джинсов и насвистывая с подчеркнутой беззаботностью, она обошла сад два раза вдоль забора. Сторожа в наличии не оказалось. Потом они с Давидом десять минут просидели в кустах, препираясь по поводу плана дальнейших действий. Операция перелаза через забор также отняла кучу времени, ибо Таня зацепилась волосами за ржавый гвоздь и застряла на самой верхушке. Короче говоря, когда они оказались внутри ограды и начали рвать яблоки, было уже совсем темно. Тишь стояла невообразимая -- собаки, и те не лаяли. "Не шумите! -- прошипела Таня Давиду, возившемуся у соседнего дерева, -- Что же вы такой неуклюжий!" 
    Она складывала яблоки за пазуху -- те приятно холодили разгоряченное тело. Из-за облачка выглянул месяц, и вдруг оказалось, что Давид стоит уже совсем близко -- у той же самой яблони, что и Таня. Чтобы лучше видеть его, она отогнула мешавшую ей ветку. Давид ничего не говорил ... и вдруг ей до смерти захотелось коснуться кончиками пальцев его губ. "Ты похожа на 'Леопарда'." -- тихо сказал он; "На какого леопарда? " -- не поняла Таня; "На 'Леопарда, выглядывающего из зарослей лиан' с картины Руссо. -- пояснил Давид, -- Такая же загадочная с примесью бессмысленности." "Это почему же я бессмысленная?" -- обиделась она, но Давид не ответил, а вдруг шагнул к ней и оказался совсем близко. Таня подняла голову, чтобы посмотреть на него ... и тут он, наклонившись, легко поцеловал ее в обветренные губы. Она обмерла, а он обнял ее за плечи и еще раз поцеловал, и еще раз ... и еще ... Таня погладила его по курчавым волосам и, наконец, коснулась пальцами его губ -- оказавшихся мягкими и теплыми. Они ничего не говорили, только целовались, а потом Давид взял ее за руку и тихонько потянул к забору. "Оставим яблоки в моем номере?" -- не то предложила сама, не то спросила у него Таня. Давид ничего не ответил, и ее отчего-то всю затрясло. Почти не разговаривая, они перелезли обратно через забор; не спеша, дошли до Дома колхозника. Когда они поднялись на второй этаж и подошли к двери люкса, ее колотила такая сильная дрожь, что трудно было попасть ключом в замочную скважину. Давид накрыл ее пальцы ладонью, и ключ вставился -- они вошли в комнату. Таня, не зажигая света, сняла куртку и бросила ее в кресло, а потом повернулась к нему лицом. И тогда Давид обнял ее и поцеловал так сильно, что у нее перехватило дыхание и вспыхнуло лицо. Он расстегнул верхнюю пуговицу ее рубашки (она только дернулась, но ничего не сказала), затем вторую, третью, четвертую ... "Сейчас у меня разорвется сердце." -- подумала Таня и обмерла в ожидании. Но тут что-то пришло в движение в окрестности ее талии и ... из-за пазухи вывалилось яблоко. Она взвизгнула от неожиданности и вырвалась из об®ятий Давида -- а яблоки градом посыпались из ее расстегнутой до пояса рубашки. 
    Повалившись спиной на кровать, Давид зашелся в приступе гомерического хохота. Таня растерянно стояла посреди раскатившихся по полу фруктов, потом рассмеялась сама. Присев на край постели, она коснулась его руки и тихо сказала: "Извините, пожалуйста." "За что?" -- удивился Давид; "За то, что так получилось." "Глупышка ты. -- с нежностью произнес он, потянул ее за руку и уложил рядом с собой. -- Не бойся: тебе, скорее всего, больно не будет." "А я и не боюсь. -- спокойно отвечала Таня, поворачиваясь на бок и обнимая его за шею, -- Теперь не боюсь. -- Она несколько секунд сосредоточенно размышляла, а потом добавила, -- После яблок." 
    Эти девять дней навсегда остались лучшими днями ее жизни -- быть может, даже лучше тех двух недель с Малышом на Первом Ярусе. Она была молода и идеалистична, а одиночество еще не наложило свою когтистую лапу на ее душу. Впрочем, никаких иллюзий насчет Давида Таня не питала: знала, что женат и имеет двух сыновей, младший из которых двумя годами старше нее. И все равно она была счастлива -- не от любви, а от полноты жизни. Она искренне верила, что влюблена, и когда Давид заметил, что любит Таня не его, а свою собственную молодость, то даже обиделась. Как же это она его не любит, когда все мыслимые атрибуты любви -- налицо? Она старательно таскалась за ним по пятам, заглядывала в глаза, а также, купив электроплитку в местном сельпо, варила на ней такие обеды, что у Желнораго лезли на лоб глаза! Что же это тогда, если не любовь?! 
    Старый, мудрый Давид оказался прав: вернувшись в Москву, Таня вернулась к воздыханиям по Кольке. Теперь, однако, она уже не вскакивала чуть свет для десятиминутного тет-а-тета со своим Ромео и не замирала, когда тот садился за свой стол позади нее. Теперь она его жалела -- что, впрочем, никак не мешало ей встречаться с Давидом на холостяцкой квартире своей приятельницы Мазаевой. 
    Дружба с Давидом Фельдманом продолжалась больше девяти лет, явившись одним из немногих мудрых поступков ее жизни. Сначала Давид перетащил ее в свой Институт Реставрации, где Таня стала заниматься действительно интересными вещами; он также поддержал ее морально, когда она забеременела, а балбес Сашка упорно отказывался жениться. В конце концов, Сашка все-таки женился, и Давид на пару лет отошел в тень -- сам отошел, Таня его не отдаляла. А когда балбес уехал к своей отвратительной старухе в Англию и бросил Таню с вечно болевшим Андрюшкой без копейки алиментов, то Давид целый год помогал ей деньгами (утаивая от жены половину член-корреспондентской стипендии). Чуть позже именно он, и никто другой, сумел добиться отмены запрета на ее первую персональную выставку. Причем Давид никогда и ничего не просил у нее взамен, более того -- часто отказывался от ее подарков: как тогда, в самом начале, отказался от картинки с прудом, взяв неудачные "Образа в старой церкви". "'Пруд' ты сможешь хорошо продать." -- об®яснил он свое решение, и Таня действительно выручила за эту картинку три свои месячные зарплаты без вычета налогов. 
    В пятьдесят два года (Тане было тогда двадцать семь) Давид заболел раком простаты. Операция, слава Богу, прошла удачно -- метастазов не последовало, однако он стал импотентом. Таня хотела бы дружить с ним и дальше -- к тому времени она любила его не за это -- но он не пожелал. 
    Известив ее письмом (об®яснявшем в сухом и сдержанном стиле причины принятого решения), Давид попросил более ему не звонить.

    * * *
    Дождь кончился. Странный серебристо-серый асфальт, покрывавший улицы Города, влажно блестел. Проехав трехэтажный дворец соседа-скульптора, Таня свернула на свой участок и на минуту притормозила перед гаражом, чтобы бросить взгляд через ограду на последнее творение соседушки. Вот оно, у фонаря рядом с фонтаном: двухметровый мраморный медведь с головой слона. Она сокрушенно покачала головой и завела машину в гараж. Оставив ворота поднятыми, а ключ -- воткнутым в гнездо зажигания, Таня вошла в дом сквозь гаражную дверь. Теперь: горячий душ, потом постель. И, желательно, ни о чем не думать. 
    "А если заявится красавец-мужчина, выгнать безжалостно -- и НАВСЕГДА! 
    Да ведь ты не умеешь навсегда, ты что, забыла? 
    Ничего, сегодня научусь. 
    За тридцать три года не научилась, а теперь -- за один день? Перестань -- ты не нашла в себе сил бросить ни одного мужчину за всю свою жизнь ... Всегда тянула до последнего, пока они сами не уходили от тебя! 
    Ну и что? Зато я никому не причиняла боли!" 
    Быстрыми шагами Таня прошла через гостиную и толкнула дверь спальни. Скорее, раздеться -- и в душ. Проходя мимо низкого туалетного столика, она мимолетно бросила взгляд в огромное трехстворчатое зеркало -- кошмар ... лучше не видеть. 
    "А они тебе?"

    Танины воспоминания. Часть 2
    Таня подразделяла своих возлюбленных на две категории: сильные и слабые. Или, вернее, три: сильные, слабые и Сашка. Последний не относился ни к сильным, ни к слабым -- просто оболтус. И как получилась, что она с ним сошлась, -- может, из-за его смазливости? Ну, если так -- то получила Таня именно то, что заказывала, ибо больше в нем ничего и не было. Плюс, конечно, претензии: считал себя великим художником. На этом-то они и расплевались -- когда Таня прямо у него на глазах перерисовала на чистом ватмане его картинку. Причем двигали-то ею самые благородные побуждения -- показать балбесу его ошибки и как их исправить. Ну, дура ... да разве можно так с мужчинами?! А с другой стороны, плевать -- когда Сашка ушел, ей только легче стало ... до тех пор, правда, пока он в Англию не умотал и по Москве не поползли слухи, что стал там знаменитым художником. Тут Таня от ревности и зависти только что на стенку не лезла: надо же -- имеет три студии в Лондоне, Париже и Нью Йорке ... как она в эту туфту поверила -- непостижимо! Ведь знала же его, как облупленного, вруна несчастного, да и какой он художник, тоже знала ... Потом, кстати, выяснилось, что слухи эти распускала его сумасшедшая маменька, которая и сама-то никакими достоверными сведениями не располагала: Сашка даже ей не писал. 
    Уже во время Перестройки изрядно поизносившийся маэстро приехал с выставкой своих работ в Москву -- провалилась на второй же день ... все смеялись. Ну, и студии в столицах мира тоже оказались враньем: жил он со своей суженой в провинциальном Шеффилде и за пределы Англии выезжал лишь в отпуск, в качестве туриста. А больше всего Таня смеялась, когда узнала, что на жизнь Сашка зарабатывает вставкой в рамы чужих картин ... 
    Было ей лишь того жаль, что выбрала своему сыну такого непутевого отца.

    * * *
    Горячие струи били в тело, ванная комната наполнилась паром. Первая положительная эмоция за два дня. Хотя нет, вторая: первая -- вчерашний душ. 
    А как же прощальная любовь с Малышом? 
    То -- не положительная, от нее только хуже стало. Лучше б не ездила совсем -- глядишь, сейчас не было б так больно. 
    "А ты на что рассчитывала? Что будешь с ним вечно? Ведь сама же говорила, что с такими, как ты, подолгу не живут, -- таких только в любовницах и держат. 
    А Иван? С Иваном-то я сколько про