приглянувшийся ей пейзаж. 
    Вернулся Франц около восьми часов -- они собрали рюкзаки и отправились в обратный путь. На Вилле Таня сразу же пошла готовить ужин, а Франц, послонявшись минут десять без дела, полез в брошенный ею на веранде этюдник. Там была небольшая акварель, изображавшая желтый песчаный берег темно-синей реки, позади -- ярко-зеленое поле и коричневые холмы на горизонте. Францу не понравилось: нарисовано было как-то ... клочковато: мазками разной густоты и цвета, а то и просто с просветами непрокрашенного ватмана. Не то, чтобы он считал себя знатоком живописи, но все же ... 
    -- Издалека нужно смотреть. -- сказала неслышно подошедшая Таня, и Франц вздрогнул от неожиданности, -- Вообще-то акварелька эта неплохо получилась, а? 
    Она отнесла картинку на вытянутой руке -- и отдельные неуклюжие мазки слились в нежные цветовые пятна, плавно переходившие друг в друга. Картинка ожила. 
    -- Ужин готов. -- об®явила Таня, убирая акварель обратно в этюдник, -- Пошли, малыш.

    21. Возвращение
    Было уже светло. Движение машины, неуклонно рассекавшей воздух, действовало усыпляюще -- Таня спала, привалившись к окну и безмятежно откинув голову. Шоссе монотонно убегало вперед и в полном согласии с законами перспективы стягивалось в точку. Горный участок дороги остался позади -- они под®езжали к Городу. 
    Вчера они легли в постель сразу после ужина и снова любили друг друга, а потом уснули в обнимку на широкой мягкой кровати. Было прохладно, в раскрытое окно заглядывали ветки росшего у Виллы клена; полная луна и ровное тепло таниного тела навевали на Франца сладкие сны. Выспаться ему, однако, не удалось: Тане надо было возвращаться в Город, чтобы доделать взятую на дом работу. Пока Франц одевался, она позвонила куда-то и сообщила, что Вилла освобождается; они спустились вниз и сели в машину. Выруливая на шоссе, Франц бросил взгляд на темные окна Виллы -- что ж, он прожил здесь не худшие полтора дня своей жизни. 
    К Общежитию они под®ехали чуть позже шести часов -- ночь уже закончилась, утро еще не началось; ни одного человека кругом видно не было. Как только Франц выключил мотор, чуткая Таня проснулась; они вылезли из машины, оставив ключи на переднем сидении. "Я позвоню им из своего номера." -- сказала Таня, и они медленно поднялись на второй этаж. Около комнаты Франца она прильнула к нему всем телом, а он обнял ее за плечи и уткнул нос в пахнувшие чем-то душистым волосы. Они замерли так на секунду, а потом разделились, и одновременно, чтоб никому не было обидно, вошли в двери своих комнат. 
    Отплывая от реальности в сладостном преддверии засыпания, Франц вспоминал, как, лежа на животе и положив подбородок ему на плечо, Таня смотрела на него сияющими глазами и повторяла: "Господи, наконец-то я не одна ... Господи, наконец-то я принадлежу кому-то!"

    22. Две последующие недели ...
    ... были самым благополучным временем в жизни Франца с момента его смерти. Все местные безумцы, казалось, позабыли о его существовании: ни Адвокат, ни Следователь, ни Раввин более его не вызывали. Он получил, наконец, кредитную карточку и перестал зависеть от банка; в услугах почты необходимости тоже не возникало. Единственный раз он имел дело с сумасшедшим, когда для очистки совести зашел в местный университет -- ни Эйнштейна, ни Ньютона он там не встретил, зато поговорил с ученым-биомехаником, изобретавшим оптимизированную ловушку на барсука. 
    То, что безумцы оставили Франца в покое, определенно вернуло ему душевное равновесие -- Таня же сделала его счастливым. Они проводили вместе по девятнадцать часов в сутки (за исключением времени, которое она отрабатывала в Магистратуре) и за два-три дня стали друг для друга просто необходимы. Они гуляли по Городу, выезжали на пикники, ходили в кино и театр (репертуар которого составляли исключительно пьесы Бекетта, Ионеску и Пинтера). Франц даже переселился в ее комнату, и они спали в обнимку, теснясь вдвоем на не очень широкой таниной кровати. Они идеально сочетались во всех отношениях и стали друг для друга единственными островками здравомыслия в океане безумия. 
    За две недели Франц стал намного лучше ориентироваться в организации здешней жизни: все дела тут делались по телефону. По телефону можно было заказать продукты, вызвать доктора, взять напрокат машину, выписать газету ... Во всех случаях общаться приходилось с автоответчиком: оставляешь номер кредитной карточки, а сорок минут спустя заказанные товары оказываются на крыльце Общежития. Доставщика Франц видел лишь однажды -- в самый первый раз, когда еще не имел кредитной карточки. Тогда его покупки привез угрюмый небритый верзила -- принял деньги, выдал сдачу и так и уехал, не проронив ни слова. Четкость и отлаженность повседневной жизни Города резко контрастировали с массовым безумием его обитателей и тем самым подтверждали танину теорию о том, что безумие это -- кажущееся. 
    Несмотря на то что идеальная организованность жизни Города явно подразумевала единый план, понять конечную цель этого плана Францу не удавалось. Никто так ничего и не об®яснил ему, а угадать что-либо по внешним проявлениям было невозможно. Некоторые люди оседали на Первом Ярусе, других поток уносил дальше, и никакой системы в этом, казалось бы, не наблюдалось. Иногда следствие приостанавливалось на год или два; потом, без видимой причины, возобновлялось снова -- такая история произошла с неким таниным знакомым около года назад. Таня говорила об этом человеке крайне неохотно (а Франц, видя это, особенно и не расспрашивал), но, похоже, тот был ее предыдущим "партнером". 
    Шаг за шагом познавая это чудное место, Франц несколько раз возвращался к возможности "второй смерти" (смерти в загробном мире), упомянутой Таней во время их первого ужина в столовой Общежития. По всему казалось, что она права: существование смерти действительно вытекало из существования боли и болезней, а последние действительно существовали здесь. Представить себе, однако, что может произойти с сознанием человека после второй смерти, ни Таня, ни Франц не могли, а проэкспериментировать (совершив самоубийство) желания у них, естественно, не возникало. И, кстати, бессознательный страх перед умиранием тоже указывал на принципиальную возможность смерти: иначе зачем бы тот, кто все это придумал, удерживал в человеке инстинкт самосохранения? 
    Нераз®ясненной загадкой по-прежнему оставались "дневные". За целый год, проведенный в Общежитии, Таня их ни разу не видела -- ни на кухне, ни в столовой ни в коридорах. А вот Франц -- за свои две недели -- видел, и при довольно необычных обстоятельствах. Входя однажды в танину, как ему казалось, комнату, он обнаружил в кровати жирную потную старуху самой отталкивающей наружности. Старуха спала. Франц в ужасе отшатнулся и посмотрел кругом: мебель выглядела как-то непривычно, да и стояла неправильно ... это была не танина комната! Не понимая, как он мог спутать номера и расположение комнат, он погасил свет и на цыпочках вышел. В коридоре Франц несколько секунд безмысленно созерцал висевшую на двери бляшку с номером 16, а потом прошел до 27-ой комнаты и еще раз попытался войти ... И опять обнаружил жирную спящую старуху. В замешательстве, доходящем до помешательства, он решил искать убежища в своей собственной комнате ... и нашел там сидевшую по-турецки на полу Таню. "Ты чего, малыш?" -- рассеянно спросила та, не отрывая глаз от лежавшего перед ней рисунка. Франц вылетел пулей обратно и увидал на двери (танин!) номер 27. После этого все комнаты вернулись на свои места, и никакого продолжения этот сюрреалистический эпизод не имел. Желая убедиться, что потная старуха не была его галлюцинацией (версия, высказанная Таней), Франц попытался снова проникнуть в 16-ую комнату, однако наткнулся на запертую дверь и с чувством глубокого неудовлетворения отступил. Может, выходя оттуда, он случайно спустил щеколду? Впрочем, вряд ли: проверка показала, что все комнаты на втором этаже Общежития, кроме его собственной и таниной, были заперты -- 16-ая не являлась исключением. С сожалением отвергнув казавшуюся очень плодотворной идею открыть одну из комнат при помощи отвертки (Таня решительно возражала), Франц отступил. 
    Некоторое время он занимался сборкой радиоприемника -- на что его подвигло: а) повсеместное отсутствие этих нехитрых бытовых приборов и б) неожиданное наличие, на соседней улице, магазина радиодеталей. Решив, что в эфире происходит нечто таинственно-значительное (а иначе зачем скрывать?), Франц вооружился пособием по радиотехнике из университетской библиотеки и в полтора дня собрал элементарный приемник. Эфир, однако, оказался пуст: ничего, кроме атмосферных шумов, там не было. 
    Следующей попыткой проникнуть в тайны Страны Чудес явилось Великое Путешествие За Горы. Франц и Таня арендовали на два дня автомобиль, нагрузили его канистрами с бензином и поехали, не сворачивая, на запад. Преодолевая непрерывный бунт на борту под лозунгом "Хочу пикник!" (в познавательную ценность экспедиции женская часть экипажа не верила), Франц довел машину до половины имевшихся запасов горючего, после чего волей-неволей остановился. Дорога уходила за горизонт, и они вернулись в Город, удовлетворившись долгожданным пикником, ночевкой на свежем воздухе и составлением карты не особенно интересной придорожной местности. 
    В общем и целом, эти четырнадцать дней Франц и Таня были счастливы, однако двухнедельная передышка оказалась не началом перемирия, а затишьем перед боем. 30-го мая Таня получила уведомление о возобновлении следствия по ее делу, а 31-го они оба нашли в почтовом ящике по уведомлению о передаче их дел в Прокуратуру Второго Яруса. Срок передачи -- завтра, 1-го июня.

    23. Лифт
    По настоянию Тани они выехали загодя -- за час до назначенного времени; выехали налегке, ибо брать с собой ничего не разрешалось. Еще вчера Таня отнесла все свои картины оптом в галерею, а личные вещи и одежду -- свою и Франца -- со слезами на глазах бросила перед самым уходом в мусорный бак. Оставив двери своих комнат открытыми настежь, они в последний раз проделали путь до Дворца Справедливости и поднялись на семнадцатый этаж. До назначенного времени оставалось несколько минут -- они сели в кресла, расположенные напротив комнаты 1723. "Может, останемся? -- в тридцать пятый раз спросил Франц, -- Ну, что они нам за это сделают?" -- "Неважно, что они сделают. -- в тридцать пятый раз отвечала ему Таня, -- Нам здесь делать нечего ... поверь, я здесь дольше твоего пробыла! Этот мир -- бессмысленный и пустой ... как кукольный домик." По коридору туда-сюда проходили посетители, секретарши таскали папки с бумагами -- Первый Ярус продолжал функционировать, как ни в чем не бывало. "Я бы хотел убедиться в этом сам. -- сказал Франц, -- Может, мне удастся обнаружить какие-то новые возможности ... и в конце концов, мне просто интересно!" -- "Нет здесь никаких возможностей! -- Таня покачала головой, -- Пошли, малыш, время уже." Она встала и постучала в дверь комнаты 1723. 
    "Войдите!" -- отозвался незнакомый мужской голос. 
    Комната, где Франца принимал Адвокат и Следователь, опять изменилась до неузнаваемости. Во-первых, она стала гораздо меньше: примерно 5 метров на 5; а во-вторых, была абсолютно пуста: ни мебели, ни книг на полу ... ни даже человека, который мог бы сказать: "Войдите!" Таня робко взяла Франца за руку. Вдруг раздалось характерное гудение: отсекая их от входной двери, с обеих сторон дверного проема выдвигались металлические створки. Они были в кабине Лифта! И прежде, чем они успели среагировать на происходившее, пол закачался и с ускорением устремился вверх -- быстрее, быстрее ... Франц обнял Таню за талию, та обхватила его за шею -- перегрузка росла, становясь невыносимой. Еще быстрее, еще ... шатаясь на подгибавшихся ногах, Франц изо всех сил поддерживал ставшее невероятно тяжелым танино тело. Затем перегрузка резко поменяла знак -- взлетев на мгновение в воздух, а потом рухнув вниз, они с трудом сохранили равновесие. Лифт постепенно затормозил и остановился, двери медленно растворились. Им в лица ударила волна горячего воздуха. 
    А в дверном проеме, широко расставив ноги и держа руку на кобуре пистолета, стоял здоровенный белобрысый детина в странном черном мундире. Он широко улыбался, ощерив длинные желтые зубы. 
    -- Здравствуйте. -- неуверенно произнесла Таня. 
    Улыбка на лице детины расширилась до предела, неуловимо превратившись в оскал. 
    -- Руки за голову! -- коротко скомандовал он.

    ВТОРОЙ ЯРУС

    1. Камера 21/17/2
    Иногда Францу казалось, что самое ужасное здесь -- это жара. К обеду столбик термометра, висевший на стене в столовой, забирался, как правило, выше тридцатиградусной отметки, да и к ужину ниже двадцати восьми не опускался никогда. К ночи температура спадала еще градуса на два-три, однако хуже всего бывало именно ночью: вонючие испарения от параши и немытых тел делали воздух настолько спертым, что некоторые попросту задыхались. Кашель и хрип будил всю камеру, староста звал охранника -- тот, лениво сквернословя, некоторое время наблюдал за задыхавшимся. Согласно существующим правилам доктора звали, когда у задыхавшегося белел кончик носа; и если охранник решал, что нос розовый, то никто в камере не спал еще два-три часа -- пока приступ не кончался сам по себе. Единственным средством против "душиловки" был укол морфия, который и производился заспанным дежурным врачом после окончательного -- профессионального -- освидетельствования кончика носа. 
    Франц пока не задыхался, здоровья еще хватало ... однако надолго ли? При той пище, которой их кормили, и при тех условиях работы -- ответ был очевиден. Рано или поздно душиловкой начинали страдать все работающие -- то есть, все, кроме урок. Да и питались урки намного лучше, чем остальные заключенные.

    -- Заключенный 21/21/17/2! 
    -- Я! 
    -- Заключенный 22/21/17/2! 
    -- Я! 
    -- Заключенный 23/21/17/2! 
    -- Я! 
    -- Все на месте, господин Наставник. Разрешите распустить камеру для приготовления ко сну?

    А еще здесь было грязно. Грязь проникала всюду -- не мусор и не пыль, а какая-то липкая, бесцветная гадость, покрывавшая пол, стены, дверные ручки; все предметы в столовой: столы, стулья, тарелки и ложки; тумбочки, табуретки и кровати в камерах и, конечно, самих заключенных. Грязная кожа зудела нестерпимо, особенно по ночам, однако в душ их водили раз в неделю, и поделать тут было ничего нельзя. Откуда бралась эта грязь?... заключенные понеграмотней считали, что она источается из самого "естества" этого места и потому должна приниматься естественно.

    -- Р-разреш... ик! ...ш-шаю, Староста ... ик! ... Р-распускайте ... 
    -- Камера 21/17/2, ра-зай-дис-с-сь!

    Пища, которую им давали, также не способствовала хорошему здоровью. Во-первых, ее не хватало. То есть настолько не хватало, что избавиться от сосущего чувства голода Францу не удавалось ни на минуту; даже после обеда -- самой обильной трапезы -- он вставал из-за стола голодным. По разнарядке в обед полагалось триста граммов супа, сто граммов белков (несвежего мяса или рыбы) с тремястами граммами гарнира, плюс утром выдавалось триста граммов хлеба на день. Однако Францу редко удавалось сберечь хлеб даже до полудня: после скудного завтрака есть хотелось нестерпимо, и рука сама лезла в набедренный карман комбинезона. На завтрак им давали триста граммов каши, иногда овсяной, иногда гречневой, иногда какой-то еще, названия которой Франц не знал; однако, во всех случаях вкус был отвратительный, а запах -- и того хуже. В течение первых полутора недель Франц отдавал свою порцию доходяге-заключенному по кличке "Оборвыш"; однако, упав как-то раз в голодный обморок, перестал привередничать и к великому разочарованию Оборвыша стал есть кашу сам. Где-то через неделю он привык к ее вкусу, а еще через две -- к запаху, и начал есть с аппетитом. В общем и целом, наиболее приемлемой трапезой был ужин: неизменные триста граммов картофельного пюре с прогорклым маргарином. Маргарин, в конце концов, Франц мог слить на тарелку счастливому в таких случаях Оборвышу, а само пюре обладало вполне нейтральным вкусом. 
    Как говорили на теоретических занятиях, "рацион питания был научно рассчитан, чтобы поддерживать в активной работе тело человека 8 часов, а его мысль -- 16 часов в сутки", однако на практике до заключенных паек доходил лишь процентов на шестьдесят. Остальное оседало на кухне среди кухонной челяди, а потом расходилось среди урок и их прихлебателей. Протестовать было бесполезно, жаловаться -- себе дороже.

    -- И куда, братцы, енто все идеть, что мы здеся нарабатываем? Вкалываем с утра до вечера, света белого месяцами не видим. Кормять, опять же, впроголодь ... 
    -- Говорено тебе, дураку, двести раз на теоретических: 33% продукции здесь остается, 33% на Первый Ярус идет, а 34% -- наверх, на Третий. Ты, когда на Первом Ярусе кайфовал, -- ананасы с бананами, да телятину с индейкой жрал? Вот теперь и работай ... 
    -- Дык не жрал я ничаво на Первом Ярусе, Огузок, меня там полдня и продержали-то всяво ... 
    -- Ах ты, гнида ... опять подрывные разговоры ведешь!? А вот я тебя Наставнику отрапортую -- в карцере сгниешь!

    Условия их жизни и пища были ужасны, однако работа, которую приходилось выполнять, донимала еще сильней. Во-первых, рабочий день длился 11 часов, а вовсе не 8, как им бесстыдно лгали на теоретических занятиях. То есть, формально-то он был, конечно, 8, но во все рабочие дни, кроме субботы, им добавляли по 3 часа сверхурочных. И даже в субботу заключенным приходилось в течение трех дополнительных часов заниматься ПИБТ -- Починкой Инвентаря и Благоустройством Территории, однако нормы им на это не давали, а значит, то была и не настоящая работа. На ПИБТ можно было "увернуться": взять, к примеру, ведро и тряпку и тереть в каком-нибудь отдаленном коридоре один и тот же квадратик пола в течение всех трех часов -- Франц научился таким хитростям на удивление быстро. 
    На настоящей -- нормированной -- работе увернуться было невозможно: куда бы их ни погнали -- на полевые работы или на "химию", в швейный или механический цеха -- за ними неукоснительно следила охрана. Да если б даже и не следила -- ее величество Норма заставляла работать лучше всяких охранников. Плюс голод. Плюс страх перед урками. 
    Система была проста: 
    1) Заключенные в каждой камере образовывали "бригаду", и выработку спрашивали со всей бригады, а не с отдельных ее членов. 
    2) Если бригада не выполняла нормы, все переводились на половинный паек. 
    Во главе бригады стоял "бригадир" (на практике всегда главный урка камеры), и горе было тому, кто не выполнил свою часть нормы, ибо на него обрушивался гнев остальных урок, да и рядовых "мужиков" тоже. Никого не волновало, сколько часов за последнюю ночь ты не спал из-за приступа душиловки: без освобождения от врача тебя гнали на работу, а уж если ты вышел на работу, то, значит, должен выполнить норму. Освобождение давалось лишь при температуре выше тридцати восьми или при каком-нибудь очевидном заболевании -- типа кровавого поноса, перелома руки или кровохаркания, симптомы которого можно пред®явить. 
    Поначалу работа не показалась Францу обременительной. В его первый рабочий день их отправили на "поле" -- приятным было уже то, что он оказался на поверхности земли. Стоя на четвереньках, он медленно полз вдоль грядки, выкапывая совком странные ярко-зеленые грибы и складывая их в большие пластиковые мешки. После спертого воздуха подземелья легкий ветерок, дувший над полем, приносил райское блаженство; яркое солнце припекало спину. Хоть Франц и ковырял, не прерываясь, совком в земле, на работе он не концентрировался и думал свои мысли. И уж конечно, он не смотрел по сторонам, стараясь забыть, что поле оцеплено автоматчиками в черной униформе и что справа и слева от него работают другие заключенные в мешковатых красных комбинезонах. 
    Он вспоминал, как на него посмотрела Таня, когда ее выводили из "приемника" через тяжелую металлическую дверь, помеченную зеркалом Венеры.